///////////////////////
Прошу извинить меня — дела быстротекущей жизни…
До завтра, и удачи всем!

БУХТА


………………..
И на сегодня все. УДАЧИ ВАМ! ДО ЗАВТРА!

Как говаривал Фаворский, когда после долгой работы заказ на иллюстрации срывался, книжка не выходила:
— Ничего, зато покомпоновали…
…………..

ЧТО-ТО ВРОДЕ ПРУТКОВА…


…………………………………….

Автобиография — не описание пути с началом и концом, а интеграл по замкнутому контуру. Или цикл Карно, когда, несмотря, на возвращение в исходную точку, все же совершается работа. Пессимистический и оптимистический взгляд на свою жизнь соответственно.
Во взгляде на собственную жизнь важно не время, второстепенная шкала, а ТЕМЫ, их развитие и затухание. История жизни – это эволюция тем. Как всякая эволюция – жизни, стран, народов, империй, направлений искусства, идей и представлений – жизнь отдельного человека — блуждание по собственным темам, насыщенное страстями, предрассудками, заблуждениями, намерениями… Время тут почти что не при чем.
Похоже на ощупывание слона изнутри…


……………………….
Ну, что скажешь… ничего не скажешь… Бросовая была картинка, большой картон, 80см высотой, но тонкий (финский)
Вроде рябины, что были тогда за окном, лет… пятнадцать тому назад… Масло. Обтрепалась, котята погрызли… Вчера посмотрел, отскоблил особо выдающуюся грязь, обрезал то, что уж никак… Отсканировал. Вывешиваю. Пусть повисит.

ВОСКОВЫЕ МЕЛКИ


…………..
На рыхлой хорошо впитывающей цветной бумаге. В Таллинне набрел на нее, закупил целый чемодан (давно!). Если подогреть с обратной стороны, получалось интересно, краска вплавлялась в бумагу. Придумал себе значок, подписывал им картинки в правом нижнем углу(здесь его нет) — свечкой или белым восковым мелком, и нагревал, воск вплавлялся в бумагу.

(здесь он цветом)
А здесь — парафином,

при нагреве проходит насквозь, не вытравить. Игрушки, конечно 🙂
Потом Саша Снопков, знаток старинной книги, плакатов, коллекционер, говорит — «Э, да так расписывался Добужинский, он ведь Михаил…»
Получилось смешно, я не знал.
Здесь еще немного Фотошопа, я не отбрасываю его «с порога», пробую, иногда случается интересно.

МЕЖДУ ПРОЧИМ… (в миноре)

Так что же важно?..
Вроде, и То, и Это, и третье… А копнешь — То на поверхности, Это — не слишком глубоко, третье, хоть и поглубже, тоже не до глубин… четвертое?.. Вроде бы оно… Нет! Отодвинешь, за ним в темноте колышется… Что? Или мерещится?..
Так что же важно нам — на самом деле?.. видеть хочу!..
Так мне говорил один человек, очень давно. Мы молодые были, мечтали…
Недавно встретил, после многих лет.
Я ему про живопись, прозу… получается, не получается… Так и не добрался, говорю…
А я теперь знаю, что там, — отвечает. — Идите вы все… Вот что в глубине.
А было?
Мало ли что было… Сплыло.
Он издалека, по делам в наш город. Утром обратно ему.
Переночуй у нас.
Нет, в гостинице номер люкс, фирма платит пусть.
Ушел, исчез.
Недавно узнал — он через месяц умер.
Печально кончилось, я думал. Но с этим жить нельзя, так что вовремя умер.

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА СТАРЫЕ ТЕМЫ


………………………………..

Махнуть хвостом?..

Можно год просидеть, ясно видеть картинки, сценки, о чем писать…
И ничего!
Все знаешь? Тогда зачем стараться?
Содержание ясно? Так это – ноль.
А если не ясно?..
Если ничего? Тоже ноль, некуда стремиться.
Тогда старые рассказики берешь. Перечитываешь… Может, что-то самому себе оставил, намекнул?.. Закинул в будущее. Не понимая. Не содержание. Не смысл. Что-то еще… А что, что?..
Найди то, не знаю, что…
Сидел, сидел, устал. Пошел к соседу, а у него аквариум стоит. Видно скучно стало без живых существ.
— Зачем они… Корми тараканов, если скучаешь…
— Нет, — говорит,- тараканы неорганизованные твари, приходят, когда хотят, общаться невозможно.
— А рыбы?..
— Они красивы. И не бегают, нервно и неодолимо, по моим припасам. Неторопливо ждут корма. И я их кормлю сам, получаю удовольствие от доброты.
— Не спорю, приятно. И все?..
— Они успокаивают. Смотрю, умиляюсь — можно ведь, можно! хоть кому-то живому неторопливо скользить и переливаться, блаженствовать на глубине…
— А ты отключи, отключи лампочку… увидишь, как забегают.
— Тьфу! — он плюнул с досады, — до чего ты циник и нигилист.
Но я шучу, пусть забавляется. Меня только волнует — как они добиваются спокойствия?.. Вот рыбка, в ней почти ничего, тельце прозрачно, позвоночник светится, желудочек темнеет, красноватый сгусток в груди пульсирует… и глаз — смотрит, большой, черный, мохнатый… Прозрачность — вот секрет! Все лучшее прозрачно, и не скрывается. Видно как будто насквозь… а тайна остается. Бывают такие люди, делают то же, что и мы, а получается — по-другому. Видно, как пишет, рисует… и что говорил до этого известно, куда ходил, что видел… А делать начинает — и первая же линия его выдает. Откуда взял?..
А ведь наше время суровое, умные мысли все сказаны, и даль веков просматривается на тысячи лет. Умри — нового не скажешь. Интеллектуалы перекладывают кирпичи с места на место. Э-э-э, пустое занятие… Только иногда, просто и спокойно вырастает новое слово. Как лист на дереве. Будто приплыла прозрачная рыбка — махнула хвостом… и все… Спокойно-спокойно, не огорчаясь, не злобствуя, не копаясь в себе до полного отчаяния… Вот так — приплыла и махнула, не отдавая себе отчета, что делает, как делает…
-Слушай, а чем ты их кормишь?
— Мотыля покупаю.
Ушел, вернулся к себе, сижу… Писать хочется, а не пишется. Полна коробочка, а чего-то не хвата… Знаю, знаю, не отнимай время у людей, коли нечего сказать. Ну, потерпите немного – послушайте! Нечего сказать… Хорошо сказано. Но не совсем справедливо. Надо многое рассказать. Доверить! Нужно вам кое-что доверить. Это не стихи. И не песня. «Вы хочете песен — их нет у меня…» Дальше? «На сердце легла тоска…» Или по-другому?.. не помню уже… Вообразите, вчера была осень. Сегодня просыпаюсь — за окном зима. Градусы те же — около нуля, а пахнет по-новому, воздух резок, свеж. На фиолетовых листьях барбариса тонкие голубые кружева. Накинешь куртку, выйдешь в тапочках на снег… как на новую планету… Обратно скорей!.. Может, растает? Зима как болезнь — начинается в глубине тела, растекается болью… а все-таки думаешь — рассосется, сама собой исчезнет… Не рассосется. Признание неотвратимости — признак старения… Градусы те же — около нуля, а вот не тает и не тает. Барбарис не успели собрать, а плов без барбариса… Зато капусту заквасили. Крошили, перетирали с солью, и корочку хлеба сверху положили — помогает. Знаете, что такое зимой в кромешной тьме — горячая картошка, своя, да с квашеной капусткой? Это другая жизнь, каждый, кто ел, вам скажет.
Не интересно? Уходите… А я хотел вам еще рассказать. Послушайте! Содержание – тьфу! Можно год просидеть, все ясно… И ничего! Выражение лица, вот что важно – лица! Единый взгляд. Как на картинке. Колокольня, с которой смотришь. И не слишком стараться. Как будто мимо. Посматриваешь. Махнул хвостом… Вот рыбка… плыла, плыла… махнула – исчезла… Только взмах — и тает, тает… Или кот… Улыбка. Таяла, таяла… А взмах… он о чем? О хвосте?.. Или возмущении воды?.. Что-то случилось?..
Случилось — возник цветок. Из ничего возник. Не выращивали ничего в деревянных ящиках за окном, и земли почти не осталось — выдуло, смыло дождями… Только седая трава, случайно занесенная… Буйно росла, умирала, оставались сухие стебли, их заметало снегом, а весной снова… Много лет. Но однажды, в самом углу ящика, где и земли-то почти нет… Возник, стал вытягиваться тонкий желтоватый побег. Из него вырос бутон, и распустился цветок, оранжевый, нежный, довольно большой. Я смотрел на него с недоумением, а он — стоит… среди разбойной травы, не ухоженный никем, непонятно откуда взявшийся… Начались холода, а он все здесь. И трава полегла, по утрам иней, а цветок все живой.
Страшно за него… И ничем не помочь, стоит себе и стоит. На голом бесплодном месте вырос. Скорой нестрашной смерти ему желал, что таить… А он, ничего не объясняя, каждый год возникал, рос… Много лет.
А однажды, весной… Не возник.
Где искать, как вернуть?..
В памяти он. И мы ждем…
А его – все нет.
Просто как смерть.
Можно год просидеть, все видеть… И ничего!
Все знаешь? Зачем стараться…
Содержание? Ноль!
Старые рассказики… Вдруг намекнул? Самому себе. Не понимая… Не знаю, что…
Не намекнул. Плыл… махнул хвостом…
……………….
Так, о чем я, собственно, говорил?

МЕЖДУ ПРОЧИМ (временная запись)


……………………..

Прообразом(идеалом) прозы (для меня) является Болеро Равеля. В основе ритмическая фраза, вся тяжесть на ударнике, от которого требуется редкостное постоянство. Простенький мотивчик — и далее (в этом) ничего нового. Зато долгое, долгое тщательное углубление, расширение темы за счет все более подробной оркестровки…
Наибольший интерес поэтому к прозе со стоящей (ПОЧТИ) на месте волной (сюжета), все внимание «оркестровке», то есть, обогащению текста разнообразной (по природе) ассоциативной тканью…

НЕМНОГО РЕКЛАМЫ…


………………………………….
ну, не реклама, а просто упражнялся. На настоящий дизайн терпения не хватило.
И все. Счастливого дня (25 мая), который уже начался. А я еще посмотрю детективчик, если будет…

БОКС ПО СРЕДАМ


…………………………………..

Бокс наводит на мысли. Наверное, не только бокс, но лучше конкретно. Многое нас наводит на мысли, обо всем не напишешь. А Бокс я смотрю регулярно. Можно сказать, «мировой бокс» одна из любимых программ. После нее плохой бокс смотреть противно. Еще я любил программу «Гордон». Этот Гордон талантлив, он умел слушать, и даже вопросы задавать очень умным людям. Я одно время думал, что он профессионал во многих областях. Недаром его программу загнали в ночь… А потом и вовсе закрыли. Он не исчез, но теперь ведет что-то другое. Я только глянул в лицо ему, и больше не хочу смотреть… Впрочем, ночные программы не все хорошие. Татьяну Толстую я когда-то уважал, был немного знаком, она рецензировала мои рассказы в Новом мире. Советовала, куда пойти, кого попросить в разных журналах. Телефонное знакомство. Сейчас ее не узнаЮ, ведет по телеку склочную программу, и тоже ночью. Включаю, там Татьяна… и тут же ухожу с канала. Пишет она хорошо, если о словах, расставлять умеет их, но больше ничего. А ведь начало получилось! Наверное, не писатель. Взялась, засучив рукава, показать несчастным, как нужно – вот как! На этом запал кончился. Желания и возможности и способности редко совпадают. Лебедь, рак да щука… Есть на телеке программа, которая оправдывает этот ящик в доме. «Жди меня». Нужная и добрая. И ведет ее человек подходящий, такое редко бывает. Он и артист хороший, и соответствует теме. Несколько раз видел там другого, наверное, заменял. Популярный следователь в очках, новая звезда. Откровенно скучал. А потом слинял, или его убрали. Иногда случается справедливость, случайность никто не отменил еще… И вернулся тот, кто нужен. Я фамилии не называю, память подводит. В старости с ней разные штуки приключаются, что-то расплывается, уходит. Но бокс и моих героев не забываю никогда. Старые уходят, а молодые им в подметки не годятся. Особенно сейчас. Нет, бывают ничего, но редко. Говорят, старикам так всегда кажется. Но сравните Роя Джонса младшего в расцвете – и Тарвера, который его победил. Хотя и Тарвер не молод, плохой пример… Но я о другом хотел сказать, вечный вопрос, как уходить. Совсем не спортивная тема… Но в боксе решается нараспашку, открыто. И как пример, годится. Мало кто уходит по своему решению, в силе и славе, а может даже непобежденным. Иногда нам кажется, что так, но это обстоятельства. А чтобы человек сам решил… Редко бывает.
Но что ты хочешь? Да ничего, просто вижу, как великих нещадно бьют в конце пути, как они падают… Как упал Чавес, Рой Джонс, как проиграл Костя Дзю… Мне не хочется на это смотреть. Но знаете, я думаю, они правы, те, кто не боится упасть в конце. Боится, конечно, но не избегает. Люди делятся на тех, кто любит дело, и кто любит себя в деле. Я не говорю о выгоде, значит, девять из десяти тут же отпадают. И пусть, мне с ними не интересно, с той девяткой, говорить о них нечего, не о чем. Я об этом – одном. Если любит дело, то идет до конца, пока чувствует силы и интерес. Побьют так побьют… Обгонят, забудут – неважно, как ты исчезнешь. Зато для себя остаешься интересным, и потому – непобедимым. Вообще-то жизнь не соревнование, каждый по своей дорожке… Но с самим собой всегда сравниваешь. Сам себя бьешь и побеждаешь. Проигрываешь и падаешь. А, все это ерунда, хотя… все мы люди, и сознавать поражения никто не любит. А вторые, вторые, Вы спросите – те, кто себя в деле любит? Ну, не обязательно любит, просто – интересуются. Занимаются самосовершенствованием, говорят. Иногда в самом деле, занятие им помогает. Я не против, но без интереса к делу они быстро вырождаются. И никакого совершенствования. Оно ведь не умение делать то или это, а что-то другое. И тогда они начинают рассчитывать, считать – шансы, места… денежки…
А вообще… все зависит от человека. Недаром Моэм говорил, что после сорока человек сам отвечает за свое лицо. Раньше много наносного, заимствования да подражания… попытки быть не собой. А некоторые не знают еще, кто они, в самом деле не знают. А некоторые так и не узнаЮт, хотя им кажется, что – вот!.. а на самом деле…
А где это «самое дело» не знают и не узнАют. Возможно, его и на свете нет. Возможно, было такое дело, но не в нашем веке…
К жизни этот вопрос – как уходить, тоже применим, ко всей жизни в целом. Я не из тех, кто думает, раз дано, тяни, хоть противно стало. Бывает, начал — и неудачно, а потом не вылезти из неудач. Еще хуже, если необратимое сделано – подлость большая или убийство… Некоторые верят, покаяться можно. Кому каяться? Убил, и побежал прощения просить? Мне это не нравится, за все нужно отвечать.
И вообще… каждый право имеет сам распорядиться, как ему с жизнью быть.
Но вообще… мне нравятся те, кто надеется, и не сдается до конца. Что хуже смерти может произойти? Тебя бьют в челюсть, и ты падаешь? Обидно, но можно пережить. Если свое дело любишь. И сам себе интересен – два условия. И то и другое свыше не дается, а если есть, то не навек. Ежедневные усилия. Интерес к делу — и к себе!.. требует постоянной пищи и заботы. Некоторые начинают отвлекаться, например, смотреть телек и жрать. Некоторые – пить. Уходы и уловки разнообразны до бесконечности. Но в сущности… одно и то же — бежим от страстей и заблуждений, трудностей преодоления. Тренироваться надо, вот Рой Джонс – разве не мог еще? Мог! Ему не интересно стало. По лицу видно, было веселое, озорное, а стало… А Льюис каким был, таким остался, зато о нем не интересно говорить. Написать бы книжку о боксе… Нет, о еде, о еде! Зачем об еде, лучше об упражнениях, у меня система…
Но вообще… лучше помолчать. Самое лучшее. Что нам демонстрирует этот текст? Безумие болтовни. Когда разбалтывается винтик, пар выбивается мимо свистка… Шипящее зрелище бессилия. А вот в пении… говорят – пой мимо связок… Эт-то что такое? Да не в пении вовсе дело!..
В другой раз. Сегодня какой день?… (пауза, ищу…) А, среда. Ну, вот в среду – в следующую, и поболтаем. Чтобы неделю не портить словоизвержением. Пока!

СПЕШУ ПОДЕЛИТЬСЯ (временная запись)

Сегодня утром видел по телеку. В передаче «Принцип Домино» — детского писателя, кажется, фамилия Плотников (младший). С ясным челом и восторгом в глазах повествовал о том, как он обкрадывает популярных писателей. Например, назвал свою книгу почти «Гарри Поттер» (с незаметной модификацией). Этого Гарри (заглянул) читать невозможно, бред какой-то. А этот П. берет название, ему главное, продать и денежки получить. Мне куда больше нравится писатель Бубеннов, написавший роман «Белая береза» и получивший Сталинскую премию. Потом он спился, тоже в его пользу говорит 🙂 Прежняя продажность была опасней для окружающих, зато новая тошнотворней. Если женщина продается одному — она содержанка, а если многим, то проститутка. Впрочем, публика умиляется. Идея, что главное — свое (и чужое!) урвать, а там трава не расти — стала материальной силой, как говорил кто-то из классиков 🙂

ДАВНЫМ ДАВНО…


………………

Трое создали преступную организацию. Три студента – А., Б. и С. Двое, можно сказать, мои приятели, соседи по общежитию. Только они учились на физиков, а я на медицинском факультете. По вечерам встречались, обсуждали международную политику. Это был… 1959-ый год. Если ошибаюсь, то на год, не больше.
И я участвовал в создании преступного сообщества. Раньше за такие дела… разговор короткий был. А с нами гуманно поступили, другие времена.
Это все С., он нас вовлек! Сложный вопрос, нужно ли таких прощать… До сих пор не знаю. Недавно поинтересовался, жив ли он, заглянул в Интернет. Заслуженный учитель Республики! Лицо породистое, холеное, задумчивое. Что-то не похож на учителя…
Не хочу я этого С. по фамилии называть, не хочу, и все. Хотя не уверен, что поступаю правильно. Но столько лет прошло… И правильно ли я тогда поступил, до сих пор не знаю… Б. это я, мне нечего скрывать. А вот А. не назову, он умер недавно. Он бы не хотел, я знаю.
Поэтому для однообразия оставим три буквочки.
Мы на общей кухне сидели, у окна, за большим столом с клеенкой, пили чай. Говорил у нас обычно С., он красиво говорил. Знал множество стихов. И голос у него был низкий, звучный, не то, что у нас.
— Всё никак не учёт не встану… — говорит.
Ого, я подумал, год учимся, а он на учет не встал… Комсомольский, конечно, учет. Не встать на учет было опасно. А исправить ошибку тоже страшновато, ведь почти год!
Мы с А. в первую неделю на учет встали. Ничего делать не надо, собрание раз в полгода, и вся наша работа. Но на учете нужно стоять. Лежать в тетрадке, в сейфе у комсомольского начальника.
Мы молчим.
А почему не встал, спрашиваю.
Да ни почему, надоели они мне…
Это понятно, что надоели, но учиться хочется, – говорю, — ты все-таки попробуй, сходи, кинься на колени – болел, лежал в беспамятстве… Нет, мама болела, чуть не умерла. Может, обойдется…
А. ничего не сказал тогда, промолчал.
Вот и все дела.
Не было с нами никого, втроем на кухне. Думаю, по своим путям узнали. Все комсомольцы, а этот отщепенец… странно… Начали выяснять.
И вот собрание, на их факультете.
Меня завтра выгонять будут, С. говорит, — общим решением выгонят. Кто же против осмелится, ясно – никто.
И мы знаем, дальше путь ясен – выгонят.
Может, не выгонят… — говорю, — покайся… Беспамятное состояние. Пил. А потом лечился, вылечился. Алкоголизм — понятно, не выгонят.
Еще как выгонят, — С. говорит.
Меня не звали, я пришел. Хоть как-то поддержать надо, присутствием…
Пускать не хотели, комсорг говорит, зачем чужие, сами разберемся. Парторг поправил, право имеет, пусть сидит. Но чтобы молчал.
Так и решили, сидим. С. стоит, начал речь.
Стихов не было. И голос чужой. Но что он сказал, до сих пор помню:
— Я, конечно, виноват… Но прошу снисхождения, поддался уговорам. Меня так подучили поступить, посоветовали старшие товарищи. И называет нас, меня и А.
Шум в зале, все на нас смотрят, и парторг. Он неприятный был человек, если мягко сказать. Я его карьеру наизусть знаю, куда перевелся, чем кончил. Спился, и умер в канаве. Иногда случается справедливость, случайность никто не отменял.
И вдруг встает А., он ведь их студент, и говорит – «да, было, советовал…»
Так у Вас же преступная организация… — парторг говорит. — Поня-я-тно…
А я молчу, чужой, говорить запретили. На меня не смотрят. Но знаю, беды не миновать. Только не здесь, на своем факультете.
Но не выдержал. Что же этот С. делает! Он нас топит, сволочь, неправда это! А. юродивый, не понимает, всех нас выгонят!
Вскакиваю, кричу – не было! Не советовали ему.
Выгнали меня, с тобой в другом месте разберутся.
И со всеми разобрались. С. из комсомола выгнали, сразу из Университета вылетел. Но через несколько лет восстановили, времена становились легче, мягче.
А нам с А. вынесли строгий выговор, оставили и в комсомоле, и в Универе.
Правда, потом отомстили. Когда мы в аспирантуру собрались. В характеристике такое понаписали… надежд никаких. Ну, работали, забылось, учились дальше, оба наукой занимались. С А. я иногда встречался, и каждый раз вспоминали. Спорили. Мерзавец этот С. оказался, я говорю, ведь не было! А он мне, что мерзкая организация, нужно было как-то протест выразить, заявить о единстве в борьбе… Какая борьба… не было борьбы, это теперь кажется!.. Не знаю, не знаю… Значит, пусть с мерзавцем, но против комсомола? Я тоже против был, но чтобы с мерзавцем заодно…
Я не отрицаю, он говорит, но мало ли мерзавцев… а выразить надо было! Очень хотелось.
Ну, поспорим… посмеемся, и расходимся.
А недавно он умер.
Про С. я долгое время не знал, не интересовался. Он в другом городе жил. Недавно в Интернете нашел его. Делать было нечего, решил посмотреть. И увидел. Лицо. Узнать можно, но трудно. Почти полвека прошло. Говорят, забывается, стирается…
Ни черта не забывается!

ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО


……………………………………..

Моя мама любила писателя Паустовского. И я его любил. У нас в доме было несколько томиков его сочинений. После смерти матери они остались у брата, все наши книги, которые мама покупала. Если у нас был всего рубль, а книга интересная, то она с нами советовалась, купить или не купить. И мы всегда советовали. Когда я уехал из дома учиться, мне было еще шестнадцать. Приезжал, конечно, каждый месяц, недалеко от Таллинна, Тартуский Университет, билет три рубля. Стипендия на первом курсе была 29, по рублю на день, и мы не голодали. Я покупал билет, и ехал домой. Дома мама, на полке Паустовский. Когда мама умерла, в 1970-м… Я уже давно жил в России, приезжал в Таллин раз в несколько лет. А после ее смерти еще реже стал ездить. Россия и Эстония для меня всегда были разными странами. Я уехал из Эстонии в 63-м, в первый раз за границу, и насовсем. Через Ленинград, это смягчило перемену. Россия не сразу стала моим домом, но зато навсегда.
Лениград был тогда тихим интеллигентным городом, и наука в нем была тихая, но добросовестная, здесь не резали подметок на ходу, как с ужасом говорили о москвичах. Сейчас смешно вспоминать, при современном-то беге, хаосе и потере нравственных границ. Но я не обо всех, конечно. Меня всегда интересовали люди определенного толка, и мне повезло, они меня окружали. А остальное мимо проходило. Не потому что не знал – читал и все видел, но ни времени, ни внимания, ни сил не хватало на текущую, бьющую в лоб жизнь: днем институт, лаборатория, вечером трамвай, сплю до конечной остановки, иду, спотыкаясь, в общежитие по ночному парку, на улицу Тореза… А утром снова, и то же самое… Я был счастлив, что своими интересами живу.
Потом переехал в Подмосковье, и все почти также было. Иногда выбирался, на неделю в Таллинн, к брату — та же крошечная квартирка, книжная полка, на ней Паустовский стоит…
Помню его портрет, у матери на столике, рядом с кроватью. Жесткое лицо, суровые морщины вокруг рта, облик нерадостный и крутой, как теперь говорят. Фотографии часто обманывают, но я думаю, он таким был. Защищался прозой. У него ранние вещи неплохие, очерковые, а потом в сахаре расплывается. Так мне показалось, когда раскрыл томик. Зря раскрыл. Захлопнул… Во всяком случае, профессионал. И честный человек, пятки власть имущим не лизал…
Как уехал из дома, я надолго забыл про литературу. Не умел увлекаться сразу разными вещами, место искусства заняла наука, надолго. Потом начал рисовать, в семидесятые годы, но по-прежнему не читал художественного. И все равно, снова столкнулся с Паустовским. Как-то попал в компанию, где хорошо знали его сына, художника Алексея. Моя жена, художница Алена, брала меня с собой на сборища неформальных художников.
Там были разные люди, все не в чести у власти, которая любила и поддерживала одно течение, привычное ей. А эти ребята перебивались, как могли, кто дворником, кто еще как-то… Многие попивали, были и наркоманы, хотя это не часто встречалось в то время. Бунтарей среди них было немного, большинство отсиживалось по квартирам, подвалам, рисовали как умели, ругали власть, и справедливо… честные ребята, не подчинялись, но общая атмосфера затхлости, закрытости – была, и многих это сгубило… Я всегда держался подальше, нелюдим, а все способы одурманить себя мне претили. Ну, выпить… это я любил, мог довольно много выпить, но вообще-то я пил для того, чтоб закусить. Мой аппетит, и так неплохой, становился необузданным. Любил такие состояния, когда кажется – «все могу», и в еде, и в любви, и когда физически что-то делаешь, тянешь, тащишь или бежишь, или борешься… радость от собственного тела всегда на первом месте. Связано с бесконечными болезнями в детстве, с ревматизмом. Помню испуганное озадаченное лицо отца, когда он прослушивал мое сердце… Он не поверил себе, попросил приятеля, с которым работал в клинике. Тот, конечно, подтвердил. Митральный порок, клапан не плотно закрывается, сердце тратит дополнительную энергию, потому что кровь, после толчка, просачивается обратно в левый желудочек. И хорошо еще, что не сужение отверстия, синие губы, отдышка, бессилие, отеки… Проскочил, повезло. От сердца требовалось только – толкай сильней, и оно справлялось, толкало. И много лет, и до сих пор. Главное, не бояться, работать — и забывать о себе. Так говорила мать, — «делай, пока живой, о себе забывай, и сможешь…» Так и было. Она умерла, мы похоронили ее, пришли с братом домой, выпили. На полке книги, и Паустовский среди них.
Я говорю, почти не открывал. Как-то попробовал. Трудно признавать, против своей любви… Мало хорошего нашел. Но все-таки… честный человек, от власти на расстоянии держался, свои темы находил, про художников, про Грига. Про корзину с еловыми шишками…
Сын его, Алексей Паустовский, был наркоманом. Погиб от передозировки. Неумелые они были наркоманы. А художник хороший, душевный. Мрачноватый, странный, как полагается. И тогда мне нравилось, хотя что я понимал… Но его картинки я и сейчас могу смотреть, без скидок на время. У меня есть похожие, по настроению. Так говорила Марина, искусствовед в Пушкинском. Мы несколько раз с ней встречались, в конце восьмидесятых. Она была известным человеком, и понимала живопись. Лет пять тому назад начал искать ее по Интернету. Обнаружил, что умерла. Немного лет ей было. Небольшого роста, коренастая, крепкая… странно, что умерла, ей и пятидесяти не было… Привыкаешь, что вокруг тебя редеет.
Познакомился с ней случайно. Мои несколько картинок купили отъезжающие в Америку. Им нужно было пройти контроль. Комиссия на улице Чехова, раз в неделю кажется. Требовалась справка, что картины ценности не представляют. Художники смеялись. Но эти люди в комиссии иногда подбирались хорошие, знающие. И они понимали, что хорошие картины или нет, а человеку такую справку дать надо. И давали. Он же картинку у художника купил, уезжает, хочет вывезти, как же ему мешать. Мировые ценности туда не попадали, шли «выше», через посольства, например, свободно вывозили. И на Чехова бывали неплохие работы, но чаще хлам, и комиссия привыкла к хламу. И увидели мои работы, это не был хлам, я знаю точно. Может, не мировое достижение, но неплохие, честные, немного примитивные работки, тогда я их продавал, чтобы прожить. Я уже не работал в науке, нигде не числился, ко мне часто приходил милиционер – «когда будете работать?» Мне было странно, я же день и ночь тогда работал, писал картинки, но это не считалось.
Так вот, комиссия… Они увидели, написали, конечно, как надо, «ценности не представляют»… и говорят владельцу – «скажите художнику, есть такая Марина в Пушкинском, она понимает, пусть обратится…» Зачем, не сказали. Тогда не надо было объяснять, они показали мне честного понимающего человека, это было благо, — не затурканного властью, не продажного… к тому же искусствоведа в Пушкинском музее, а это «фирма» во все годы была. И ни на что кроме хорошего человека не рассчитывая, я пошел, познакомился, показывал свои работы… И рад, что сделал это, Марина оказалась настоящей. Тогда у меня лежали картинки в кооперативе «Контакт-культура», и я как-то вечером пригласил Марину туда в офис. Никого не было, кроме дежурного и нас, мы пили чай, она разглядывала работы…
Немного напоминает Алексея, говорит, показав на девочку в красном, есть у меня такая картинка. Осталась в кооперативе, они купили, там Саша Снопков, но о нем еще будет время поговорить.
Алексей это кто, я спросил. Паустовский-сын, она говорит. И я вспомнил ту компанию, квартиру… жена как-то привела. Мне тогда рассказали, там в задней комнатке он и сделал это. Что – это? Ну, укололся, но то ли ошибся, то ли сердце слабое… Ничего не слышали, его долго не было. Потом кто-то говорит – там же Алешка! Поздно.
Картинки есть хорошие у него, даже очень. Настроение понятное. Это главное – настрой, атмосфера, то что называется и в живописи, и в прозе, везде – интонация. Может, и не так, я необученный, сам придумал велосипед. Вобще-то, ученый, но не в этих делах. К тому же, все забывший, потерявший профессию, ученость. Так мне понравилась живопись, что все растерял. Но не жалел никогда. Думаю, Алексей бы меня понял. Но я наркотики – ни-ни, и мысли не было. Много такого видел в медицине…
Отец с Алексеем, говорят, был не в ладах. Но что ни говори, молодец, не скурвился, мало кто из писателей в те годы оставался на высоте. Не Платонов он, конечно, но хорошо писал! По воспоминаниям… а лучше не заглядывать, честно Вам скажу. Лучше сохранить, как было. В памяти. Томики те, на полке у брата, его уже нет в живых. Лицо матери, как она, со слезами на глазах, — «Паустовский! корзина с еловыми шишками…» Когда говорят про объективность и все такое, мне не хочется слушать. И слышать. Время – это все мы, а что еще? Мама, брат, Паустовский Константин, томики на полке, Паустовский Алексей — на стене, в забытой квартире, где его не стало… Марина, которая понимала, тонко и умно говорила… А главное – атмосфера, тепло, дружелюбие — среди тоски, холода, лжи и суеты… Воздух, неяркий свет тех квартир и подвалов – они остались. Где жили-были наши картинки. И никакими залами не заменить.
Время это мы, и пока мы есть, и память живет – оно живо. Потом померкнет, что-то станет музейной пылью, что-то невидимо будет в воздухе летать, останавливая некоторых, мимо проходящих… редких, особого типа людей, их мало, но они всегда есть, и будут.

МЕЖДУ ПРОЧИМ…


……………………………………

ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Когда я был студентом, я любил стихи. Вернее, не любил, а многое помнил, и читал вслух. Читал плохо, монотонно, но мне хотелось. Причина была проста, мы с одним парнем, его звали Илья Г., охмуряли таким образом девушек. И соревновались между собой, кто больше знает. Тогда были такие девушки, они любили стихи, и обращали внимание на парней, которые их знают. А может нам так казалось…
Илья помнил больше, зато я знал «запрещенных» поэтов, были тогда такие. Эмигранты в основном. И мы читали стихи всю ночь, пока поезд тащился из Тарту в Таллинн. В Тарту мы учились, а в Таллинне жили наши родители. Расстояние небольшое, около двухсот километров, но поезд шел всю ночь, медленно, и замирал надолго на каждом полустанке. Время было такое, никто не спешил. Скамейки деревянные, и полки; таких вагонов, широких, громоздких, наверное, сейчас уже нет.
………………………..
Потом, когда мне было 29, я потерял память. От переутомления. Я уже занимался вовсю наукой, строил лабораторию, работал днями и ночами. Дома у меня был маленький ребенок, жена, и я метался как заяц, стараясь все успевать. Доигрался. По медицине полагалось отдохнуть, но я не мог себе позволить: наука удалялась, мне надо было бежать и догонять ее. Каждый день. И я вечерами писал себе на бумажке все, что нужно сделать завтра. Это я твердо знал, только к утру оставался ни с чем, такие были провалы. Но у меня в кармане бумажка, и там буквально по минутам все расписано…
И, конечно, забыл все стихи, и почти все книги, которые читал раньше. Я до шестнадцати лет многое прочитал, а потом – наука стала главной моей любовью. Так что беспамятство ударило в первую очередь по стихам и прозе. В юношестве читал и любил, заслуга моей матери, конечно.
Так я жил почти два года, потом память начала понемногу возвращаться. Мне почти всегда в жизни везло, выкручивался — оттого, что быстро бежал, вперед и вперед, и не оглядывался на ямы, из которых выкарабкивался. Не успевал ни подумать, ни испугаться.
Кое-что вспомнил из литературы, но смутно. Память у меня раньше была исключительной, а когда вернулась, стала обычной – неплохой. Пробовал читать прозу, стихи… Но не особенно пытался, времени, как всегда, не было.
Но вот интересно, обнаружил, что не все забыл. Вспомнил стихи молодого Бродского. Я жил в Ленинграде, когда его судили. Сотрудники лаборатории, в которой я работал, бегали к дверям суда, болели за поэта. Их в зал не пускали. Я не ходил. Тогда я считал, что он, как все поэты, бездельник. Нужно наукой заниматься, вот стоящее дело!.. Но я сочувствовал ему, потому что с детства ненавидел советскую власть и коммунистов. Мой отец на фронте вступил в партию. Я не говорю, какую, и так ясно. До войны он был либерал, демократ по-современному, и коммунистов терпеть не мог. Но все равно вступил, отказаться побоялся. Это было страшновато — отказаться, если тебе предлагали. Особенно на фронте. Многое можно рассказать из послевоенного детства, о страхе, который нашу жизнь пропитывал… Я, ребенок, чувствовал кожей – страшно и холодно жить… Потом отец умер от инфаркта, его выгнали с работы… долгая история, не хочется возвращаться.
Так вот, я сочувствовал этому парню, поэту без руля и ветрил, Иосифу, и читал его ранние стихи. Но на суд пройти не пытался, заранее знал, что не пустят, и что осудят его. Смотреть на это не хотел. А ребята, с которыми работал, надеялись, что пустят, они многого не знали, из того, что я знал с младенческих лет, вернее, чувствовал…
Возвращаюсь к тому времени, когда начал вспоминать. Почти все стихи забылись, а одно стихотворение Бродского вспомнил – сам, не искал и не читал.
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…»
Звук пробился сквозь годы и потерянную память. И что я потом ни читал у Бродского, мне не нравилось так. Трагедия его жизни, мне кажется, в том, что, уехав, он получил поддержку одному своему началу, которое в нем дремало, когда он был молодым. Рассужденчество его, даже вполне умное, привело к гибели поэта. Сначала усталость в голосе, потом… Только мое мнение, непросвещенного человека, надеюсь, понимаете. Но мнение твердое, спорить ни с кем не буду. Иосиф погиб на чужбине. Потом, я долго не мог понять, как человек, написавший «ни страны ни погоста», мог умереть в другом месте. Наивно, конечно, но я всегда старался, чтобы не было стыдно перед своими героями. Быть не хуже их! Оказалось безумно сложно, потому что в искусстве обычно разворачивается лучшее, что есть в человеке, он вовсе не всегда живет на таком уровне. И никто его за это не может осуждать. Но понять я не мог. Честно говоря, и сейчас не могу. Пасую перед своим Костей Зайцевым, хотя почти моя жизнь. Но это «почти» отделяет меня от написанного прочной стеной. Необходимая защита, спасительное многообразие… чтобы не резать себе вены, как он… и как один дорогой мне человек, а жить дальше.

ФРАГМЕНТЫ РОМАНА


Очень старая картинка. «Девочки-сестры».
……………….

Что делать, как жить? Третьего вопроса не было, он всегда знал, что виноват сам. Вечерами выходил, шел к реке. Там на розовом и желтоватом снегу расхаживали вороны и галки, в сотый раз просматривая борозды, которые просвечивали сквозь тонкий зернистый покров. Снег незаметно и быстро испарялся, не успевая таять, проступала голая земля, вся из холмов и морщин, за морщины цеплялись дома. Проступившие из-под снега ритмы успокаивали Марка, но, возвращаясь к себе, он снова чувствовал растерянность и пустоту — иллюзия устойчивой действительности исчезла, открылась голая правда невесомости. «Вот и летишь наяву…» — он мрачно посмеивался над собой, наследство Аркадия, — мечтал, а оказалось страшно. Проснуться-то некуда!»
Оторван от всех, он с каждым днем становился все чувствительней к малейшим дуновениям — к ветру, дождю, полету листьев, взглядам зверей, колыханию занавесок, вечернему буйному небу… Он стал открыт, болезненно слаб, незащищен, не готов к жизни: старую оболочку, пусть тяжелую и жесткую, но надежную, кто-то безжалостно содрал с него, а новой не было, и вот он колеблется, дрожит, резонирует на каждый звук, шепот, видит и слышит то, что всегда пропускал мимо ушей и глаз… И совсем не хочет, чтобы все было так — обнажено и страшно, мечтает спрятаться, но больше не может обманывать себя.
Он механически делает какие-то дела, чтобы выжить, прокормиться, а в остальное время прячется среди пустых стен, лежит, не замечая времени. Раньше пять минут без дела — он бесился, изнывал от тоски, стучал в раздражении ногами, кусал ногти, ломал пальцы… — теперь он замирает на часы: ему достаточно шорохов за окном, игры пятен на занавеске, постукивания об стекло веток вымахавшей на высоту березы…
Постепенно страха в нем становилось все меньше, словно умер, а впереди оказалось новое пространство, в котором он все тот же — и другой: не знает, сохранил ли жизнь. Если следовать философу, то не сохранил, поскольку устал мыслить, но вообще-то живой.
Где же теперь все? — Аркадий, учивший меня смеяться над собой, Штейн, ясный, полный жизни… Мартин, с его желчностью и трагической серьезностью… мать — с прямолинейностью и напором… отец — с жаждой покоя и равновесия?..
Они — это и есть я.
………………..

В один из пропащих дней он наклонился и поднял с пола свою рукопись — просто так. Он ни на что в тот вечер не надеялся. Стал читать, дошел до обрыва — и вдруг увидел продолжение: постоянные разговоры с самим собой словно утрамбовали небольшую площадку, место за последней точкой; на бумаге стало прочно и надежно. И он населил эту плоскость словами. Дошел до новой пустоты, и остановился… Шагая вокруг стола и думая вслух, он в течение часа продвинулся еще на пару сантиметров вглубь незаселенного пространства, и даже примерно знал, что должно быть дальше. И с этим знанием спокойно ушел, уверенный, что как только вернется, продвинется снова. За время молчания мысль и речь срослись в нем… С длинной седоватой бородой и запавшими глазами, он пугал прохожих, если внезапно выворачивался из-за угла.
Он вернулся и, действительно, дописал еще несколько строк, и дошел до момента, когда дыхания не хватило; мысль прервалась, исчезли верные ему слова. Он написал еще пару предложений по инерции, а потом яростно вычеркивал, злясь на свою невыдержанность. Ему стало спокойно, как не было давно.
Он стоял перед окном на своем высоком этаже, в полутьме различая силуэт огромного здания, темные пятна окон, среди них его окно. Захотелось еще раз побывать там, просто потянуло. Он вышел, пересек поле, без труда нашел щель в изгороди, проскользнул внутрь, через окошко проник в подвал и порадовался знакомой тишине, задумчивым каплям, падавшим на жесть, потрескиванию свай — все по-старому. Может, это сооружение не что иное, как вывернутая в пространство его душа, со всеми своими закоулками, подземельями, друзьями и врагами?.. Здесь своими путями шагал Аркадий, здесь у меня началось с Фаиной. И вот душа собралась в рай, взмывает к свету. Все мое прошлое куда-то улетает?..
Странная идея… Не обыграть ли, как бред одного из персонажей?.. Мысль остановила его, он тут же повернул обратно, чуть ли не бегом вернулся домой, сел за стол… Не получилось — неискренне, к тому же с претензиями! Смотреть на себя со стороны, как на полудохлую бабочку на булавке?.. Зато желание проникнуть туда, где осталось прошлое, покинуло его навсегда.
Он чувствовал, что висит между небом и землей: уже не машина для парения, в которой не оказалось нужного горючего, как предсказывали ему забулдыги-теоретики, но и расхлябанный приблизительный взгляд на вещи еще пугал его.
— И все-таки кое-чего я достиг: заглянул в память и увидел там смешную мозаику — части пейзажа, старые вещи, несколько зверей, десяток лиц, обрывки разговоров… Словно проник в чужую мастерскую и разглядываю отдельные предметы, из которых хозяин составлял натюрморт, а потом, закончив работу, расставил их по своим местам. Иными словами, обнаружил в себе тот строительный материал, из которого сам, но другой — тайный, почти неизвестный самому себе, — леплю, создаю понятные картины, перевожу смутное бормотание на простой язык.
Эти внутренние вехи, или отметины, или символы, неважно, как назвать, извлеченные из времени и потерявшие зависимость от него… помогали Марку вытягивать цепочки воспоминаний, восстанавливать непрерывность жизни. Благодаря этому ряду насыщенных, напряженных слов и картин, он ощущал себя всегда одним и тем же, хотя разительно менялся во времени — от беспомощного малыша до угрюмого неловкого подростка, и дальше… И все это был он, изначально почти все содержащий в себе. Особая область пространства… или этот… портрет, над которым столько бился Аркадий?.. Ему казалось, что внешние события всего лишь выявляют, вытягивают, как луч света из мрака, знакомые черты, любимые лица, вещи, слова… он вспоминает то, что давно знал.
— За возможность двигаться во времени и выбирать, я платил потерей многообразия. Но все бы спокойно, все бы ничего — ведь что такое многообразие несбывшихся жизней, или попросту — небытия?.. — если б я постоянно не ловил в себе какие-то намеки, не видел тени… Несбывшееся напоминает о себе, оно каким-то образом существует во мне! Мне почему-то дана возможность пройти по многим мыслимым и немыслимым закоулкам и дорожкам, заглянуть во все тупики… Я вижу, как Возможность становилась Действительностью — теряя при этом цвет, вкус, и многое еще, что обещало в будущем. Но в себе… Я свободен, все могу себе представить. И выдумать!
…………………..

Иногда проснувшись, еще не понимая, в каком он времени, он гадал — то ли из соседней комнаты выйдет мать, сдвинув очки на лоб, неодобрительно посмотрит — еще валяешься?.. или я у Фаины, а она на кухне, готовит завтрак… или шебаршится за стеной Аркадий, обхаживает непокладистого японца?..
И не успев еще понять, на каком он свете, он притягивается к тем простым словам, которые не относятся ни к прошлому ни к настоящему, а ко всему его времени сразу, всегда с ним… За ними идут картины… Вот забор, он отделяет площадку перед домом от надвигающейся стройки. Потом было много заборов, одни защищали его, другие загораживали белый свет, но во всех было что-то от первого… Широкая липа в углу сада, он сидел на ветке и ждал отца; потом столько было разных деревьев, но начало цепи здесь, у первого… Дорога, плотно утрамбованная пыль, дача за городом… Он идет впереди, за ним родители; он знает, они говорят о нем, следят, чтоб не косолапил, и он аккуратно и красиво поднимает ступни, так ходил один артист, он играл разведчика… Тепло, муравьи спешат в маленькие норки, на которые он старается не наступать… Потом были разные дороги, но не было уже такого всеобъемлющего тепла, чувства безопасности, покоя… И того света — щель зрачка безмятежно расширена, вещи без сопротивления вплывают в глаз, становятся изображением.
— Может, отсюда пошла наука? — мне было интересно, как все, что снаружи, становится моим — тайна перехода вещей в ощущения, символы, слова: ночь, улица, фонарь, аптека… дорога, дерево, забор… Потом я разложил символы на атомы, надеясь приблизиться к сущности, много узнал о деталях… и надолго лишился самих ощущений.
Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он стремился подняться, не живя — разбежаться огромными скачками, и полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но наяву чаще выходило, как в дурных, тревожных — бежишь от преследователей, вяло отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний момент оказывается картонным… Марк все же заставлял его стрелять, а врага падать, и просыпался — усталый, потный, с победой, которая больше походила на поражение.
………………………..

Иногда он чувствовал угрызения совести из-за того, что слишком уж вольно обращается с историей своей жизни, и чужой тоже. «Не так!» — он восклицал, читая какой-нибудь кусок о себе… А потом, задумавшись, спрашивал — «а как же на самом деле было?..» Он мучительно пытался «восстановить истину», но чем больше углублялся, тем меньше надежды оставалось. В конце концов герой стал казаться ему настолько непохожим на него, превратился в «действующее» лицо… или бездействующее?.. в персонаж, что угрызения исчезли.
Но он был вынужден признаться себе, что мало понял, и создает в сущности другую историю — сочиняет ее, подчиняясь неясным побуждениям. Среди них были такие, которые он назвал «энергетическими» — словно какой-то бес толкал его под руку, заставлял ерничать, насмешничать, чуть ли не кривляться перед зеркалом, злить воображаемого читателя, ошеломить или пугать… В конце концов, вычеркнув все это, он оставлял две-три строки, зато выражающие истинные его чувства — грызущего нетерпения, горечи, злости, разочарования, иронии над собой, обломков тщеславия…
Среди других побуждений он выделял те, которые считал главными — они поддерживали его решительность, устойчивость, ясность суждений, немногословие, стремление к простоте и краткости выражения. Это были чувства равновесия и меры, которые прилагались к делу непонятным образом — как если б он измерял длину без линейки, да наощупь, да в темноте… Иногда, вытягивая на бумагу слова, он чувствовал, словно за ними тянется линия, или слышится звук… где-то повышается, потом сходит на нет, и это конец фразы или рассказа.
Он узнавал в своих решениях как и что писать, те самые голосочки, которые ему смолоду бубнили на ухо, но не радовался — ведь теперь он целиком зависел от прихотей этих тайных советчиков. А зависеть он не хотел ни от кого, даже от самого себя!..
Он сильно постарел, борода клочьями, и женщина, которая продавала им картошку, как-то приняла его со спины за Аркадия, испуганно охнула и перекрестилась.


///////////////
Настороженно отношусь к «глубокой» фотошопской обработке картинок. Ну, резкость, света побольше… обычное дело, слайд на экране — весь живописный интернет. А глубокая… другой колленкор… 🙂
Но делаю, конечно, — для себя. Из любопытства. Имитация естественного в творческом процессе «подстерегания случая». Только здесь мы чуть дальше допускаем случай. Получаем особый ряд вариантов. Очень редко, но попадает. Всегда непонятно, видно ли «со стороны». Сугубо специфично — это узнавание.

БЕЗ ТЕМЫ


/////////////
Один знакомый. Я лепил его из пластилина. Не долепил, он уехал. Голова уже лет двадцать стоит на полке, ну, пыль, а больше ничего с ней не делается. Также, как с оригиналом. Тоже пыль… Иногда пишет — «ну, как ты там, в Богом забытой России?.. А как ты — на окраине Димоны?.. Спокойней стало, легче, лучше?..
Или все также — читаем Бердяева о свободе?..

НАШ ЗИМНИЙ ПЕЙЗАЖ


………………………….
Огородики занесло.
А заборчики стали совсем бессмысленны. Картошка не успеет вырасти, выкопают соседи, боливар не вынесет, сами знаете…

ФРАГМЕНТЫ неопубликованного романа


……………………………………….

Он поднимался по крутым ступеням, нащупывая в кармане маленький скользкий предмет. Ключ к одной из возможностей жизни. Он верил, что каждый миг, как луч света, упавший на фотопленку, проявляет одно из зерен, одну из возможностей жизни, остальные же, оставшись в темноте, притаились и ждут своего момента. И можно, сделав усилие, срезать угол, выломиться из стены, пойти по другому ходу, новому руслу — нет неизбежной судьбы, перед нами обширное поле возможностей, оно меняется, открываются одни двери, захлопываются другие… Мы сами создаем себе пути, сами их отрезаем.
Его юношеский задор понятен мне, особенно нежелание кого-то вмешивать в свою судьбу, обвинять в неудачах, брать в расчет обстоятельства и долго ныть над ними. Мне приятно слушать все это, пусть я уже не так уверен, вижу глухие стены и коварные ловушки, которые опять же ставим себе сами… и нечто такое, через что переступить не можешь ради самого ясного-преясного пути.
Он вложил ключ в узкую щель, дверь поняла сигнал на языке латунных бугорков, узнала его. Он в первый раз входит, один, в свое собственное жилье. Он все здесь воспринимает как подарок — ни за что! Вот комната, открытая всем ветрам. Он осторожно подошел к балкончику, висевшему над пропастью, сел на пол. Он плыл в темноту, внизу остались деревья, запахи сырой земли, гнили, ржавеющего железа. Оторвались — летим… Восторг перед жизнью проснулся в нем, и страх. Состоится ли она, или он сгинет, исчезнет, как рассыпается в почве прелый осенний лист?.. Обязательно сделать что-то важное, остаться, защитить себя — и не защищаться, не трусить, жить вовсю, не считая — он готов.
Он перешел в кухню, лег на матрац, брошенный на пол. Всплыла луна и нашла этот дом, и квартиру. Марк многое видел теперь — плиту, кем-то оставленную кастрюлю на гвоздике — светлым пятном, блестела поверхность пола, время от времени падали тяжелые мягкие капли из крана. И этот свет, и капли одурманили юношу, он упал в темноту и не видел снов.
…………………..

Внизу заснул Аркадий. Перед сном он с робостью подступил со своими вопросами к чужеземцу на табуретке. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе… Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму… И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал! С тяжестью в голове и ногах он лег, пытался осилить страничку любимой книги, но попалось отвратительное место — химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта…
Он выпустил книгу и закрыл глаза. К счастью его сны не были тяжелы в ту ночь — не кошмар, не барак, не угроза… но утром накатило нечто, убивающее своей непостижимой нежностью, — давно забытое свидание -«до завтра? — до завтра…» — а через мгновение он знает, что завтра не будет ничего, и уже не объяснить… Сны бьют в цель, обходят барьеры, прорастают из трещин.