История Зиленчика (из романа «Вис виталис»)

Коридор стал выкидывать странные штуки — то устремится вверх, так, что приходится карабкаться, преодолевая скольжение по стертому до блеска линолеуму, то убегает вниз с угрожающей быстротой… И за очередным углом открылась картина, которая могла разве что присниться, и то человеку, что-то знающему о знаменитом африканском кратере, в котором пасутся стада жвачных зверей.

Перед Марком провал шириной метров сто, внизу зияние, рваные камни, чернота, блеск стоячей воды, туман от удушливых испарений. Наверху — чистое сияние, остатки крыши, скрученные неведомой силой стальные прутья… По краю кратера меж бетонных блоков и груд кирпича вилась тропинка, по ней, один за другим, уходили на обед сотрудники, минуя официальный выход — до перерыва оставалось немало. По ту сторону провала находилась другая часть здания, и лестница, ведущая наверх. Онемев и оглохнув, Марк наблюдал величественное явление, почти природное по своему масштабу, и только через некоторое время почувствовал, что его настойчиво дергают за рукав. Оглянувшись, он увидел у самого края пропасти в уцелевшей стене дверцу, из нее просовывалась пухленькая ручка, и время от времени мелькала голова, заросшая волосами, похожими на шерсть бурундука.

— Сюда, прошу вас… — шептал ему человек в стене.

Марк протиснулся в дверцу и оказался в тесной каморке, чудом уцелевшей при крушении… или взрыве?.. а может метеорит обрушился на храм науки?.. Перед ним небольшого роста жирный человечек, горбатый от сала на загривке, действительно, напоминающий бурундука, но лишенный жизнерадостности, присущей этому симпатичному зверьку.

3

Бурундук, его звали Зиленчик, был по профессии геронтологом, проще сказать, посвятил жизнь теориям, объясняющим широко известный процесс, поражающий всех без исключения живых существ. Он исследовал старение. К этому его побуждал постоянный страх перед неизбежной смертью: он искал любые способы и лазейки, чтобы отодвинуть неприятное событие. Эгоистическое чувство, насыщенное подлинной страстью, принесло свои плоды — Зиленчик собрал в необъятных книгах все, что когда-либо говорилось о старости и смерти, не упустив ни одну из теорий: он не мог позволить истине улизнуть по малоприметной тропинке, обложил ее со всех сторон. Всегда один — он избегал нервных потрясений, всегда молчалив, ненавязчив по отношению к начальству, он ничего не имел своего, кроме заросшей рыжей шерстью головы и простого карандаша, который в случае надобности обгрызал зубами.

Весь в теориях, он жил в Институте незаметно и бедно, но беспечально, лет двадцать, и жил бы так с удовольствием дальше, если б не предательский случай. Хотя, как сказать, может, случайным счастьем были именно эти десятилетия, а конец покоя закономерностью?.. Теперь он жаждал высказаться, оправдаться, все объяснить — и нашел благодарного слушателя. Марку хотелось знать все, что происходило в его новом доме. Свое жилье он считал убежищем, а дом непременно должен быть здесь.

— Странно, мне досконально описали путь наверх, и ни слова об этом… явлении… Когда это случилось?

— Кажется, всегда… — рассеянно ответил геронтолог, и, спохватившись, добавил: — На прошлой неделе, что ли… Впрочем, не знаю, словно вечность утекла. А до этого здесь было неплохо…

4

Действительно, задумано было на славу — проект английский, мебель финская, приборы японские и американские… а у порога кубышечка Руфина, начальница отдела кадров. Она появлялась в критические минуты, когда ученый, пытаясь прошмыгнуть в Институт, делал вид, что вовсе не опаздывает, складывала губы сердечком и жеманно здоровалась; это означало, что опоздавшего ждут крупные неприятности… Второй по значению женщиной считалась Агриппина, она когда-то была завхозом, а стала заместителем директора по общим вопросам. Агриппина была в два раза выше Руфины и в три толще, что кажется невозможным, пока не увидишь их вместе. Несмотря на разные размеры, они были подругами, говорили одинаковыми тихими и тонкими голосами, и вокруг них постоянно возникали водовороты сотрудников. Руфина отвечала перед Глебом за то, чтобы каждый сотрудник знал свое место, Агриппина за все остальное имущество. Но была и третья дама.

Она располагалась в комнате с красивым окном на лес и поляны. О существовании комнаты за кабинетом академика знали многие, но упоминать ее считалось неприличным. Приходя оттуда, сотрудники говорили — «вызывал инспектор…» и все понимали, откуда они идут. Там сидела широкобедрая и голубоглазая Оленька, последняя любовь Глеба, и вершила всю дальнобойную политику Института. Из комнаты вела лестница вниз, у черного хода ждал лимузин академика. Иногда Оленька уставала от руководства, призывала к себе молодых и перспективных сотрудников, и говорила им печально:

— Ах, как трудно нынче стало управлять Институтом…

5

— А как же Глеб? — захотел узнать Марк, — разве не он управляет?

Оказывается, путешествуя по заграницам и неся свет науки в развивающиеся страны, Глеб редко бывал дома. И только благодаря Оленьке и двум другим, преданным директору женщинам, жизнь текла размеренно, люди работали, не замечая дня и ночи, окна пылали, телефоны трезвонили…

Директор появлялся неожиданно и с блеском. В вестибюль вбегали два молодца, метали на пол ковер, красный с золотом, спешили дальше, метали второй сверток на лестницу… И сразу за ними стремительным шагом, засунув руки в карманы лилового манто, раскланиваясь и улыбаясь, шел рослый худощавый мужчина с лихими усами какого-нибудь испанца, или итальянца…

Опять! Чтобы больше не возвращаться к постылой теме, повторяю: Глеб не был евреем, и если кому-то кажется, то — нет! Все, кому следовало, знали… и так далее. Глеб другой, он не Марк, не Зиленчик, он свой.

Уезжал академик, и в центральном изысканной буфете собирались три его дамы, летали между ними официантки, все снова шло своим чередом.

6

Как мог обрушиться такой прочный, годами установленный порядок, погаснуть ночные окна, замолчать телефоны?.. какую роль здесь мог сыграть неприметный никому ученый, далекий от политики? Марк не может понять. Он вообще историю не понимает: она удивительно ловко трактует то, что было — сегодня так, завтра наоборот… В химии так не бывает, и даже в биологии крайне редко. Он и семейную-то историю не знал, кто дед, кто прадед, и события своего несложного прошлого путал и перевирал в угоду минутному настроению: ему казалось, что в прошлом был только мрак или полумрак, а все лучшее происходит сейчас, и в будущем станет еще прекрасней, и светлей… История, будь то жизнь целого народа или отдельный случай, вообще ведет себя странно — то никакими силами не сдвинешь с места, то наоборот, наступает момент, когда важно каждое слово, взгляд, жест…

Долгие годы Зиленчик оставался незаметной для академика фигурой, пока на каком-то важном заседании Глеб не высказался таким образом, что пути этих разных людей пересеклись. Он и раньше выступал с подобными речами, и ничего в судьбе геронтолога от этого не менялось, а теперь словно шестеренки зацепились.

В то время была модной теория программированной смерти. В ее основе лежало убеждение, что в каждом живом организме имеется особый выключатель с часовым механизмом, постоянно тикающий, готовый по собственному сигналу спустить с цепи страшные силы уничтожения; смерть, таким образом, оказывалась не только неизбежной, с чем, скрепя сердце, приходится смириться, но и назначенной на такой-то день и час, а это уж слишком!

По причине своего крайнего жизнелюбия Глеб эту теорию презирал. Она вызывала в нем бешеную злобу, что естественно для сильной биологической особи, выжившей в сложных обстоятельствах… После доклада, в котором он зловредную лженауку в очередной раз закопал и на могилу плюнул, ему рассказали, что в его собственном Институте трудится ученый, который с ним согласен уже много лет.

Действительно, то был редкий случай, когда Зиленчик не просто дрейфовал в море фактов под напором изменчивого ветра теорий — он был определенно против! Как мог он допустить, чтобы в его любимом пухлом тельце гнездилась такая гадость, мина замедленного действия!.. Так эти двое, один от большого жизнелюбия, другой от ужаса перед запланированным исходом, встретились и встали рядом.

7

Людям неопытным, как наш юноша, трудно поверить, что личные симпатии и пристрастия ученого играют столь важную роль. А вот и да! Даже высокого полета спецы одни факты презирают, а другие никогда не забывают приводить в защиту своих теорий. Просто наиболее талантливые по наитию симпатизируют истине, которую чувствуют под нагромождениями любых фактов… Но это между прочим, главное, что между академиком и ученым возникла горячая симпатия. В результате дружбы Глеб промчался по всему миру с оглушительным успехом, с глубочайшим докладом, а много лет не имевший пристанища Зиленчик получает каморку на первом этаже, недалеко от бухгалтерии. Теперь его просьбы легко доходят до руководящих комнат. Зиленчик счастлив, он не кривя душой оказался в фаворитах, случай немыслимый в иные времена, когда пусть совпадающее мнение, но высказанное с излишней самонадеянностью, могло оказаться роковым.

— Чем же до этого занимался Глеб?.. — Марку казалось, что академик всегда решал мировые проблемы. И, конечно, с позиций физики. Он представил себе картинно подбоченившегося красавца, подкручивающего ус — «я, как физик…»

— Вы правы, он всегда занимался одним и тем же — плыл по течению, — со вздохом сказал Зиленчик, — а я не сумел, только попробовал, и сразу нахлебался. Нельзя быть фаворитом безнаказанно. А смерть глупо программировать. У нее столько поводов, причин, и способов по каждому поводу высказаться, что ей особые приказы не нужны. Недолго я радовался… Да, счастье единомыслия оказалось эфемерным — в один из приездов, глубокой ночью академика хватил удар. Оленька, случайно оказавшаяся на месте, в панике призвала шофера, дежурившего у черного хода. Чтобы не было кривотолков, они кое-как одели негнущееся тело, спустили в лимузин, примчали к дому, дотащили до квартиры, и тогда уж вызвали врачей… Глеб остался жить, прикованный к постели и потерявший дар речи. Вот так в один момент происходит поворот истории, а за ним шлейфом тянутся последствия.

— Когда это было? — в очередной раз спросил юноша.

— Года два, или три тому… я думаю… Все смешалось, смутное время, — вздохнул Зиленчик.

— И что же было дальше? — спросил Марк.

Хронология все больше беспокоила его. Он, конечно, заметил и другие следы разрухи и запустения на этаже, но принял их за обычный беспорядок, к которому уже привык за несколько дней. Но теперь он ничего не понимал. При чем эта нелепая история, какую роль в ней может играть почтенная теория старения? и как это все связано с зияющей очевидностью — провалом в центре могучего здания? Так что же дальше?

8

А дальше на смену просвещенной монархии пришел полный произвол.

Буквально на второй день после директорского паралича появился этот малый, принесший геронтологу столько бед: в царственных покоях возник двухметрового роста детина по кличке  «Лев». Конечно, он не из воздуха сгустился, давно мелькал по этажам, все приближаясь к приемной академика. Он путался под ногами годами, верный ученик, помощник… торчал за спиной, дышал в шею, и, наконец, почувствовал — настало время!

— У вас есть ученики? — обратился Зиленчик к Марку, не заметив вопиющей молодости собеседника.

— Откуда? — Марк был ошарашен, он сам только что был учеником, и мечтал снова им стать, только бы нашелся подходящий учитель.

— Так вот, берегитесь, особенно прилежных и верных, которые идут по стопам. Этим обязательно нужно вытолкнуть вас, чтобы продолжить дело.

Самозванец, верзила с лицом грубым и щетинистым, волосами длинными и сальными, падающими на модный пиджак, был отвратителен и страшен. Однако, сын трудного времени, выросший в детском доме, он, при всей наглости, был не слишком уверен в себе. К тому же, хитер, но недалек, путал астрологию, неимоверно модную в те годы, с почтенными науками, вот что значит без широкого кругозора провинциал! Он искал поддержку, и, естественно, обратился к нижним привилегированным этажам. И сразу натолкнулся на известного геронтолога, обласканного Глебом за проницательность. Вот кто мне нужен! — все знает о старости и смерти, и, конечно, даст прогноз на будущее академика. От этого зависела тактика проходимца, он не хотел портить отношений с академией. Глеб тем временем мычал и писал в простыни.

И вот самозванец, вызвав нежного бурундучка, в обычной своей грубой манере требует прогноза — выложи ему на стол карты академика, сколько осталось старику, исходя из последнего всхлипа науки… Тщетно пытается геронтолог убедить властительного невежду в том, что если и существует запрограммированный выключатель — а он, Зиленчик, с этим не согласен… если что-то и есть — хотя он против! — то все равно дело это сугубо тайное, молекулярное и личное, для науки пока непроницаемое. Никаких предсказаний! Наша судьба не подчинена злой преднамеренности, а просто устает, с годами изнашивается охраняющая жизнь сила, VIS VITALIS, известная каждому студенту. Этим и пользуется вездесущий дьявол — Случай!

Угрозы посыпались на обширную плешь геронтолога, и он недолго продержался. Запинающимся голосом Зиленчик посулил Глебу скорый и безболезненный конец.

— Это дело другое, — удовлетворенно сказал Лев. Научный прогноз стал последней каплей, клюнувшей в макушку негодяя. Он склонился к решительным действиям.

— Вы упомянули о Жизненной Силе. Знаю, читал… но не думал, что так далеко продвинулись… — вопросительным голосом заметил Марк.

— Продвинулись?… — пожал плечами теоретик. — Не решены еще главные вопросы. ЧТО является источником силы — структура, химия… Это первое. ГДЕ расположен — второй вопрос. Две основные точки зрения возглавляют Штейн и Шульц. Первый утверждает, что сила возникает в нас естественным образом, из молекул. Второй уверен, что причина в космическом поле сверхъестественного происхождения. Меня же волнует простой вопрос далекий от метафизики и мистики — почему истощается Сила? Самый трагический аспект!

— Может, и не самый… Того и гляди, жизнь вообще запретят, — подумал Марк, вспомнив про локальный фикус. Но спорить не стал. Так что же, все-таки, было дальше?

9

Теперь события замелькали как в калейдоскопе. Лев был человеком, скорым на решения, мог за одну ночь разогнать десяток лабораторий и создать двадцать новых, он интересовался только жизнью, а смерть его не волновала. Тонкий предатель, изысканный жизнелюбец, Глеб казался ему замшелым отростком прошедшего времени; его, как больной зуб, следовало выделить из почвы, чтобы не мешал цвести новым веяниям. Лев взглянул хозяйским глазом, и увидел, что в тихой вотчине академика все прогнило и устарело, скучно и вяло. Люди какие-то странные, ходят и шатаются, в мечтах и теориях, а рядом страшенный беспорядок, оборудование в невообразимом состоянии: окноскопы американских конструкций прошлого века, стенофоны самые современные… но все без исключения разобраны на части… Зато мраковизоры все до единого налицо… но подключают их к научно-популярной программе местной телесети, чтобы академик, обожающий большие экраны, мог каждый день узнавать новое… Не-е-т, Лев понял, с таким багажом в академики не выбиться; выскочка, провинциальный кандидатишко, он должен отличиться. Он просиживает дни и ночи в академии, ищет подходы и доступы, щупает двери, пробирается подвалами, черными кошачьими ходами лезет вверх, не жалея сил и одежды…

И вот ему повезло — он притаскивает в Институт махину ростом в трехэтажное здание, пробивает все этажи от подвала до крыши, закладывает новый фундамент, гранитный, и махина воцаряется в Институте. Это был новый электронно-ядерный хроновизор, подаренный академии миллиардером и филантропом Рувимом Соркиным. Когда прибор работал, зарево поднималось над лесом, птицы улетали и не возвращались до следующего лета, а потом и вовсе прекратили прилетать… земля сотрясалась на много верст в округе. Лев торжествовал, хроновизор раскатисто гудел, приезжали академики, качали головами, и что-то Льву уже обещали.

— Какой же теории придерживался Лев?

— Он практик… — подумав, ответил Зиленчик. -Экспериментатор: его интересует собственное долголетие.

10

Все шло отлично у Льва, и вдруг… В один страшный для победителей и счастливый для немногих верных Глебу сотрудников день… С шумом распахнулись двери, на пороге стоял Глеб, элегантный и красивый, как всегда, и кричал звонким голосом:

— А подать мне этого негодяя!

Льва выволокли из кабинета и бросили к ногам академика. Тот не стал пинать проходимца, велел завернуть в ковровую дорожку и вынести черным ходом. Глеб вернулся к Оленьке. Оказывается, он все подстроил сам — ничуть не болел, а притворялся, и все для того, чтобы подловить этого негодяя, который давно покушался на кабинет, а заодно и на Оленьку… а также узнать, кто ему друг, а кто враг.

— Ну, и что?.. Напоминает скверное представление, — думал юноша. Он терпеть не мог театр и любое лицедейство отвергал с брезгливостью. Повествования, насыщенные мелочами, пусть жизненными, его не волновали, он скучал, пока не добирался до внутренних пружин и спусковых крючков. И вот, наконец! Тот штрих, который все ставил на места.

Глеб не был бы Глебом, если б не проявил великодушие, не сделал крупный жест:

— Пусть убирается с хроновизором в придачу, — заявил он во всеуслышание. И гигантский агрегат решено было выкорчевать при первом удобном случае, что и сделали, дождавшись очередных перестроек, выдав корчевание за радикальную реорганизацию. Такая решительность понравилась начальству и упрочила положение Глеба.

— А Лев? — поинтересовался юноша, ему всегда хотелось счастливого конца с раскаянием и примирением.

Увы, Лев со своим суперприбором, хотя и был радушно принят в другой Институт, подняться не смог. Ужасное изгнание не прошло бесследно, он заболел — у него дергалась щека и при этом он непроизвольно гавкал простуженным голосом. Почуяв слабость гавкающего Льва, на него налетели со всех сторон, стали пинать, отняли прибор и выгнали. С тех пор он исчез, сплетничали, что видели его на птичьем рынке, он продавал какие-то фотографии, седой и опухший от пьянства.

11

Значит счастье все же улыбнулось геронтологу, обрадовался Марк, насильник и угнетатель свергнут, вернулся просвещенный покровитель.

Как бы не так! Казалось бы, Зиленчик своей слабостью помог заманить Льва в ловушку, способствовал разоблачению… но нет — тень научного прогноза, пусть выдавленного силой, омрачила жизнь мнительного вельможи. Уж слишком важен затронутый вопрос! Время идет, и все отчетливей мы представляем свою малость и затерянность среди лжи, истин, догм, среди людского чуждого нам моря. И вдруг понимаем, что люди ложатся в землю как мертвые листья, слетают бесшумно, незаметно — исчезают; проходит снег, всплывает новое солнце, тянутся к нему молодые побеги… и что бы ты ни сделал, какую великую истину ни открыл — ты не больше, чем лист для земли. Память изменчива, живые создают мифы о мертвых — чтобы себя уважать, любить, презирать… Но вернемся к нашим баранам.

— Чтобы этот грызун никогда не попадался мне! — заявил Глеб.

И все бы ничего, ни хамства с угрозами, ни наемных убийств — Глеб интеллигент… но он тут же обещает каморку подле лестницы сразу нескольким молодым людям, добивающимся жизненного пространства.

Институт был заведением почтенным, явиться и выкинуть вещи геронтолога в его присутствии считалось неприличным. Сделать это позволялось только когда помещение пустовало, тогда уж навесить новый замок и поставить прежнего владельца перед фактом, позаботившись, чтобы ничего из личных вещей не пропало, это был бы позор. На все это требовалось обычно около получаса… Зиленчик все понял, когда увидел рыскающие по коридору тени, шакальи лица, услышал зловещий шепот, а иногда и перебранку, и тычки, которыми награждали друг друга конкуренты. Он решил не оставлять своего убежища больше, чем на десять минут.

12

Марк был ошеломлен. Может, старик ошибается, не могут ученые так поступать!

— С едой проблемы нет, прилавок рядом, к сухомятке смолоду привык, — говорит Бурундук, тряся небритыми щеками, — но возникли другие трудности…

Да, с едой-то ладно, но сильные страдания причиняла ему спешка в туалете. С той же молодости он полюбил теплый стульчак, молчаливый сумрак, убогое уединение, фанерные стены не до пола и не до потолка, и все же такие надежные, какими не были никакие кирпичные и бетонные укрытия… Наука далась ему нелегко, он с великим трудом избежал армейской муштры, после учебы его загнали в провинциальную клинику, где он обязан был лечить надоедливых больных. Он боялся их, спихивал на сестру, а сам отсиживался в туалете с томиком биофизики, написанным неким Волькенштейном, с блеском и редкой разносторонностью, присущими гению. Зиленчик живо представлял себе этого старца, окруженного учениками… А он здесь!..

При первой возможности он сбежал и после долгих мытарств пробился, наконец, к науке. К тому времени он уже хорошо понял, что главное — жить долго, потому что жить хорошо нет никакой возможности. Теория долгой жизни стала его профессией. Хорошо, когда совпадают призвание и профессия, желания сливаются с интересами, и знаниями, жизнь становится цельной, и человек чувствует себя на работе как дома, а дома все равно что на работе.

Блаженная жизнь лопнула. Теперь он рысью бежал в туалет, с книгой — по привычке, но не успевал даже раскрыть на нужной странице, как беспокойство гнало его обратно. И не зря — он видел слоняющиеся по коридору фигуры, с жадными глазами лица… при виде его они демонстрировали полное равнодушие или сверхъестественную любезность, рассеивались… и скоро поняли, что Зиленчика не поймаешь врасплох, осада будет долгой.

13

Зловещее событие подкралось незаметно. Все были оповещены, только Зиленчик, из-за вечной спешки и невнимания к стенной печати, поглощенный своими страхами, остался в неведении, и, заночевав в каморке, как он теперь постоянно делал, подверг свою жизнь великому риску. Рано утром, проснувшись от бешеной тряски и грохота, он осознал, что происходит нечто чрезвычайное, хотел выглянуть, но с ужасом обнаружил, что заперт снаружи. То ли это была жестокая шутка жадных юнцов, карауливших его, то ли рабочие, не подозревая о присутствии хозяина, прислонили что-то к двери — не знаю, но теперь толстяк ждал смерти без всякого внутреннего щелчка или звонка, о которых талдычила ненавистная ему теория.

Спасла его капитальная стена: каморку слегка перекосило, но зато была выдавлена из проема дверь. Зиленчик выкарабкался на свободу в самый разгар корчевания. Несколько боевых летательных машин, взвыв, выдернули стальную махину из бетонно-цементной запеканки. Колоссальное тело резонатора повисло на толстых стальных тросах, разбивались в крошку кирпичи, стонала земля, полезли во все стороны глубокие трещины, выступила черная вязкая грязь, забили фонтаны горячей и холодной воды из порванных трубопроводов…

Со временем остынет земля, зарастет эта рана, сквозь трещины в камне пробьется зелень, забудутся грохот и вой, вернутся птицы, успокоится жизнь. Прав Глеб, не нужен нам этот прибор, не нужен.

14

Бедный геронтолог, на краю кратера, перед лицом почти космических сил разрушения — он что-то новое понял, в его заскорузлом от научных догм мозгу проснулось человеческое чувство, он увидел, что происходят в мире события, к которым наука отношения не имеет, действуют силы и страсти теорией не предусмотренные, успокоительная точность законов свой предел имеет — и жить в общем-то страшно, когда заглянешь за тот предел, вспомнишь о том, что наука добросовестно умалчивает — о песчинке в метель, о легком листе в непогоду… Закономерность, может, и пробивалась через случайность, но не лучше, чем усталый путник сквозь пургу. Жизнь оказалась вотчиной слепых бешеных сил, в своей борьбе уничтожающих слабые ростки разума и знания.

Может, в отчаянии он преувеличивает?.. С наивностью ребенка он бросился к окружающим — если они все знают, то как живут?..

И тут же с удивлением и горечью обнаруживает, что прекрасно уживаются, а потрясшее его разум событие каким-то образом прошло мимо множества ушей и глаз. Кто говорил, что ничего не знает, кто, видите ли, что-то невразумительное слышал, но не имеет доказательств, а факты, как известно, наш воздух… а некоторые изобрели особый язык, на котором те же вещи назывались другими именами, и это позволяло сохранять легкий тон и даже некоторую игривость в намеках. Корчевание они называли реформацией, структурным процессом, даже очищением, или попросту — реорганизацией, как будто не замечая огромной дыры, поглотившей половину здания. Все это так поразило наивного в ненаучных вопросах Зиленчика, что он, преодолевая свою робость, приставал к каждому новому человеку, надеясь выяснить, представляет ли такое отношение закономерность или является исключением из правил.

……………………………………………………………

Как-то чуть позже Марк, ради канцелярской мелочи, забежал к Зиленчику, и угодил на праздник. Старичок сиял:

— Вчера все изменилось к лучшему!

— Что же произошло? — спросил Марк.

— Во-первых, починили дверь…

Выдавленная дверь никак не влияла на планы и возможности завоевателей: пока владелец находился у себя, никто не смел и приблизиться, мы же не дикари! Однако сам факт ремонта показался Зиленчику добрым знаком. С утра явились два угрюмых алкаша, жаждущих опохмелки, с ними третий, трезвый невысокий старик, он поставил на пол деревянный ящик с инструментами — «чинить будем?»

— Будем, будем! — ученый в восторге.

Плотник приступил, двое за спиной молча наблюдали. Теплота и необычность картины ремонта на краю огромного разрушения умилили Зиленчика — «смотри-ка, нашли время, силы, значит, все восстановим, все еще будет…» — он даже всплакнул, отойдя в укромный уголок… Дверь вставили в проем, починили, для крепости набили красивую планку, лакированную, и зачем-то привинтили две прочные стальные петли, хотя ученый не просил об этом и довольствовался врезным замком.

— Во-вторых, вызывал Глеб.

И не только подал руку, правда, не глядя, но и простил, заверил, что ничего случайного и непредвиденного не планируется. Кончилось непрерывное ожидание погрома, как наивный Зиленчик называл выселение, можно спокойно посидеть, почитать, подумать…

11

Марк ушел  и нескоро узнал продолжение истории. А было так.

Зиленчик в своей каморке ликовал, наконец, прекратились его страхи. Он решил отметить событие. Постелил на стол салфетку, заварил в крошечном чайничке крепкого свежего чаю, обычно он довольствовался испитым до розовой бледности, достал из тумбочки хлеб, любимое сало — правоверным он не был, ведь ученый, черт возьми! — и баночку тщательно охраняемого меда, он прятал его в самую глубину, чтобы наглые молодые люди не позаимствовали, пока он выбегал в туалет. Подготовив все к трапезе, он спокойно отправился в теплую светлую кабинку, не спеша пообщался с любимой книгой, вымыл руки, высушил под заграничной сушилкой — включается от приближения руки, опять наука! — и спокойно шел к себе, предвкушая и сало, и мед, и горячий крепкий чай.

Книги он увидел издалека — лежали у входа аккуратными стопками. В стену успели вбить гвоздь и на плечиках еще качалась — только закончили — его одежда: синий халатик, когда-то давали теоретикам, он сберег, его парадный пиджачок, он надевал его на защиты и прочие сборища, где почти незримо присутствовал… единственный платок, многократно согнутый, торчал из грудного кармашка, ярким пятном на темно-сером мышином фоне. Тут же стояла его личная табуретка — узнали, что сам купил! — на ней постелена салфетка и стоял горячий чайничек с заваркой, рядом аккуратно сложены ломтики хлеба, сала, все, что было приготовлено у него… а вот меда стало явно меньше… На двери висел большой навесной замок, блестящий от свежей смазки. Новые петли оказались весьма кстати. Сделано быстро и добротно, не подкопаешься.

Среди прочего хлама, тут же у двери, Зиленчик нашел веревку, опутал ею табуретку, перевернул вверх ножками, так, что получилась своеобразная корзина, сложил туда самые нужные книги, поставил сверху чайничек, еду, приладил на спину, а концы веревок обмотал вокруг себя. Потом, кряхтя, осторожно спустился на тропинку, стараясь не показать свою нетренированность — знал, что наблюдают — и двинулся в сторону ближайшей щели.

12

Наверное, хватит, всему есть предел. Но это было бы неправдой — не так было! Он поскользнулся — ноги теоретика тонки и слабы, профессиональный недостаток — и, беспомощно размахивая ручками, грохнулся во весь свой небольшой рост. Веревка соскользнула с короткой шеи не задержавшись на круглой голове, табуретка упала, ударилась о каменный выступ, одна из ножек отломилась — он ее когда-то клеил-чинил и горестно отметил — подвела… выпали книги, разбился чайник, вылилась свежая заварка, разлетелись ломтики сала, хлеба, баночка с медом плюхнулась в темную воду и моментально исчезла…

Он не стал подбирать даже книги — заплакал и пошел, странно размахивая руками, к щели… не оглядываясь, не рассчитывая вернуться туда, где на тонких плечиках, чуть покачиваясь, ждал его потертый парадный пиджачок.

13

Ну, вот, ребята, веселитесь, вы получили, наконец, эту малость — его конуру. Но своего не добились, не-е-т — он не умер, не сошел с ума, в этих людях есть своя неприметная сила, вам ее не понять. Он переродился, стал другим человеком. Или стал собой, скинул с себя всю шелуху?.. Перестал бояться. Может, не получилось бы, не будь того первого потрясения, вызванного корчеванием прибора?.. В конце концов, не так уж важно, какой силой нас расшевелит, раскачает жизнь — у одних страх, у других восторг, у третьего зубная боль… дело случая. Зиленчик стал другим, в Институт не вернулся, даже не зашел домой — а пошел, пошел на юг, прошел благополучно всю нечерноземную пустынную область, и кое-как заселенный чернозем… Он шел по дорогам Кавказа, не сгибаясь под пулями… Его не оставили без крова и еды — люди везде еще есть!.. Кто-то говорил, задержали его на Иранской границе — не верьте, неправда, он благополучно проник в Иран. От его одежды мало что осталось, но там было тепло, и жители, принимая его за паломника, кормили и жалели…

И пришел момент, он ступил на землю предков, здесь теряются его следы. Кто говорил, что промелькнул он на каком-то симпозиуме, в пиджаке и при галстуке!.. другие слышали, что он бросил науку, занялся выращиванием фруктов, третьи сообщали, что стал врачом, и счастлив, что помогает людям… Лучше сказать — не знаю.

Последние, кто слышал его голос, были те молодые люди, которые, притаившись, наблюдали за отступлением старика с табуреткой за спиной, видели его падение, и слабость. Одному показалось, что Зиленчик говорил -«мой живот, мой живот…», другой утверждал, что старик спрашивал — «как живете?..» В конце концов, решили, что никаких слов не было.

 

Автор: DM

Дан Маркович родился 9 октября 1940 года в Таллине. По первой специальности — биохимик, энзимолог. С середины 70-х годов - художник, автор нескольких сот картин, множества рисунков. Около 20 персональных выставок живописи, графики и фотонатюрмортов. Активно работает в Интернете, создатель (в 1997 г.) литературно-художественного альманаха “Перископ” . Писать прозу начал в 80-е годы. Автор четырех сборников коротких рассказов, эссе, миниатюр (“Здравствуй, муха!”, 1991; “Мамзер”, 1994; “Махнуть хвостом!”, 2008; “Кукисы”, 2010), 11 повестей (“ЛЧК”, “Перебежчик”, “Ант”, “Паоло и Рем”, “Остров”, “Жасмин”, “Белый карлик”, “Предчувствие беды”, “Последний дом”, “Следы у моря”, “Немо”), романа “Vis vitalis”, автобиографического исследования “Монолог о пути”. Лауреат нескольких литературных конкурсов, номинант "Русского Букера 2007". Печатался в журналах "Новый мир", “Нева”, “Крещатик”, “Наша улица” и других. ...................................................................................... .......................................................................................................................................... Dan Markovich was born on the 9th of October 1940, in Tallinn. For many years his occupation was research in biochemistry, the enzyme studies. Since the middle of the 1970ies he turned to painting, and by now is the author of several hundreds of paintings, and a great number of drawings. He had about 20 solo exhibitions, displaying his paintings, drawings, and photo still-lifes. He is an active web-user, and in 1997 started his “Literature and Arts Almanac Periscope”. In the 1980ies he began to write. He has four books of short stories, essays and miniature sketches (“Hello, Fly!” 1991; “Mamzer” 1994; “By the Sweep of the Tail!” 2008; “The Cookies Book” 2010), he wrote eleven short novels (“LBC”, “The Turncoat”, “Ant”, “Paolo and Rem”, “White Dwarf”, “The Island”, “Jasmine”, “The Last Home”, “Footprints on the Seashore”, “Nemo”), one novel “Vis Vitalis”, and an autobiographical study “The Monologue”. He won several literary awards. Some of his works were published by literary magazines “Novy Mir”, “Neva”, “Kreshchatyk”, “Our Street”, and others.