Так что же важно?..
Вроде, и То, и Это, и Третье… А копнешь — То на поверхности, Это — не слишком глубоко, Третье… тоже не до глубин… Четвертое?.. Вроде бы оно… Нет! Отодвинешь, за ним в темноте колышется… Что? Или мерещится?..
Так что же важно нам — на самом деле?.. видеть хочу!..
Так мне говорил один человек, давно. Мы молодые были, мечтали…
Недавно встретил, после многих лет.
Я ему про живопись, прозу… получается, не получается… Так и не добрался, говорю…
— А я теперь знаю, что там, — отвечает. — Идите вы все… Вот что в глубине.
— А было?
— Мало ли что было… Сплыло.
Он издалека, по делам в наш город. Утром обратно ему.
Переночуй у нас.
Нет, в гостинице номер люкс, фирма платит пусть.
Ушел, исчез.
Недавно узнал — он через месяц умер.
Печально кончилось, я думал. Но с этим жить нельзя, так что вовремя умер.

из 2006-го

Прообразом(идеалом) прозы для меня является Болеро Равеля. В основе ритмическая фраза, вся тяжесть на ударнике, от которого требуется редкостное постоянство. Простенький мотивчик — и далее в этом ничего нового. Зато долгое, долгое тщательное углубление, расширение темы за счет все более подробной оркестровки.
Наибольший интерес поэтому к прозе со стоящей (ПОЧТИ) на месте волной (сюжета), все внимание «оркестровке», то есть, обогащению текста разнообразной (по природе) ассоциативной тканью…

из 2006-го

Как ни крути-верти, как ни ухищряйся в выдумках и «придумках», чем особенно славен так наз. «авангард», — ничто, кроме искреннего чувства не важно. Разумеется, выраженного с особой силой и напряжением. Остальное — все-таки или коммерческое, или в хорошем смысле «прикладное», то есть, украшение стенки, интерьера, дополнение к комфорту быта.
И чем упорней время предъявляет художнику ультиматум, тем в сущности лучше, поскольку размежевание становится ясней. «И невинность соблюсти и капитал приобрести» — в конечном счете не получается, не получится, это обман и самообман.

Из ворчалок 2006-го года

Особый интерес представляют короткие рассказы старых японцев — с «обрывами», сюжетными недоговоренностями. Здесь нужна особая точность. На первый план выходит не сюжет, а атмосфера вещи, интонация. Когда мы говорим с людьми, которые понимают, мы не договариваем фразы. Точно также и проза, она пишется НЕ ДЛЯ ВСЕХ, это должно быть ясно изначально. Необходимость убеждать кажется мне губительной. Впрочем, не настаиваю, возможны, разумеется, и другие подходы.
Интересно стремление «смешивать годы», сдвигать факты, и вообще, вытеснять время как координату.
Одна из причин — в стремлении собрать свою жизнь, как цельную оболочку, вокруг себя, так, чтобы все важные события и переживания на одинаковом(близком) расстоянии, все остальное — удалено. Жизнь замкнута как цельный плод, со своими семенами внутри, своим соком и мякотью и непроницаемой оболочкой. Искусство — сам процесс, когда замкнутость еще только достигается. Поэтому со временем становится «не о чем писать», не потому что не о чем, а потому что теряется смысл написания, когда уже все собрано внутри. Идеал интроверта. Но сам процесс собирания — плодотворным кажется.

Из ворчалок 2006-го года

Писать «о людях» все больше кажется неуместным и не интересным. Люди могут сами о себе рассказать то, что хотят сказать. Историки и философы напишут нам, как все было «на самом деле», может, не сразу, но проанализируют. Искусствоведы опишут еще одну сторону жизни, творчество. Что остается прозаику? Частично, но хорошо на это ответил Пруст. Его ответ мне понятен. Когда через себя, то это понятно. Но через себя процеживается как через густое сито, и с этим необходимо примириться. Себя не изменить, каждый ищет свою нишу. Очень трудно понять вот это — «не о чем писать». Потом вдруг становится — «есть о чем». Но этого так мало! Если анализировать это, почему падает интерес к окружающей жизни, то приходишь к печальным выводам. Силы еще есть, но разочарование в людях сильное. И не потому, что были обещания. Потому что сравниваешь с возможностями, потенциями самого устройства — они огромны. Так в чем дело, почему так ничтожен почти всегда результат жизни?
Поэтому куда интересней, и честней даже — писать о зверях, и вообще, о тех, кто сам за себя ничего сказать не может — о травах и деревьях, например.
С людьми уже не хочется говорить. Что слышишь вокруг себя? Му-то-та!
А те немногие, которые понимают — зачем о них писать, они сами за себя сказать вполне смогут, если захотят.

из ворчалок 2006-го года (временное)

Когда говорю, что мне стало скучно писать про людей, это значит, что не вижу той особой детали, картинки перед глазами, которая позволила бы начать, и быстро-быстро написать — в самом процессе написания нет трудности, кроме последней шлифовки — придания тексту флуентности, что ли… Когда «вперед-вперед-вперед», и чтоб ни звук, ни лишняя деталь не задерживали главной линии, чтобы текст дышался, — вдыхался и выдыхался свободно!… А суть? — что вложено, то вложено.
Но связь с реальностью ЕСТЬ — через эту редкую деталь или особый взгляд, с которого только и начать можно. А почему она задержала, а не другая, кто знает…
Вокруг нас стало шумно, суетливо — и БЕЗУМНО СКУЧНО ЖИТЬ. А то, что имеем, собрали вокруг себя — энтропийно рассеивается, естественный процесс дряхления и умирания. Несколько надуманные очереди у музеев сменились бесконечными разговорами «о жизни», которая трактуется на диво убого («бабки»). И идиотскими выкриками на улице — идет человек, руку к уху приложил и кричит — «я иду! я уже иду! капусту купил!»
И это то, что нам предлагают взамен мечты о коммунизме? Коммунизм утопия, а ради утопий совершаются самые высокие подвиги и самые страшные преступления… НО — то, что нам суют в морду — в далеком идеале обещается как такое вот болотце, безопасное и комфортное, но противное — жуть…
И эта реальность («бабки» и «я иду-иду») оттесняет для слабого те редкие детали, которые порой всплывали в прежнем обществе, редкие обманы, иллюзии… И писатель теперь должен не глазеть по сторонам на новый этот базарчик, а исходить только из того, что в нем накопилось или само собой образуется. Процесс нормальный и привычный.
Хорошо, если тебе 70 и что тебе еще добавить? Но к 70-и присоединяется еще ирония к жизни и себе, и отсутствие желания живописать, даже касаться той мерзости, которая окружает.