Когда я был аспирантом, то работал в очень хорошей лаборатории. Разумеется, по понятиям той страны и времени, но больше — страны. Но к нам хотя бы приезжали люди типа Александра Рича, не нобелевского лауреата по генетике, но человека, который работал с Моно и Жакобом, общался с Криком и все такое. Он был в компании самых-самых, в клубе избранных, в котором не читают публикаций, а встретятся на часок, обменяются сегодняшней информацией, и к себе в лабораторию. А некоторые удирали прямо с заседаний, услышат что-то, и сразу в лабораторию, — проверять, а утром — ответ. И никаких журналов! Мы были лишены такого моментального общения, но журналы были, и приезжал к нам Александр Рич, не высший класс, но нечто особенное, он говорил о нашем местном гении Александре Спирине, подающем тогда блестящие надежды: «competent but not outstanding», так он о нашем лучшем говорил, сам при этом не лучший, но рядом с лучшими стоявший почти каждый день. И пивший кофе по утрам.
И помню то чувство, гордости от причастности, и все-таки небольшого унижения… небольшого потому что его испытывал и наш великий шеф, я видел это по его длинной чуть отвисшей челюсти… постоянная его ноющая боль — никогда не бывать в настоящей загранице, хотя в ГДР и Венгрии — сколько угодно, но там-то что??? — там наше, и только чуть-чуть ТОТ блеск, потому что больше ездят и общаются, чуть-чуть…
………..
А потом к нам приехал то ли из Брянска, то ли из Воронежа человек лет сорока, он многое знал и умел, читал в сто раз больше нас, отличал Торелла от Теорелла, а мы путали… Но мы-то могли больше, мы-то видели чуть другое, и ближе стояли к истине! Мы чувствовали блаженство когда стояли перед ним, и то можем, и это, и вот наш прибор — английский спектрополяриметр, правда, старый и ручной, каждую точку, пока измеришь, глаза вылезают из орбит, следить за зайчиком на экранчике… Но все равно, это мы — могли, мы — видели, и к нам, а не к нему приезжал Александр Рич, и у нас чудо прибор, а у него — ничего, ничего, ничего… А он стоял окруженный нами, высокомерно поправляющими его, с нашим великим шефом, шефулей, известным физиком, да, но ничтожным генетиком, претендующим, знающим, но ничего не могущим сделать, встроиться в процесс, о котором сегодня, перед завтраком, уже обсудили и решили Моно с Жакобом, и примкнувший к ним за кофем Александр Рич…
А мужик этот из Брянска или Воронежа, стоял как старый усталый волк среди молодых псов, все понимал, и презирал нас… и себя, себя, себя…
А что потом? Кто куда, навсегда разбежались по российским городам. И канули, почти все… Мне еще чуть-чуть повезло, просунул палец в щель в заборе, несколько статей во всяких Голландиях, их постепенно забывали, ну, три, ну пять лет… и благополучно забыли. А потом я что-то СВОЕ понял — и ушел, закрыл за собой дверь, и до сих пор не жалею, ни минуты не жалел, стал собой, и все мое — с собой, и только от меня зависит, от меня, от меня…
Вот старятся наши великие, на дачах академики, и что? А то! С интересом, пылом и страстью прожитая жизнь. И это немало, немало, хотя хотелось больше, и тот же Александр Спирин нобелевской не сделал, почему? Все как у людей было, поездки, приборы, сотрудники послушные… А вот не было того утреннего кофе с Жакобом и Моно… а только приехавший в неважную командировку Александр Рич.
