Месяц: Сентябрь 2006

……………………….

Предварительное замечание: Я редко вспоминаю здесь об этой повести, хотя первое место в АРТлито-2000, при том составе жюри, очень достойном. Во-первых, она доступна, (в «Неве», №2, 2004), во-вторых, жалею френдов — вещь из моих самая жесткая, бескомпромиссная. Я люблю ее, но понимаю мадам Фрай, которая жаловалась, что больно 🙂 Как получилось. Специально не делал, чтобы читателя испугать, но и не жалел: когда пишешь, никого жалеть нельзя ( и себя!) 🙂 Ну, а потом… дело читателя, читать или не читать.
……………………….
……………………….

////////////////////////

Как мне нравилось, что в квартире до меня жили, что коричневый линолеум на полу стерт, стены обшарпаны… Эти панельные дома были рассчитаны лет на пятьдесят, но сразу постарели, их старость, безалаберность и заброшенность, разбитые подъезды, трещины, щели между бетонными плитами дорожек, из них с весны до осени лезет буйная трава, вырастают цветы — все это нравилось мне. Часами подъезд молчал, не кричали дети, не ухал лифт, его не было. От порога вглубь квартиры ведет узкий коридор, всегда темный, никогда лампочку не вкручивал, пусть темно… Справа ванна, туалет, вот здесь я кое-что поменял, налепил перила на стены. Дальше направо крошечный коридорчик в кухню — узкую щель, будку, капитанский мостик, рубку пилота, форпост… Перед окном стол, он накрыт старой клеенкой в больших голубых цветах, осталась от съехавших жильцов, я здесь сидел по вечерам и видел, как солнце опускается за лес. Если не сворачивать в кухню, то прямо через широкую дверь, которую я никогда не закрывал, попадаешь в большую комнату, из нее, через угол, налево, вход во вторую. Она поменьше, окном выглядывает на другую сторону дома. Обе комнаты — единое пространство, а весь дом словно корабль, который плывет и остается на застывшей высокой волне… Дом на краю города, высокого холма, и из окон кухни и большой комнаты я видел просторное небо, неторопливый спуск к реке, поросший травой, редкими кустами, чахлыми деревьями… реки не видно, зато за ней плавные широкие поля, дальше лес до горизонта, почти ровного, только кое-где зубцы больших деревьев нарушают проведенную дрожащей рукой линию… В дальней комнате справа от порога большой чулан, за ним моя кровать, рядом с ней кресло, зажатое между кроватью и большим столом. Я устроил себе нору и сидел в ней, испытывая немалое блаженство, вдыхая пустоту, темноту и тишину. У окна книжные полки с обеих сторон, и окно замечательное — две березы тянутся ввысь, обгоняя друг друга и заслоняя меня от света, от соседнего дома, хотя он и так довольно далеко, через небольшой овражек и зеленую лужайку… такой же разбитый, тихий, странный…
……………….
В передней я повесил большое овальное зеркало и теперь мог видеть себя по пояс, и не стыдился того, что видел, впервые не прятался от своего изображения. Лысеющий брюнет с грубым красноватым лицом, впалые щеки, заросшие щетиной, глаза в глубине — небольшие, серые, немигающие. Лида говорила — «какие у тебя маленькие глазки»… У нее-то были большие, синие… как у матери, она говорила. Я видел фотографии — похожа, также красива, немного крупней, чем дочь. Лида со временем станет такой же… Но я отвлекся. Так вот, глаза… это раны, ходы в глубину, предательские тропинки к линии спартанского ополчения, я всегда был настороже, а сейчас успокоился, и глаза немного смягчились. Нос грубый, вызывающе торчащий между впадинами щек, над носом возвышается лоб, прорезанный глубокими трещинами, кусковатый отвесный камень, утес, переходящий под прямым углом в черепную крышу, покрытую редкими волосами. Коренастый мужик, по виду лет сорока, суровый, молчаливый, сам в себе и на страже собственных рубежей, всегда на страже. Ни перед кем больше не унижусь…
………………..
Я любил сидеть на полу, смотреть, как солнце медленно плывет над лесом, тонет в закатном облаке, мареве, тумане, касается темносиней зубчатой кромки, постепенно плавит ее и плавится само, тает, расходится, нарушая геометрию круга, эллипса, становится плоским пирогом, куском масла впитывается в тесто, в синеву, прохладу, в темноту…
О работе писать нечего, кое-какая была, на хлеб хватало. По утрам я заваривал в большой пиале две чайных ложки сухого чая со слонами, смотрел, как льется кипяток в черноту, расходятся красновато-коричневые струи, темнеет вода… жевал хлеб, запивал чаем и смотрел в окно, смотрел, смотрел… Я ждал решения. Оно созревало постепенно, подспудно, и вдруг — толчок, еще один шажок, уверенность в детали, сам себе сказал и тут же поверил. Я хотел начать с небольших рассказов и искал, ловил нужную интонацию… не думал, не решал, а сидел и вслушивался в свое дыхание, чтобы найти нужный ритм.
…………………….
В конце концов я почувствовал, что застоялся, перегрелся, слишком много во мне накопилось, я стал терять и забывать, и понял, что пора записывать. Небольшие рассказики стали получаться о том, о сем, о детях и детстве, маленькие впечатления и радости, подарки и ссоры, потом о школе, в которой несколько лет учился, об университете… Ничего особенного там не происходило — для начала какое-то слово, взгляд, звук, воспоминание, из этого вырастает короткое рассуждение, оно тут же ведет к картинке… Передо мной открывалась страна связей. Летучие, мгновенно возникающие…. Я на одной-двух страничках становился владыкой этих, вдруг возникающих, наслаждался бегом, парением над пространством, в котором не знал других пределов, кроме полей листа. От когда-то подслушанного в толпе слова — к дереву, кусту, траве, цветку, лицу человека или зверя… потом, отбросив острую тень, оказывался перед пустотой и молчанием, и уже почти падая, ухватывался за звук, повторял его, играл им, и через звук и ритм ловил новую тему, оставался на краю, но прочней уже и тверже стоял, обрастал двумя-тремя деталями, от живой картины возвращался к речи, к сказанным когда-то или подслушанным словам, от них — к мысли, потом обратно к картине, снова связывал все звуком… И это на бумажном пятачке, я трех страничек не признавал и к двум прибегал редко — одна! и та до конца не заполнена, внизу чистое поле, снег, стоят насмерть слова-ополченцы… Проза, пронизанная ритмами, но не напоказ, построенная на звуке, но без явных повторов, замешанная на мгновенных ассоциациях разного характера…
Такие вот карточные домики я создавал и радовался, когда получалось. В начале рассказа я никогда не знал, чем дело оборвется, и если обрыв произошел на верной ноте, то не мог удержать слез. На мгновение. И никто меня не видел. А рассказики почти ни о чем, и все-таки о многом, как мгновенный луч в черноту. Ведь игра словечками, пусть эффектными и острыми, фабрика образов, даже неожиданных и оригинальных… все это обращается в пыль после первого прочтения по простой причине, о которой как-то обмолвился Пикассо, гениальный пижон и обманщик, талант которого преодолел собственную грубость. «А где же здесь драма?..» — спросил он, приблизив насмешливую морду к картине известного авангардиста. И никогда не пересекал этой границы, хотя обожал быть первым. Нечего делать, кроме как путаться в напечатанных словах, если на странице никого не жаль. И этого никто отменить не в силах, тем более, какие-то концепты и придумки, игра ума и душевной пустоты. Но рассуждения не моя стихия. Эти рассказики я писать любил, и мне с ними повезло — успел, возникла щель во времени, несколько лет жизнь наступала, а боль отступила.

…………..
1981 год

…………..
Вчера, разбирая старые рисунки, обнаружил. То ли на улице видел, то ли в кинофильме персонаж…

…………

////////////
С одной, да, странно к чему-либо с полной серьезностью относиться. Уже странно. Все меньше остается вещей, которые стоили бы полной серьезности. Но — они сухой остаток жизни. Но — что делать с сухим остатком… Остается — в землю зарыть.

А идиотизм обожаю, в особенности идиотизм творчества, который почти несовместим с обычной жизнью. ЖИЗНЬ параллельная жизни. Или перпендикулярная. Стоит соприкоснуться, чтобы прочувствовать. Двух — трех помню, и несколько мгновений. Один — философ, перед смертью говорил мне, надо было заниматься философией музыки, а он, дурак, всю жизнь думал о Канте, до музыки не добрался. О Канте думал. А в жизни все было разрушено. И наплевать. Безумству храбрых… Книжных восторгов перед творчеством не терплю. А настоящих идиотов обожаю.

//////
Лично мне не довелось быть знакомым ни с одним умным человеком, который в семьдесят был бы истинным оптимистом. Не мыслью или здоровым пищеварением, а в глубоком смысле — ощущением жизни. Значит, не повезло 🙂

……..
Когда смотришь одно и то же изображение, вспоминаешь одни и те же слова, а когда читаешь одни и те же слова, то возникают разные изображения.
Впрочем, я знал людей, у которых слова сразу превращались в мысли, не вызывая никаких зрительных образов. Монстры 🙂

Фрагмент. Ноябрьские ожидания 🙂

………………………..
Забавно смотреть свои изыски четвертьвековой давности. Существует «время отторжения», оно, видимо, сильно специфично ( другой раз о нем). И существует «время узнавания» — когда еще сам себя узнаешь… Но по каким признакам? — черт знает. В цвете это очевидно, цветовые пристрастия редко меняются, только разве что сдвигаются в сторону холода, и то чуть-чуть… А в рисунке — непонятно…
И тем не менее…

………………………………………..
Монотипия

ПЕРЕТЕРПЛЮ…

Один бы я сюда не попал — надо было проявить настырность, и у нее она была. Палатка освободилась только что, дощатый пол, две железные кровати, выглянешь — озеро поблескивает, другой берег далеко-далеко… Август, правда, и ночи холодные, но у меня два одеяла, а под кроватью бутылка хорошего ликера — перетерплю. Лес сосновый и еловый, мох и ржавые иголки, впадины и канавки — следы окопов, заросшие, еле заметные, а по краям — маслята. Хорошо бы оказаться здесь лет пять тому назад, когда не было этой, была другая… Впрочем, сам виноват. Лежу на кровати, читаю детектив, время от времени протягиваю руку — бутылка на месте… делаю один-два глотка — тепло, хорошо… Она бесится — видите ли, надо собирать грибы, она выяснила уже, где их можно варить. Можно наварить целое ведро. А, черт, пусть делает, что хочет. Беру верную бутылку — еще много, а завтра что-нибудь придумаю…
— Ни работать, ни отдыхать не умеешь…
Как трудно сказать — отстань, уйди… Уже сделано столько ошибок… Запутался вконец… Инспектор тем временем напал на след. Обедать?.. Потом, потом… Впрочем, нет, потом будет хуже, кончится детектив, опустеет бутылка… Столовая на берегу, лестница ведет к озеру, разбитые ступени, желтые листья… старый помещичий дом… Надо что-то решать… А кормят здесь неплохо… Теперь в палатку, на кроватку, пару глотков и за дело — инспектор не дремлет. Слава Богу, она нашла подругу и ушла в лес. Можно лечь на спину, подумать, и никто не будет заглядывать в лицо. В голове пусто, кажется, все — ничего больше не напишешь, откуда взять?.. И удрать некуда. А ведь здесь хорошо, вот если бы не она… Сам виноват. Ликер прекрасный — «Старый Таллинн». Но осталось немного. Похоже, инспектор на правильном пути… Уже темнеет… А вдруг уехала?. Бутылка пуста… Нет, идут. Грибов много… варить, варить… Впрок, на долгую зиму. Готовится. Как я сюда попал… Сам бы ни за что не додумался. Рядом, говорят, магазин. Перетерплю, перетерплю…

///////////////////////

Как-то пришли тетя Соня с новым мужем, Игорем Абрамовичем, я уже записал о нем в тетрадке, теперь я пишу в нее все, что видел.
Бабка как-то заметила, что я пишу, улыбнулась, но читать не стала, твое дело, говорит. Пиши, пиши, у тебя глаз острый, а уши еще лучше.
Я понял, что она хочет сказать. Шутит, но в каждой шутке доля правды, все знают. Я много вижу, но еще больше слышу. Наша квартира так устроена, скажешь слово на кухне, в комнате отзывается. Это потому что новая стена, раньше так не было, бабка говорит, квартира была как квартира. А когда пришли русские, мы сами разделили, отделились от той части, в ней теперь две семьи живут. Лучше самому отдать, чем у тебя отнимут, она говорит.
Поэтому звук у нас теперь гуляет по квартире, каждое слово слышно, и я все знаю. Непонятные слова каждый день, но спрашивать неудобно, скажут, «зачем подслушиваешь», или — «тебе рано». А Соня так громко говорит, что подслушивать не надо. Зато Игорь Абрамович говорит тихо, медленно и долго, не дождешься, пока выскажется. Мама смеется, большое терпение надо иметь, чтобы с ним говорить, но Сонечке повезло, он хороший человек. И Эдик тоже не против, главное, пусть мою комнату не трогают.
А твою тетрадку лучше по-другому назвать, бабка считает, представь, вдруг обыск, находят у нас какую-то тетрадь, на ней написано «я видел»… Ты нас всех подведешь, теперь такое время, нужно осторожным быть. Назови, будто все придумано.
Это как?
Будто пишешь рассказы. Имена убери. Выдумал, и все.
А зачем нас обыскивать?
Так и знала, что спросит! Тебе незачем, и ушла на кухню поскорей.
Она не знает, я и так придумываю. Как-то сидел перед тетрадкой… Это потом она мне черные линейки подарила, нашла у себя, их под чистый лист подкладывают, чтобы ровней писать. А сначала я писал слова на белом листе, и все криво, строчки постоянно то опускаются, то поднимаются к концу, от настроения зависит, если хорошее, то поднимаются, я заметил. И там, на белом листе вдруг вижу следы… Я тут же решил, это следы на песке у моря, на мой остров приехали дикари, спрыгнули из лодок, пошли в лес искать добычу, а следы оставили. А папа решил, у меня в глазах букашки плавают, витамина мало, и мне стали рыбий жир давать. Я его пил, пил, вырос от него на десять сантиметров, а следы не проходят.
Как-то я сидел, сидел над этими следами, думал, как спасти Робинзона от дикарей. Ничего не придумал, зато зачеркнул прежнее название, и написал большими буквами
С Л Е Д Ы у М О Р Я
Мне понравилось новое название, хотя не знаю, почему.
Недавно к нам стали приходить каждый вечер гости, родственники и знакомые, потому что папа больше всех знает о политике, он человек общественный, бабка говорит, но лучше бы помалкивал. Время, она говорит, такое.
Какое?
Боже, и этот… Тебе рано знать.

………………………………………………..
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

Значит, пришли Соня с Игорем Абрамовичем, они почти каждый вечер приходили, но тогда приехал еще дядя Юлик на полчаса, и были мои любимые пирожные. Юлик всегда говорит, что на полчаса, а сам два часа спит на стуле, потом говорит два часа, и уходит искать попутку, чтобы к утру быть на месте. Иногда его утром проверяют, на месте или нет, и он всегда спешит. Он работает в школе, но не учителем, а слесарем, он все умеет, смеется, вот теперь я свободный человек, только бы еще к вам пускали. А ты, Сёма, осторожней будь, докторов теперь не любят, может, тебе тоже в слесари податься?

Мама смеется, у тебя руки золотые, а у Сёмы непонятно откуда выросли.

Игорь Абрамович маленький, лысый, в очках, сильно заикается, но мама говорит, все-таки муж, к тому же еврей, это облегчает. Все называют его Игорек. Что думает Игорек, никто не знает, слов от него не дождешься.
Может и лучше, смеется папа, а вдруг дурак.
Евреи не бывают совсем дураки, бабка говорит.
Ого, еще как бывают, со стула упадешь, как начнет говорить.
Все равно счастье, что еврей, бабка считает, пусть дурак, это не опасно. А русские жены опасные, они еврейских мужей из дома выгоняют.

Везде говорят, что евреи отравители. Врачи в Москве лечили правительство, среди них нашли врагов, и все евреи.
А бабка говорит, не верю, это из той же оперы, что всегда.
Мама днем ничего не говорит, и папа тоже, они боятся. А вечером собираются, вдвоем или с друзьями, сидят в задней комнате, разговаривают.
Нам некуда деться, бабка говорит, что будет, то будет.
Нам нечего боятся, отвечает папа, но сам боится, я вижу.
Я много вижу, потому что дома сижу. У меня друг Эдик, и всё. Приду из школы, уроки, потом к нему. Но в обычные дни у него долго не посидишь, приходит тетя Соня, уроки сделаны? Алика не спрашиваю, он молодец, а ты? Не сделаны. Алик сейчас уйдет, сделаешь, иди к нему. Но Эдик тогда не приходит, ему долго уроки делать. Но иногда Соня приходит с работы поздно, и тогда мы сидим и сидим. Говорим о том, что слышали. А потом я иду домой и задаю вопросы. Мама не рада, что вопросов много.

Куда ты растешь, она говорит, зачем спешишь, не торопись. А вот читать начал, это молодец.
В тот вечер они сидели в задней комнате, а я у себя за столиком делал уроки, слушал, что говорят. Бабка отнесла им чай, там тоже столик, они там пили. А мне она дала пирожное с круглой коричневой головой, шоколадной, мое любимое. Я перестал делать уроки, долго ел пирожное, сначала отлупил коричневую шоколадную корочку, потом разъединил два полушария и слизал между ними крем, потом съел остальное, а сам слушал.

Звонок, я побежал открывать. Бабка закричала, ты куда, не беги к дверям, нам спешить некуда. Сама пошла открывать, кто там, и сразу открыла.
В темноте стоит дядя Юлик, качается и громко говорит, теперь и у вас лампочки разбиты, вот она, Россия…
Вышел папа, заходи быстрей, и потише дыши, а то уморишь нас самогонскими миазмами.
Не самогон, а коньяк, Юлик говорит. Таня приехала из Москвы, устала и спит, а я к Вам, попутку словил, есть еще нормальные люди на дорогах. Надо отметить начало последнего года жизни.
Что ты несешь, папа втолкнул его в заднюю комнату. Юлик упал на стул, голову свесил и захрапел.
Что сделалось с человеком, говорит бабка, она мимо с чайником шла, — совсем русский пьяница.
Ему холодно там было, он согревался, я говорю. Слышал, как Юлик папе объяснял.
Всем было холодно, бабка говорит, больше ничего не сказала. Пошла к ним, дверь только прикрыла, и я все слышал.

Я думал, он после войны угомонится, говорит папа, разве крови недостаточно ему?
Нет, он вампир, пока не умрет, будет пить, народу еще хватает, бабка говорит.
Потом надолго замолчали.
Мама говорит, наверное, дурак родился или птичка пролетела.
Дураков хватает, засмеялся папа, а птичка не улетела, села и клюет нас в темечко. Гриша прав.
А где он?
Сидит в деревне, ждет момента. Умный парень, а вбил себе в голову опасную глупость, ведь границы на замке.
Потом они начали считать евреев, которых арестовали… голоса все тише, а потом я заснул за столом, не доделал упражнение, только чувствовал, папа отнес меня на кровать. Проснулся ночью, у бабки свет горит, она в больших очках читает книжку. Кто-то меня раздел, я под одеялом, тепло…
Хорошо быть умным, но не взрослым, я подумал, и снова заснул.

/////////////////////////////
🙂

«>

На обороте сохранилась дата — 26 апреля 1922 года

…………………………………………………….

1910 год
…………………………………………………….

N.B. БОЛЬШЕ 100 Кб!!!!

////////////////////////////////////////////
Давно было. На ВДНХ тогда существовал кооператив, который торговал картинками. Но и выставлял тоже. Я через знакомых отдал эту картинку — повисеть, продавать ее не собирался. Я так часто делал, что-то продавал, за это имел право выставить. Например, так я выставлял работы в фойе на втором этаже ДЛ на Герцена, хорошее место было.
И в одну ночь того кооператива на ВДНХ не стало — исчез. Так часто бывало, многие, наверное, помнят. Пустой павильон, даже стула не оставили. Исчезла со всеми и эта вот картинка.
Наверное, не из-за картинок исчезновение :-)) Прихватили заодно.
Ладно, дела давно прошедших дней…
Здесь она у меня в слегка «постаревшем» виде, под стать моему воспоминанию 🙂

////////////////////////////
Натюрморт натуральный, а цвет немного изменил после сканирования (вариант).
Захотелось поменьше цвета, бывает 🙂

/////////////////////////////////////////////////

Писать на эту тему неохота, но такая история была, мне рассказал человек, которому я доверяю. Вернее, доверял, потому что он недавно умер. И умерла та девочка, которая в этой истории участвовала. Так что упомянуть об этом случае я могу. Не называя, конечно, имен, зачем?.. И в сущности ничего не произошло. Я даже не понимаю, что произошло. Вот так люди расстались. Расстаются по разному, и, значит, и так бывает. Он был в нее влюблен. Лет им было… кажется около двадцати, потому что он только начал учиться в Институте, а она работала библиотекарем, несколько лет, а до этого школу закончила. Нет, просто не о чем писать!.. Или тут наоборот должна быть длинная история, с предысторией, психологией и всем прочим, настоящий несбывшийся роман. Не знаю.
В общем, время было скромное, не такое, как сейчас, он встречал ее после работы, они гуляли в парке, и ничего между ними не было. Она нравилась ему. Очень. И он ей. Она не скрывала. Он знал, несмотря на свою наивность. Люди тогда были наивней, шестидесятые годы, интеллигентные семьи, родители, кажется, еще до войны знакомы… И вот они гуляют. Даже не касаются друг друга. Сели на скамеечку в парке, кругом фонтаны, место исключительное, и никого нет. Сумерки, да… И он ее поцеловал. Целует, и видит за плечом – фонтаны, парк почти осенний, конец августа, я думаю, и никого, и только журчание воды. И она его целует, он это чувствует.
Все просто и даже банально, и писать не хочется, скажу Вам честно. Меня вообще любовные истории как литература мало привлекают. Сами по себе – это довольно простые отношения, тем более, то, что теперь называют сексом, просто не о чем писать.
Но бывают загадки, провалы, осложнения… нет, не патология, я это не люблю, а просто становится очень сложно, вмешиваются противоречащие друг другу силы… И это уже интересно, и это не просто любовь, а куда сложней…
А тут ничего, ну просто ничего сложного!
И вдруг она говорит – вот это важно, вот это интересно – говорит, хотя могла бы и не говорить, и все потекло бы своим чередом, я думаю, поженились бы… или просто любовь надолго. А тут – она говорит:
— Вот, наконец, нашли друг друга…
И что? И ничего. Для нее просто и естественно сказано, я с одобрением к искренности отношусь. А для него…
Он говорит, разрушилось что-то в нем… Мир изменился. Цвет пропал. На секунду, конечно.
А потом ничего, целовались… Встали. Пошли, он ее провожает домой…
И на следующий день уезжает учиться. Он мог еще дней пять провести с ней, а вот взял и удрал. И ни слова больше, ни письма – ничего. Потом приехал как-то, избегал, прятался…
Прошли годы, он женился, потом развелся, снова женился, были дети. И она вышла замуж, уехала в другую страну…
Он, когда рассказывал, ничего не мог объяснить. Говорит, мгновенно настроение пропало. Все, все прошло…
Не был он ни авантюристом, ни лихим сердцеедом, до нее разика два целовался, не больше. Так что трудно объяснимо, трудно…
Хотя… определенное лукавство налицо. Того, кто это пишет, можно в лукавстве обвинить. Хотя тоже вряд ли, он сам точного ответа не знает, что произошло. Наверное, какие-то разные горизонты столкнулись, что ли…
И вообще, текст не получился, каюсь. Пусть до вечера повисит, а там видно будет. Но писать об этом дальше… или подробней?.. Ни в коем случае! Это не то, о чем я бы мог написать. Так иногда бывает, что-то можешь переживать, прочувствовать, а написать… Начнешь, и чувствуешь – чужое это. Слишком чужое. Я в ЖЖ или что-то давно сделанное помещаю, или то… о чем никогда прозу писать не буду. А о чем буду — молчу, так лучше.
Хотя здесь есть и драма, и тонкие причины… Может, слишком тонкие? Не знаю, не знаю…

//////////////////////////////////////////////////

ЧАСТИЦА СОМНЕНИЯ

Зоопарк был явно антисоветским учреждением. Входишь, и тут же скрываешься в другом особом мире, уже не наш поступок. Ходишь, удивляешься — живут сами по себе, свои заботы, огорчения… Никто не может волку приказать, бегай так, а не иначе! Странная свобода в центре города, в котором никакой свободы. Пусть она за решетками, все равно. Здесь чувствуешь, отпуск получил от человечьей жизни. Нам странно было, что кто-то по-другому живет. Все время вокруг люди, люди, и кажется, другой жизни на свете быть не может. Оказывается, по-другому можно жить…

Каждый раз один — два зверя останавливали меня. Как-то я заметил волка. Я много раз видел их, волков, я сам по себе, и они — за железными прутьями. А теперь смотрю — один зверь, вдруг он появился передо мной. Вернее, это я появился перед ним. Он бегал, легко и рассеянно переступая большими лапами, а я стоял, как подчиненный, вызванный начальником на разговор. Он поглядывал на меня — иногда, как на предмет, не стоящий внимания, и шел на новый круг. Его влекла смутная жажда движения, которая и меня заставила выйти из дома, придти сюда, хотя совершенно незачем было выходить, приходить…

Я ждал. Он неожиданно остановился, бросился на пол, вытянул лапы, и замер. Он лежал ко мне спиной. Теперь он успокоился. Как ему удалось?.. Я смотрел на сухие серые подушечки его лап. Похоже, разговора не будет… Он отбросил все, что его бесило — решетки эти, постоянное стрекотание, писклявое — наши голоса, и забылся. В его позе высокомерие. Он равнодушен ко мне — до высокомерия. Я не интересен ему. Что сделать, чтобы привлечь его внимание? Ничего я не могу сделать… Волк заснул. Мерно колышется лохматый бок, дергаются лапы — он продолжает свой бег там, где ему лучше бежалось. За высоким забором остался город, смотрят в окна люди, и видят — спит волк, а рядом стоит человек, как будто тоже заснул, стоя. Это я там стоял.

Потом я нашел еще одного зверя, из другой стихии. Морского льва. Он носился по короткому бассейну, и вода, как в миске, раскачивалась сразу вся, грозила выплеснуться через край. Он нырял и огромной черной тенью пролетал от одной стенки к другой, круто поворачивал в серой упругой толще, стремительно скользил обратно, и совсем рядом со мной высовывал морду, радостно тряс усами. Потом, совсем другой, неуклюжей тушей выполз на берег, шлепнулся на бетонную плиту. Вода долго раскачивалась еще, и успокаивалась…

Большая загадка в этих звериных движениях — в них свобода. Даже за прочными решетками. Я иду, растерянный, совсем не готов выйти наружу, к людям и машинам, построившим мир по другому принципу…

Но и здесь мне скоро становится не по себе. Мне кажется, местные жители не одобряют мою тонкую кожу, и разные повадки… Молчаливое неодобрение давит, и я спешу к выходу, стараясь сохранить независимость в походке, подавляя желание идти быстрей, и оттого двигаюсь жалким скованным шагом, за который себя презираю…

За моей спиной снова бегает волк, носится, расплескивая воду, морской лев…

Осторожно иду по улице, чтобы не мешать движению машин. Деревья вытянулись в пыльные ряды, торчат из железных решеток… Наконец, дом – подъезд, лифт… Забираюсь в клетку и смотрю, как за частой сеткой проплывают этажи…

Ушел, убежал, но разрушительная работа налицо, частица сомнения поселилась — можно, оказывается, жить по-другому… Или самые дикие африканские племена — ничего о нас не знают!.. А мы им свободу строим столько лет…

В общем, явно антисоветские были наблюдения. Причем в скрытом виде, что опасней, чем книги Авторханова, например. Там прошлое или теория, а здесь — живут и не тужат, ограждены от нас на законных основаниях…

Пришла долгожданная свобода, и что? Оказалось, она на зоопарковскую сильно смахивает – бегай быстрей, еду отнимай у слабых, рычи… чем громче, тем лучше, и дерись, сколько душе угодно.

///////////////////////////////////////
Николай Егорыч, бомж-философ, Диоген по призванию. «Перестройка» дала человеку свободу жить как хочет, на свежем воздухе летом, на теплых трубах — зимой… К несчастью, сохранил призрачное но право на кусок жилья под крышей, на пару метров пола, за что и был убит, и выброшен на помойку.

/////////////////////////////////////////////

СМЕРТЬ ГАРИКА

Худо-бедно события следовали одно за другим, жизнь текла в нужном русле. И вдруг нарушается это понятное движение — печальный факт пробивает защитную оболочку, за ней просвечивает хаос, ужас случайных событий и многое другое. Погиб Гарик.
Ясности в этой истории не было и нет; несмотря на факты, существует несколько версий события. Факты упрямая вещь, но довольно дырявая, между ними многое умещается.
Однажды ночью Гарик очнулся в темной кухне. Он сидел, уткнувшись отечными щеками в скользкую клеенку. Сознание возвращалось постепенно, и еще окончательно не поняв, где находится, он увидел перед собой решение — простое и очевидное — вопроса, который давно считался неразрешимым. Вот так, взял да увидел! За что этому алкашу, пусть несчастному, а Аркадию — ничего? а Марку раз в месяц по чайной ложке! Господи, какая несправедливость… Гарик тут же исчез, только щелкнул стальными зубьями непобедимый Фаинин замок.
Фаина проснулась в пять часов и пошла тушить свет на кухне. Лампа пылает, Гарика нет… обычное дело. Но на этот раз сердце почему-то екнуло у ней, то ли насторожили следы поспешного бегства, то ли вспомнила… Пусть смешной, бессильный, жалкий, но лежали ведь между ними тысячи ночей, слезы ребенка…
Она оделась, вызвала двух штейновских молодцов, через десять минут собрались у пролома, и пошли. В коридорах пустыня, на тонком шнуре болтается неутомимый ночник, жалобно звякает колокольчик — сторож обходит доступную ему часть здания… Фаина впереди, за ней молодцы, они крадутся к дверям комнаты, где когда-то лежал на полу, мечтал об утепленном гробе Гарик. Фаина привычным глазом прильнула к замочной скважине, слышит негромкое гудение. О мощности прибора Гарика ходили легенды…
Приоткрыли дверь, проскользнули — за пультом фигурка. — Гарик, — во весь свой властный голос сказала Фаина, — «я же говорила, не до утра…»
Но что-то неладное творится с Гариком: молчит, не дергается, не трясет плечом, не насвистывает соловьем — даже не обернулся на призыв!
— Гарик… — рыдающим голосом молвила Фаина. Не отзывается.
— Прибор, слава Штейну, на месте… — оглядев могучие контуры, сказал один из молодцов, — не успели, сволочи… — он сплюнул, демонстрируя пренебрежение к могущественным грабителям.
Фаина тронула фигуру за плечо. Упала тюбетеечка, подарок Штейна, под тяжестью руки опустились в кресло одежды, легли угловатой кучкой. Нет Гарика. Но что это?! Один из молодцов, потеряв дар речи, указывал на магнит. Обнажен от оболочек, направлен на кресло зияющими полюсами!..
Нетрудно догадаться, что произошло — гигантский беззвучный всплеск, отделение биополя от телесной субстанции, мгновенный разрыв опостылевших связей, обязанностей, любовей… Бедный Гарик! Несчастный случай? Рискованный эксперимент, девять мгновений одной трагической ночи?..

Когда начала отрываться, со скрежетом и хрустом, душа от тела, Гарик все чувствовал. Это напомнило ему детство — удаление молочного зуба, шипение заморозки, неуклюжесть языка и бесчувствие губ, и со страхом ожидание, когда же в одной точке проснется, прорежется сквозь тупость живая боль. Так и произошло, и одновременно с болью прорезался в полном мраке ослепительный свет. Гигантский магнит, не заметив ушедшей ввысь маленькой тени, всосал в себя, распылил между полюсами и выплюнул в космос множество частиц, остатки студневидной и хрящевидной субстанций, составляющих наше тело. Они тут же слиплись, смерзлись, и пошли кружить над землей, пока раскаленные от трения о воздух, не упадут обратно, как чуждая нам пыль.
То, что промелькнуло, недоступное ухищрениям науки, граммов тридцать, говорят знатоки, — это нечто уже знало, что впереди: никаких тебе садов, фиников-пряников! Но и вечных пожарищ, сальных сковородок тоже не будет. И переговоров со всеведущим дедушкой не предвидится. Предстояло понятное дело — великий счет. Пусть себе мечтают восточные провидцы о переселениях, новосельях — ничуть это не лучше, чем раскаяния и последующие подарки… или рогатые твари с их кровожадными замашками. Нет, нет, ему предстояло то, что он хорошо знал и понимал, чувствовал и умел, ведь непонятным и чуждым нас, может, испугаешь, но не проймешь.
Он пройдет по всем маршрутам своей судьбы, толкнется во все двери, дворы и закоулки, мимо которых, ничтоже сумняшеся, пробежал, протрусил по своему якобы единственному пути. И на каждом повороте, на каждой развилке он испытает, один за другим, все пути и возможности, все ходы до самого конца. Бесплотной тенью будет кружить, проходя по новым и новым путям, каждый раз удивляясь своей глупости, ничтожеству, своему постоянному «авось»… И после многомиллионного повторения ему откроются все начала, возможности, концы — он постигнет полное пространство своей жизни.
Фаина… Душа его предвидела, как будет упорно ускользать, увертываться, уходить в самые бессмысленные ходы и тупики, обсасывать мелочи — отдалять всеми силами тот момент, когда встанет перед ней яркий июньский денек, Фаина на траве, прелести напоказ… Она обиженно, настойчиво — «когда, когда?..» Когда поженимся, уедем от отеческого всезнайства и душной опеки — когда?.. И не было бы ни того ребенка, малютки с отвислым животиком, ни шестиметровой халупы, ни постоянных угрызений — только сказал бы решительно и твердо -«расстанемся!» Нет, ему неловко перед ее напором, она знала, чего хотела — всегда, и это всегда удивляло его. Он никогда не шел по прямой, уступал локтям, часто не знал, чего хочет — ему было все равно… Все, кроме науки! Он не может ей отказать, что-то лепечет, обещает… Домашний мальчик, считал, что если переспал, то и обязан, заключен, мол, негласный договор, свершилось таинство, люди породнились… Воспитание, книги, неуемный романтизм… «Не обеляй себя, не обеляй — ты ее хотел, оттого и кривил душой, обманывал, думал — пусть приземленная, грубая, простая, коварная, злая… но такая сладкая… Пусть будет рядом, а я тем временем к вершинам — прыг-скок!..»
И это тоже было неправдой, вернее, только одной из плоскостей пространства, по которому ему ползти и ползти теперь. Надолго хватит, на миллионы лет. Поймешь, что в тебе самом и рай, и ад.

……………………………..

Познай самого себя и следуй своей природе — советуют мудрецы, но, как говорит один мой приятель, совсем не все так просто. В природе нашей заложены странные привязанности, может быть, наследие давних времен, когда люди были свободными животными, и могли следовать своим инстинктам. Сначала мы обманываем себя, навязываем себе идеалы красоты и хорошего поведения, и нам их навязывают, а как же… а потом наши собственные привязанности начинают понемногу выползать… Встреча с ними может причинить серьезные огорчения, ну, уж недоумение во всяком случае, как натуралисту, который всю жизнь изучал тигра в кабинете, и вдруг обнаружил его в двух метрах от себя… Это была бы интересная встреча, они оба удивились бы, но натуралист больше, потому что свое представление имел…

Я не шучу, это вещи, из-за которых разбиваются жизни людей. Так один мой знакомый, интеллигентный и тонкий человек, к ужасу своему обнаружил, что его привлекают женщины типа продавщицы Маши из институтского буфета, могучего сложения женщины с громким голосом. Он стал искать встреч с этой Машей, однажды даже проводил ее домой, и ждал под окнами несколько раз, а Маша в это время выпивала со своим приятелем, шофером Митей, они смотрели в окно и смеялись над бедным хлюпиком. Митя не стал приятеля бить, а просто сказал: — Ну, куда ты лезешь?.. После Маши были и другие увлечения, и все они кончались ничем. Интеллигентные изящные женщины ему не нравились, хотя поговорить с ними он любил. Что будет дальше с ним — не знаю. Сумеет ли он побороть себя и поступить разумно, или, наконец, найдет свою Машу…
Одна знакомая, культурная женщина лет тридцати с лишним, обожает очень молодых мальчиков, а они на нее не смотрят. С одним, правда, она сошлась, но он оказался дураком и негодяем сразу, и сбежал, прихватив дорогое кольцо и браслет. Она понемногу стареет, но увлечению своему верна… Один приятель признался мне, что ему пришлось расстаться с очаровательной женщиной, умницей и кандидатом наук, только потому что у нее тонкие кривоватые ноги, поросшие волосами. Ему все в ней нравилось — и характер, и походка, и грудь, и бедра… но что об этом говорить — она его любила, и он хотел ее полюбить, а ноги — они все и решили. Теперь он женился на женщине с отличной фигурой, у нее великолепные ноги, полные в икрах, стройные в щиколотке, кожа нежная и гладкая… но она жуткая стерва, грызет его каждый день… А он без нее жить не может, страдает, и счастлив без ума, и чем это кончится — не знаю…
Одной нашей знакомой страшно нравятся мужественные блондины с лицами викингов. Первый викинг бросил ее, ушел к другой. Второй был копией первого и просто обманул ее — сказал, что не женат и долго морочил голову; наконец, она рассталась с ним — и тут же появился третий, не менее мужественный. Он оказался ничтожной личностью, мелким тираном с больным самолюбием — и они расстались через год… Одна женщина говорила мне, что может полюбить мужчину в один момент, если он красиво и умно говорит. И действительно, все ее романы были с мужчинами удивительно интересными, они говорили красиво и увлекательно — один был членом союза писателей, другой — никем, но все равно говорил просто замечательно, а третий говорил лучше всех, но оказался наркоманом и сомнительной личностью, кажется, ему вовсе не нужны были женщины… Все это видно было с первого взгляда, но ведь она не смотрела — она слушала… Есть мужчины, которым нравятся стройные женщины и высокий мелодичный голос, а есть такие, которые сразу напрягаются, когда видят короткие полные ноги и слышат хриплый низкий голос… Потом, если они в состоянии рассуждать, то отделываются легким шоком, сдерживают себя и только провожают глазами, но не всегда так бывает, не всегда… Одна почтенная женщина призналась мне, что у нее слабеют ноги, когда она видит деревенских парней, грубо сколоченных, с крепкими короткими ногами. А ведь она любит своего мужа… Ну и что?.. Природа играет нами, ну, не так уже, конечно, как раньше, но порой напоминает о себе, и тогда мы чувствуем себя неуютно, как будто обнаружили, что сидим на гейзере, и вот-вот произойдет извержение… Вот и познай самого себя…

350-пиксельные миниатюрки — отчет по сегодняшнему сканированию. Более внятные размеры — в ближайшее время в «Иероглифе» и «Фотофилии» (ссылки выше)

……………
Зимний городок
{{вчера делал. Иногда путаю вчера и сегодня, граница приблизительная между 🙂 }}

…………..
Набросок лежащей фигуры

……………………
Вроде бы пейзаж

……………………
Тоже пейзаж, но с небольшой водичкой

………………………..
Сегодня наткнулся на этот кусочек оргалита с ладонь величиной.
…………..
Остальное убрал (цензура). Скучным показалось. Если уж сам себе скучен, то надо меры принимать. Вот и принял. Привет всем!

http://markovich.photophilia.net/d/800-1/2209061ffffff720f.jpg
(около 150 Кб!!!)

……………………

Ну, да — «мы живем, под собой не чуя страны…»
Как ни странно, причины, может, не такие страшные, как тогда, но куда серьезней кажутся. Тогда плыл неглубокий наносной слой, а сейчас глубже поплыло. Ничего вроде страшного, приплывем когда-нибудь в деловитый, оснащенный комфортом усредненный мир. Но все чужое. И согласились было — пора, пора умирать, нет желания долго телепаться в мелкой мутной водичке.
Потом пошел к своим, коты, бомжи, соседи алкаши… В сторону реки жуткий простор, ни звука, ни следа… Еще можно жить, можно… В этом огромном по-своему устроенном мире утонет еще не один Бонапарт… :-))
http://markovich.photophilia.net/d/795-2/dan800.jpg

НАСКВОЗЬ ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСТОРИЯ

Я написал рассказ, он начинался так:
«Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди…»
Отдал рассказ в журнал, там ахнули, говорят, новое слово в прозе! Обязательно, говорят, напечатаем… в следующем году…
А вот приятель не согласен, — дело серьезное, сходи к врачу, — говорит.
На кой мне врач, когда известность назревает. К тому же, если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело…
-Да, странное дело, — говорит приятель, но не тот, другой. Он теперь в квартире старого приятеля живет. Тот, кто раньше советовал, умер недавно. Я ходил хоронить.
Пришел за телом в морг, а там странная личность, я давно его знаю.
Мой приятель, который умер, всегда подозревал — с этим типом связана тайна. Обычно он стремительно проходил мимо, в сером костюме, подтянутый, стройный, хотя немало лет, и почему-то насмешливо смотрит на меня. А приятель убежден был, что на него — «кто же он такой, каждый день встречаю…» Так и не успел выяснить, умер внезапной смертью, сердце разорвалось. Теперь проще говорят — инфаркт, но очень обширный, мышца в самом деле пополам.
И я пришел в морг, тело забрать, похоронить.
Смотрю, тот самый тип в углу, в белом коротком халате, рукава засучены, мускулистые руки сложены на груди, тяжелая челюсть… ковбой на расплывчатом российском фоне. Оказывается, вот он кто — патологоанатом. Есть такие врачи, они никого не лечат, и вообще, в клиниках их не видно, среди палат, горшков, вони… Они аристократы смерти. Не слышно, не видно… но стоит только умереть, как тебя везут, к кому? — к нему, к патологоанатому. Там, в тишине, среди пустынных залов, где только костный хруст и скрип, царит этот человек. Врач предполагает — гадает диагноз, пробует лекарства применить, одно, другое, лечит, не лечит… а этот тип располагает, он все раскроет и даст ответ, что было, спасали или гробили — разрежет, посмотрит… Спешки никакой, бояться ему нечего, если шире разрежет, возьмет суровые нитки, кое-как затянет, все равно не очнешься, не завопишь — братцы. что это… Он все тайное сделает явным, и потому его не любят и боятся все другие врачи. Красивый малый в ковбойской шляпе, куртка модная, костюм английской шерсти, ботиночки итальянской мафии… Дьявольская личность, но с притягательным шармом, надо признать. Вот он кто, оказывается. Хорошо, приятель так и не узнал, гулял себе, только удивится иногда — «что за странная фигура, щеголь, лет немало, а держится — не поверишь, что старик…»
А я думаю, это безобразие, что он среди нас ходит — приходите, мол, всегда рад видеть, выясним, что там у вас внутри, что они прозевали, лечащие дураки…
А они, действительно, прозевали, вот приятель и помер во цвете лет. Два года мурыжили, воспаление у тебя легких, говорят, хронический процесс. Оказалось, рак. Сначала медленно и незаметно, а потом за три недели свернулся. Я зашел в палату — где он, спрашиваю?.. Не узнал, серый скелет лежит. Но мы еще поговорили. Хотел его отвлечь:
— Муха, помнишь, влетела? Так ведь не вылетела, ошибся я…
— Странное дело, — он еле слышно говорит, — ты обязательно сходи к врачу, послушай, что скажет.
Последний разговор. А теперь вот пришел, похоронить его надо.
Этот щеголь постоял и куда-то делся, исчез. А что ему, дело сделано, пусть белыми нитками зашито, зато прочными. Он располагает, но не всегда ответ дает.
Похоронили приятеля… Недавно вспоминал его, а заодно про муху вспомнил. Зайду-ка к специалисту, мало ли что… Иногда так заврешься, уже не знаешь, чему верить. Рассказ не история болезни, мог присочинить… Вдруг не вылетела?..
Моего доктора нет, на двери другая фамилия. Вхожу, а там наш ковбой. Наверное, кабинет перепутал, думаю…
— А вот и ты, — он говорит. Обрадовался, похоже, своим считает.
— А где мой врач?..
-Твой помер. А я переквалифицировался, хочу живым помогать.
Я повернулся, и бегом домой.
Не-е-т, этому муху не выдам, пусть еще полетает…

http://markovich.photophilia.net/d/42-1/2087263.jpg

………………………
Лета — котлета… Начинается погружение в холод и темноту. Привет всем, кто на поверхности, а нам в глубину пора :-))

………………..
Тест прошел успешно 🙂 Больших картинок больше не будет.
Эх, шляпа, ведь догадывался, но только во вчерашнем «Моменте истины» услышал, наконец, явственно: наша власть коммунистическая поняла, что большие горизонты себе закрывает и возможности нажиться — своими же соцзапретами. И сменила формацию, оставаясь на ключевых позициях, таким образом прибрала к рукам и то, чем распоряжалась фактически, но формально прав как бы не имела, а теперь стала полным владельцем, по всем правилам рыночной экономики. Ну, это грубо и кратко, но слишком тошнотворно, чтобы углублять и продолжать.

………………………………………..
Уж сли-и-шком велики…
Если хорошая связь, Вам и карты в руки, на
http://markovich.photophilia.net/main.php
ENJOY!

……………………….

……………………….

………………
вариант картины

……………………….

Смешивал зеленое с красным и разным, и удовольствие получал. 1977-1978 гг