ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «СЛЕДЫ У МОРЯ»

ЗИНЕ и СЕМЕНУ посвящается

………………………….

СВЕЧИ

У нас часто отключают свет, и мы зажигаем свечи. Керосиновая лампа тоже есть, но мама не выносит запах, у нее кашель начинается, и воздуха не хватает. Как это не хватает, я не мог понять, а она мне говорит:
— Тебе лучше не понимать, милый, я не совсем здорова.
Из-за этого мы боялись керосина, и по вечерам жгли свечи. Бабка говорит:
— Ну, и что, когда я была маленькой, электричества еще не придумали, но мы не в темноте жили.
— А что вы жгли?
— Уже не помню, и керосин, и свечи, и какие-то огни были, только не эти шарики Эдисона.
— Какие шарики?
— Эдисон изобрел лампочки, в которых спиралька нагревается и светит. Читай книги! Вырос дылда, а читать не хочешь, там все написано, кто, что, зачем… Какой же ты еврейский парень? Не будешь учиться, пойдешь на завод, вытачивать одну и ту же штуку сто раз, и так всю жизнь. Евреи учатся, чтобы хорошую работу иметь. Почему, почему… Потому, что нас не любят, мы все должны делать лучше других, иначе пропадем. И делаем. Не пьем водку, как русские, и не такие тупые, как эстонцы.
— Мам, — говорит ей мама, — прекрати отравлять ребенка глупостями. Пусть читать начнет, а эти дела ему не надо.
— Мальчик должен знать, иначе привыкнет, а это нельзя, к свинству привыкать.
— Нельзя, но приходится, — мама смеется.
Бабка тоже засмеялась, погладила меня по голове:
— Я от злости, не слушай, люди хорошие есть у всех, только немцам и русским не верю больше. А свечки всегда были, еще моя бабушка при свечах выросла, и ничего. Вот именно — бабушка! и ты называй меня прилично, я не «баба» и не бабка, а бабушка, или Фанни Львовна, или просто — Дама, так меня называли до войны.
— Как Незнакомка?
— Я не хуже была, господи, что ты сделал со мной, и это жизнь?
— Ты же не веришь в бога.
— Не верю, но если он есть, то злой дурак или преступник хуже немцев и русских.
Мама засмеялась:
— Вот Сёму бы сюда, он любит говорить о боге. А сам Ленина переписывает, каждую неделю доклад, врачи, сестры, все, кто не умер, должны слушать. На, на, возьми свечку, спички, только осторожно, чтобы я видела.
Это она мне, и я сразу беру, пока не передумала.
— Ты с ума сошла, давать ребенку спички, бабка вырывает все у меня из рук, зажигает одну свечу, дает ее мне, а вторую, темную, холодную, в другую руку, — подожги теперь сам.
— Мам, — говорит мама, — мальчику шесть с половиной, дети растут быстрей, чем вы хотите.
— Мы, может, и медленно росли, но вырастали, а вы теплитесь как свечки.
Но я уже не слушаю, занят свечками, в одной руке горит, в другой темная еще. Темную, холодную наклоняю над светлой, теплой и прозрачной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста — ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь — и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку — буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени. Мой Робинзон только собирается в путешествие. Мама гораздо быстрей читает, у Робинзона уже друг есть, Пятница, а я потихоньку иду за ними по следам, знаю, что будет, и мне легче представлять, как я на острове с ними разговариваю.
— У мальчика много воображения, — папа говорит, — оттого и не читает, прочтет строчку – останавливается… Я знаю, сам такой был.
— Может и так, — говорит мама, — но скоро школа, а он не готов, он должен знать все лучше других.
— Успеет узнать, так приятно ничего не знать, если б ты знала…
— Не знала и не узнаю, ты безответственный человек, вот и веселишься.
— Иначе не выжить, иногда повеселиться не мешает.
Все собираются вокруг свечей, становится тепло, уютно, никто не бегает, не спорит, не ругается…
А потом — раз! — и вспыхивает другой свет — сильный, ровный, а свечка, желтенькая, мигает, будто ослепла. Кругом все становится другое — места больше, голоса громче, кто-то говорит — «ну, я пойду…», кто-то говорит — «пора, пора…» И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой — каждый знает свое место. Бабка говорит — «наконец-то» и идет готовить ужин.
Но папе все равно дают талоны на керосин, и мы берем, керосин можно обменять, приезжают люди из деревни, ходят по домам, надо ли картошку, капусту, у них растет, и мы платим за еду керосином. В лавочку за керосином посылают меня, дают в руку копейки, я иду с бидончиком через дорогу, это не страшно, машины у нас почти не ездят, за нами две короткие улочки, потом парк и море. Правда, у моря госпиталь, там шумно, раненые кричат из окон, а по выходным танцуют на площадке между каштанами. Я раньше не видел такие большие листья, а каштаны в толстой зеленой кожуре с колючками, как мины с рожками, когда падают, раскалываются, а внутри коричневые каштанки, блестящие, гладкие, только в одном месте посветлей пятно.
На наших улочках около дома тихо, старые камни на дороге, как раньше, мама говорит, все вроде как раньше, только нас уже нет.
— Как это нет, вот мы.
— Ах, Алик, это разве мы, это тени. Не слушай меня, тебе жить, жить. Тебе скоро семь, она говорит, пора видеть людей, а у тебя глаза повернуты внутрь, никого не видишь.
— Оставь его в покое, — папа говорит, — я тоже такой был, еще насмотрится.
— Ты в жизнь не веришь, — мама говорит, — а я все-таки, все-таки — верю…
Он вздохнул:
— Я верю в вас, а больше не знаю, во что верить. На работе знаю лекарства, то, сё… Люди болеют, я могу помочь. А нам кто поможет… Кто тебя выручит, когда я умру, Бер? Или Юлик, бездомный, где он сейчас?..
— Она засмеялась, ты что, умирать собрался, пятидесяти нет…
Потом заплакала:
— Что с нами война сделала…
— Ну, что ты… — он погладил ее по плечу, они при мне целоваться не любят. То один утешает, то другой.
— Я знаю, надо верить, — он говорит, — только кругом как на вокзале, кто-то приезжает, кто-то насовсем уехал, а некоторые живут так далеко… Мы не привыкли к жизни такой.
— А ты иди, иди за керосином, — мама говорит мне, — вот тебе деньги, бидон, а что сказать, знаешь.

ХУДОЖНИК В «ЗАДВИГЕ»


……………………………..
Вижу и слышу вокруг жизнерадостность и чертовское желание работать и работать на благо… Оказывается, все у нас неплохо со здоровьем, и, черт! убедительно доказывают на примерах… Другие жизнерадостно демонстрируют победоносное шествие нашей культуры на запад и во все страны света… Ничего не имею против, но… вижу совершенно обратное — люди мрут и страдают, а культура иссыхает. Смайл! То, что я, возможно, не в себе, с этим смирился, не пугаюсь, настроение не портится даже… А то, что эти люди, которые вещают, тоже слегка не в себе… так это их дела, и тоже,вижу, настроению не мешает.
А я все вижу другие лица, безрадостные, надо сказать… Ни здоровья ни радости не обнаруживаю, что за черт?..
Или в смешное время живем, или художник сидя в своем углу, смешит людей…
А в сущности, уже «без разницы… Надо бы написать роман… про недописанный роман или рассказ, что-то вроде картины в картине, куда интересней, куда!..

МЕЖДУ ПРОЧИМ


……………………….
Бывают события, сами по себе вроде незначительные, но вдруг оказывается — замыкают целую эпоху в жизни. Их легко узнать — по ощущению тянущей тоски — от увиденного пейзажа, картины, лица, встречи, слова…
Многозначительные повторы или напоминания, через много лет, в других условиях. И морда старая уже, и круг истин иной, и все вокруг, как говорил мой приятель, болгарин — драстически изменилось… А вдруг оказывается круг не замкнут был, и теперь замкнулся. Эти круги, напоминания и повторы, если вдуматься, большое значение имеют.

КАРТИНКА В КАРТИНКЕ


………………
Не скажу, что лучше получается, это уж как иногда, но всегда свободней и интересней ее писать — картину в картине. Наверное, потому, что совсем без оглядки делается, и без особого значения — только для украшения самой работы. Точно также задние планы и всякий фон в картинах разных художниках — куда интересней, чем то, что выпячено вперед и напоказ.

ДВА НАЗВАНИЯ СТАРОЙ КАРТИНКИ


…………………………………
Заново отсканировал. Название было — «Художник и Муза»
Думаю, возможно и второе, если в ключе восприятия современности — «Муза посещает художника в психушке»
Он в синеватом «задвиге», она в сияющем «гламуре». Она «в шоколаде», он — понятно в чем. За спиной типичный его пейзаж — одинокий фонарь во мгле…
…………………….
Шутка, я не склонен называть свои работы, тем более, — переименовывать.
С новым днем, кто проснулся.

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ


……………………….
Финский полукартон, не для живописи материал, и без твердой основы. Огромный лист, около метра. Пострадал, подвергался нескольким переездам 🙂
Пришлось повозиться, и надо еще, поэтому пока в сильно уменьшенном виде.

ВРЕМЕННАЯ ЗАПИСЬ (не по теме)


……………………………….

Рассматривая старые картины…
Можно потерять понимание ВЗГЛЯДА на вещи. Что ж, это меняется. Но если потеряно понимание мотивации самого действия — написания картинки, или оно заменено более примитивным пониманием (продать-купить, например), то дело плохо…
К чему этот разговор? По вечерам каждый день иду домой мимо толп молодых людей, «отдыхающих». Они смотрят — старый человек тащит картину. Я смотрю… Мы не понимаем друг друга — фундаментально. Если раньше был сдержанный интерес и какое-то терпение с обеих сторон, то теперь только непонимание и раздражение. Они смотрят — нищий дурак, я смотрю — потерянное поколение, и еще неродившиеся их дети обречены на прозябание, как я это прозябание понимаю.
Разумеется есть другие, кто учится на экономистов и юристов, или, как говорит сын наших знакомых, хочет стать директором банка 🙂 Но что о них говорить, когда наш знакомый, кандидат наук, стал комивояжером, всучивает негодные лекарства, а другой — стоит на рынке, продает овощи…
В нашей стране становится не интересно жить, она теряет свой «разряд», «квалификацию». Остается язык и прошлое, то, что уничтожить удастся не так быстро.
Но если науку генетику не удалось за десятки лет восстановить до современного уровня после Лысенко, как ни старались… А сейчас теряются куда более общие вещи, вряд ли их можно будет восстановить в ближайшие сто лет. Судорожное хватание то за несуществующую уже религиозность, то за военные и великодержавные амбиции несерьезны, и только усиливают ощущение краха. Не может быть выполнена ни одна из программ, в принципе недурных, если подходить абстрактно. Общество, «среда исполнения» — разлагаются, не имеют понимания высоких стимулов жизни и развития, остались самые простые вещи, вроде новых навыков выживания. А тотальное воровство и грабеж, «имеющих доступ» напоминают уже действия мародеров на ЧП.

ЧЕТЫРЕ НАБРОСКА РАЗНЫХ ЛЕТ

КАКОЕ МНЕ ДЕЛО ДО ВАС ДО ВСЕХ…

Этот набросок я бы назвал — «МЕЧТАТЕЛЬ». Житейские радости не интересны… 🙂
Цветная бумага, черный жировой карандаш да белый мел.
Нужно бы поправить, да лень: дела давно прошедших дней (80-ые годы)
…………………………………………………………..

И Д У Т!..

А кто идет, неведомо мне…
………………………………………………………….

МЕЛКИЕ ВЕЩИ В МАСТЕРСКОЙ

То, что нашлось на столе в мастерской.
Черная бумага, мелки. (90-ые годы)
………………………………………………………….

ТАЙНАЯ НОЧНАЯ СТРАСТЬ

Не, всего лишь в холодильник с головой, и поесть в тиши…

ЕСЛИ УЖ… ТО ПОРА, ПОРА…


…………………………………….

Если уж писать что-то полезное… Наверное, надо бы написать простую как у Житкова «Что я видел» книгу для детей и раннего юношества (позднему — поздно это читать) — про культуру, про живопись, про художников, писателей и музыкантов {{тех, кто вымирает понемногу, а про других без сомнения напишут :-)) }} Про то, зачем это вообще нужно было людям, и даже некоторым богатым 🙂 Про природу, которая была на земле. Наверное, обращаться стоит к тем, кто родится в конце 21-го века, не раньше. Без умных слов и выкрутасов, без желания быть правым и «все-все охватить». Не биографии и судьбы, этого хватает, и хорошие есть, а про сами эти занятия, которые становятся непонятными для большинства людей. Зачем художник рисует, писатель пишет, даже если их никто не смотрит, не читает и не покупает. Что были вот такие люди, странные и неумные :-))

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «СЛЕДЫ У МОРЯ»


……………………………………

Мы жили в Таллине до войны, но я не помню того времени, я был маленький.
Зачем обратно приехали, я спросил.
Здесь мы родились и жили раньше, папа говорит. Завтра пойдем к морю, посмотрим на воду.
Там будут корабли?
Конечно, будут.
И вот я жду, пока он вернется пораньше на обед, его отпустят из больницы, он работает врачом.
А на фронте ты был хирургом, я недавно спросил его.
Он засмеялся, какой я хирург, я терапевт, лечу болезни. Но на фронте все пришлось делать.
Как ты резал, если не умеешь?
Немного умею, мне трудные операции не давали, только отрезать, если совсем не годится.
Не годится что?
Если рука или нога служить не может. Тогда операция простая, берешь и отрезаешь.
Потом протез?
Это в тылу, не знаю.
Сколько рук и ног ты отрезал?
Он вздохнул, — не знаю, со счету сбился, это война, Алик, давай забудем.
А теперь он вернулся в клинику, где работал до войны.
Он пришел веселый, — другое дело, нормальные люди болезнями болеют. Съел кашу? Пошли, надо до обеда успеть.
Мама говорит, вы идете? Сёма, осторожней, вдруг мины еще …
Мы только по дорожке, как-нибудь до воды доберемся.
Мы поехали на трамвае, его недавно пустили, а потом долго шли по узкой тенистой улице с маленькими деревянными домиками. Это улица Лейнери, я здесь когда-то жил, папа говорит, только дома этого уже нет. Некоторых домов, да, не было, только развалины. Наконец, мы вышли на плоское место, заросшее травой. Впереди пустое небо, запах неприятный, и шум, несильный, но постоянный, так в уши и лезет.
Это море шумит.
А где оно?
Тебе не видно, давай подниму. Он взял меня на руки, посадил на плечо. И я увидел впереди серую широкую полосу, а над ней почти такое же серое небо только чуть посветлей, и на нем очень белые облака, таких белых у нас не было. Когда мы жили в Тюмерево, это деревня в Чувашии.
Осень, вот и трава пожухла, говорит папа, впереди песок. И окопы, пойдем осторожно. Мы пошли сначала по траве, потом вышли на песок, и я увидел море со своей высоты. Оно серое, но с белыми пятнами, потому что ветрено, от ветра волны, на них пена из воды и воздуха, они сплелись. Начались канавки, они шли вдоль воды, видно, что засыпаны, но не до конца, а к воде идет узкая дорожка, по ней можно идти, и мы шли, пока не подошли к темной полосе песка, мокрого, на нем валялись обломки деревьев, тряпки, железные ржавые вещи, и тут же везде лежали и шевелились от воды и ветра длинные зеленые, темные… как трава…
Это водоросли, они растут в море, а сейчас отлив. Потом вода их захватит, наступит на берег, будет прилив.
И она подойдет к нам?
Прилив не скоро.
Откуда ты знаешь, когда?
Каждые шесть часов. Луна своим притяжением воду за собой тянет, от земли не может оторвать, зато гонит волну, это прилив… Мы вернулись, Алик. Смотри, это наше море. Мы отсюда бежали, нас прогнали немцы, а теперь мы вернулись. Мы их победили, и снова будем здесь жить.
Потом мы пришли домой, ели кашу, но без шелушек, желтую, бабка достала пшено, и к нему кусок мяса, вареного. Я не мог разжевать, мама говорит, я тебе нарежу. Все равно, я с трудом ел, сухое трудно проглотить.
Зато ты ел мясной суп, говорит бабка. Суп не заметил, как съел, правда.
Мясо нужно есть, мама говорит, ты дистрофик. Теперь мы приехали, все пойдет как было, правда, Семен?
Как было, не получится, бабка говорит, и заплакала, вам придется все заново. А мне ничего не придется, только доживать.
И ушла за свою ширмочку. А папа с мамой остались сидеть.
Заново так заново, папа говорит, попробуем, мы не старые еще.

СМЕШНАЯ КАРТИНКА


………………………
Большая и очень старая картинка, наверное ей лет 20. На оргалите, около метра по горизонтали. Сегодня взялся за нее, фотографии не было, освещения тоже нет, и я сканировал ее «живьем», по частям (10 частей), а потом «сшивал». Получил удовольствие, хотя сшивать довольно кропотливая работа.
Дамы во вкусе Сезанна, а речка — наша. 🙂

ЕСТЬ ТАКАЯ КАРТИНКА…


……………………………
Неровный холст (мешковина), очень фактурная живопись, к тому же темная.
Вывешиваю для информации, есть такая работа, довольно большая, 70 см по вертикали.
В ЖЖ я часто так поступаю — есть, и всё. Это не для выставок. Дело не в качестве, (хотя бывает, что и в качестве). Просто для выставки идет отбор, нужны работы, образующие целое, пусть с противоречиями, но ничто не должно выпадать. Выставка — ансамбль на весь зал, тоже картина, со стенами, полом, потолком… окнами, конечно! со светом, воздухом и всем объемом. Интереснейшая задача, такую картинку создать, и трудная.
Но есть картинки у каждого художника, они не для выставки, они почти отовсюду будут выпадать. Для них бы сделать отдельную выставку… но они и между собой могут передраться 🙂
Потом, есть работы совсем не эффектные, но очень нужные каждому художнику для его собственного развития…
И так далее.

ОБЛОЖКА КНИГИ «ПЕРЕБЕЖЧИК»


Давно было, я хотел ее издать, повесть о старике и его котах.
Не получилось. Сейчас бы переделал немного, но смысла пока не вижу. Обложку, не повесть.
По дороге встретилась, вот и вывесил.

ДАМА С СОБАЧКОЙ (вариант)


…………….
Это большой лист, полметра, наверное. Я виноват, не пишу размеры и технику, но терпения не хватает. Тут есть задачки поважней. Причем, фактуру листа ЗДЕСЬ убрал, хозяин-барин, видней рисунок.
Делаю так, делаю ИНОГДА, и даже завел особый спорт — беру самое негодное, завалящее, сканирую — и вытягиваю, благо мастерства несколько прибавилось. И оригинал цел, и нечто новое появляется. Усеченное творчество, конечно, — редактирование, но исхожу из себя — раз, и отдыхаю таким образом — два. Otium reficit vires (извините, если ошибки, память ни к черту, забываю, забываю латынь… 🙁
Мне как-то писал Сева, мой школьный товарищ, он вел передачу «город Лондон би-би-си» и был дико популярен среди недорослей, которым запрещали рок — что приходится скрывать свое образование, иначе популярность пострадает… Времена не меняются.
Но нам тут нечего скрывать, популярность ни к чему хорошему не приводит 🙂 … Читали, читали, как Цицерон Катилину отделывал, как же… Но все забывается, всё… Но Цицерон-то остается, и это греет.

ВЪЕЗД В ГОРОД


……………………..
Наверное, как иллюстрация к роману Вис виталис. Молодой человек приезжает в центр науки, ночь, все кажется ему таинственным и страшноватым. Он еще, можно сказать, не жил…
Здесь занимаются вопросами жизни и смерти, природой жизненной силы. Не могу назвать это фантастикой, просто такой аксиоматический «посыл»… как в геометрии Лобачевского — заменим постулат Эвклида, ведь только постулат! — и вперед, что будет?
Ничего особенного, жизнь. Люди только несколько странные, но не хуже и не лучше тех, что ходят сейчас по улицам…


………………….
В декабре исполняется сорок лет моей жизни в нашем городке, бывшем центре науки, теперь — наукограде. Академия фактически разгромлена, а у нас так сложилось, именно она вела фундаментальные исследования. Вузы в этом плане у нас слабы и плохо оснащены были. И вместо того, чтобы осторожно-бережно что-то приращивать с одной стороны и убирать действительно лишнее — с другой, решили как всегда.
Надо бы к ноябрю написать в газету «Совет» в Серпухове (местная газетёнка не напечатает ничего нехвалебного) небольшой отчет в честь сорокалетия… города, конечно, ему тоже сорок. Но зачем. Все пляшут и поют, веселятся, старые дедки новыми бабками заменены, так что не лезь, доживай на обломках. Вот уж никак не думал, что судьба науки меня трогать будет. Оказалось, никакое место пусто не бывает, пришли мракобесы и мошенники-попы, дерутся за власть и деньги, вот и всё, что вижу вокруг.
И оттого дома сижу, благо есть он еще, и есть интересные дела, здесь абсолютно не нужные, но это никогда не смущало, из подвалов вышли в подвалы и уйдем. Привет!
И вернемся к нашим делам, отступления срежем (после завтрака), и вперед!


…………………………….
Вот эту картинку, масло на бумаге, примерно 40 см, почти квадрат, подарил замечательному человеку, Серпуховскому коллекционеру живописи Владимиру Михайловичу Котелкину. Есть еще такие люди. Работает на заводе всю жизнь, и много лет собирает картины. И вкус есть, и чутье. Не купец, галерей не держит, заграниц не удивляет. Но картинки собрал хорошие. А главное, искренний, любящий живопись, свою страну человек.
Таких, как он?.. Пальцев рук хватит, чтоб пересчитать, за всю жизнь. Видел чуть больше, а чтобы общаться, дружить, работать вместе… НЕ больше было.
Но без них жизнь совсем уж мертва была бы, хотя криклива, суетлива…

ОДИН НЕГОДНЫЙ ПОРТРЕТИК


……………………………….
Люди говорят — скажите правду, на самом же деле этого не любят они, и даже не хотят терпеть. Зачем такое вранье, ума не приложу…
Иногда приглашают — приди на выставку, такой-то заслуженный теперь. Обычно говорю, тяжко болен, одышка-отеки и все такое, на самом деле чистой воды вранье. Почему так поступаешь, что самому неприятно от себя?.. Объясняю, одеваться надо. Что-то приличное на ноги одеть, мама учила. Я все-таки не бомж, хотя похож. Всегда считал, брюки не важны. Даже если скрывают жирное, пардон, брюхо! Проще надо быть — чтобы этого пусть невидимого людям брюха — не было, оно сердце жжет, даже если невидимое. И как это он, смотрю, — стоит, выпятил, ног годами не видит, не только стоя, но и лежа! При этом еще смеется… Ужасно. Не потому что видят его. А если дома, да один, что — лучше тебе? Не имей лишнего на себе, хоть в сто лет, мама учила, и я верю, хотя мне почти сто…
Значит — одеваться… Да идите Вы… Но так нельзя, нельзя сказать!.. Хотя это — правда…

Второе, еще важней. Придешь, там сборище, ждут завершающей выпивки, а то зачем пришли!.. Сквозняк у дверей… Краснорожая чиновница вздор несет, четыре класса у ней, сплошные двойки, даже через сорок лет насквозь ее видать… Есть люди, с детства уверены, должны начальниками стать, учиться им ни к чему… Потом деятель културы — про философию, потом еще один про черный квадрат… Потом — про красный, про белый, и сколько этих квадратов еще нафигачено… Как делаются?.. Очнулся деятель, глядь в холодильник, — там мало, нос в бар — коньяк кончается! Пора новый квадрат стругать… И не придумал я, про холодильник и бар, сам слышал — от видного авангардиста, красы и гордости ихней културы… Тьфу!.. Да Бог с ним, пусть есть-пьет, чертит концепты… Чистую правду сказал, всё! Устал…

А далее того хуже, если натянешь на себя, придешь, встанешь у двери…
Подступают — ну, как? Не потому что известен, ни боже мой, а потому что стар, новые штаны надел, и давно здесь живу-хожу, давно!..
— НУ, КАК???
Никак. Ну, просто — никак.
Но сказать, человека обижать, зачем?..
Зачем тебе это, милчеловек??? Иди к Шилову, или академику этому, который на спине старика Грабаря в живопись вьехал… как его… родственник хорошего композитора, он так и представлялся, — Г. я Г.!, вот старик и прослезился… или к Гельману, удивляй мир и властвуй, гешефт обеспечен… И шествуй на все вершины, в немыслимые стороны света, все дороги открыты Вам, связь времен потеряна, серые стали гениями, а чуть получше — уже святой человек, культовый работник.
Не-ет, не одену новые штаны, не приду!
………

ПЕРИСКОП О ВЛАДИМИРЕ ЯКОВЛЕВЕ


………………………………………………….

Не претендуя на объективность, расскажу о своем восприятии Владимира Яковлева. Я был начинающий художник, Володя Яковлев был легендой. Я пишу свои первые картины — и знаю: где-то он создает свои удивительные цветы, полуслепой, полубезумный… Кажется, никого так не обворовывали, даже в психушке — подкупали санитаров, чтобы выкрадывали у него листочки с рисунками… В чем секрет этих простых и таких настоящих вещей Яковлева? Он художник по сути своей, до самой сердцевины, без торговли с самим собой, без хитрецы, которая была присуща, например, Звереву, без внутренних противоречий, без тех масок или театрального антуража, которые многим служат щитом, защитой… Художник идет по улице и видит — обижают слабого, бьют собаку, плачет ребенок. Он приходит домой потрясенный, садится и рисует… цветок. Еще что-то важное, трогающее — и снова цветок. Что это — глухота, отстраненность?.. Нет, поразительная чувствительность. И способность, вернее — глубинное, никем не внушенное, не наученное свойство — тут же, без идей и «концептов», игры, всякого рода затей — трансформировать пережитое в собственный родной ему художественный образ. Яковлева жалели — и пронзительно завидовали ему. Восхищались той глубиной и простотой, которая, казалось, недостижима уже для взрослого обремененного и запуганного жизнью человека. Работы Яковлева просты и бесстрашны. Он не просто «примитивист» — то, что он делает, не имеет названия. Просто он — » художник по натуре своей».
http://www.periscope.ru/prs98_3/paint/jak/tabmin.htm

СОН В ОСЕННЮЮ НОЧЬ


…………….
Сон или бред многих лет :-))
Два светлых пятна в темноте – мало, четыре – много, значит – три. У них помощники, пятна-подпевалы, свое место должны знать, подчиняться закону, который по примеру «научников», назовем интерференцией — то ослабевают, то снова вспыхивают…. и так по кругу, по кругу…
Старуха недаром про ТРИ карты, минимальное число для сообщества любого (два маловато, не на кого глаз перевести 🙂 ) — и максимальное, чтобы построить единый и цельный круг.

ВЫСОКОЕ НУТРО

Наша учительница литературы всегда хвалила меня. Она закатывала глаза: «У вас такое красивое и высокое нутро…». Я писал ей сочинения о гордом человеке, который идет к немыслимым вершинам, немного из Горького, немного из Ницше, которого читал тайком. В классе я был первым. Второй ученик, Эдик К., писал о конкретном человеке, коммунисте, воине и строителе, и не понимал, почему чаще хвалят меня, а не его. Я тоже этого не понимал, и до сих пор считаю, что он заслуживал похвалы больше, чем я… Учительницу звали Полина. У нее, конечно, было отчество, но я не запомнил его. У нее были такие глаза, как будто она только что плакала — блестящие и окружены красноватой каемкой. Она не ходила, а кралась по коридору, а говорила вкрадчиво и льстиво, каким-то полузадушенным голосом. Почему ей нравились мои сочинения — не могу понять. Я думаю, что никто этого не понимал. Иногда ей досаждали болтуны и шалопаи, которым не было дела до высокой литературы. Она подкрадывалась к ним и говорила ласково, советовала: «Вы еще сюда, вот сюда, свои носки грязные повесьте…» Ее слова как-то задевали, даже непонятно почему… при чем тут носки?.. Она оживлялась: «Тогда кальсоны, обязательно кальсоны…» И отходила. Нас с Эдиком она любила. У меня, правда, нутро было выше, но у Эдика слог не хуже, и он помнил огромное количество цитат. И она иногда не знала даже, кто из нас лучше, и хвалила обоих. Тем временем остальные могли заниматься своими делами, никто нам не завидовал, и даже нас ценили, потому что мы отвлекали ее. Однажды мы болели оба, и это было просто бедствие, зато когда мы появились, все были нам рады.
Прошли годы. Ни одного слова из уроков этих не помню, а вот про высокое нутро и кальсоны — никогда не забуду. Да, Полина…

ДВА ОСЕННИХ ПЕЙЗАЖИКА


……………………………………………..


ююююююююююююююююю
Ну, деревья, ну, дорожка… Даже места похожие. Впрочем, таких мест тыща…
Все от настроения. Выворачиваем в природу свое состояние. Пейзаж как язык автобиографии.
Но поживите вне городов и толп долгое время, и Вы почувствуете, как сами проникаетесь состоянием природы, и кто в кого проникает уже неясно 🙂

НОСТАЛЬГИЯ


………………………..
Круг замыкается. Примитив не живопись, и не стиль, это человек. А под старость человек во многом возвращается в детство, это широко известно 🙂
Кому лучше, кому хуже это удается, вопрос личной судьбы, удачи и способностей, которые трудно определенно обозначить. Умные люди пожимают плечами — «это жизнь…»
«Да, ладно…» — говаривал один мой герой, — что случилось, то и получилось…»