День: 25.05.2010

мое настороженное отношение к детству. Я не считаю его ни счастливым временем, ни порой безмятежной наивности. Воспитание — вытягивание ребенка из состояния первобытной дикости и примитивной жестокости. Но у меня нет умиления перед взглядом ребенка, порой это очень жесткий внимательный взгляд существа, у которого пока не хватает силенок и ума с Вами разделаться.
А потом это происходит. В лучшем случае Вас с ужимками и пошлыми комплиментами отодвигают, а за спиной делают неприличные телодвижения. Общество, которое с готовностью смотрит под уклон, склонно своих стариков поскорей убрать, чтобы держать историю на коротком поводке, в жесткой узде — чтоб не вякала.

Эвелина РАКИТСКАЯ, рубрика «ПОЭЗИЯ»
Если крыльев нет – полечу и так.

Размышления в автобусе «Клетино-Шуя»
8 ноября 1991 года

А у них в домах пироги пекут.
Не пекут, верней, а уже едят.
Там пылает печь, самогонку пьют.
Там экран горит и программа «Взгляд»…

А у нас стоит тишина в дому.
Хоть мука и есть – сахар не добыть.
И в подполье мышь проскребла дыру,
Чтобы ветру дуть да избу студить.

И стоит зима. И поля дрожат.
Тишина кругом до костей проймет.
Если вдаль глядеть, умирает взгляд
На краю земли,
если добредет…

Если долго так за окно глядеть,
Проступает гул на седых полях.
А не все ль равно – я чужая здесь –
на краю села, на семи ветрах.

Я чужая здесь. Потому-то мне
Этот дальний гул слышится окрест.
И живу-то я не в добре, не в зле, —
Я живу во сне, словно темный лес.

От меня речей про судьбу мою
Не дождется Бог, не дождется враг.
Если платьев нет — значит я в раю.
Если крыльев нет – полечу и так.

На чужих глазах засмеюсь в лицо,
А чужие все – в мире нет своих.
Да продам браслет, да продам кольцо,
да продам вас всех за единый миг.

А не все ль равно, накуплю еды,
приглашу гостей, пусть едят и пьют.
В этом мире мне не видать беды,
Коль не страшен ваш, человечий суд.

… А у них в домах – все про жизнь поют.
Телевизор там без конца глядят.
Бабы белые самогонку пьют,
да мужьям дают, да детей растят.

Ну и для чего ж мне скрываться ввысь,
Я такая ж ведь, как весь белый свет,
Словно белый дым, по полям стелись,
Зазубри – чего в магазинах нет…

Головой кивни, согласившись, что
цены мол растут, что ни приведи…
И не купишь, мол, воротник к пальто, —
«блин» еще добавь да «Господь, прости»… —
Не пройдешься в нем по семи ветрам,
По соседям всем, пряча в землю взгляд,
Пряча долу взор, потому что там,
В глубине его — что костры горят…

… На пустой земле – что костры горят.
Тишина кругом. В темноте везут.
Мимо всех домов, где сидят-едят,
Где в экран глядят, самогонку пьют…
Мимо всех полей, где туман дрожит,
Магазинов всех, где товаров нет,
Мимо тех, кто гой, мимо тех, кто жид,
Мимо ваших цен, мимо ваших бед,

И еще чуть-чуть – миг наступит мой —
Крутанется руль не осилив лёд,
И уйдет к чертям,
С глаз моих долой
Еле видный мир
Да голодный год…

А не все ль равно – кто и что поет,
В ночь ГКЧП
Кто что делал и
это синий лён или черный лед,
розы ль красные, розы ль белые, —

всё равно уйду я от вас одна.
И забуду вас, будто темный сон.
И затихнет мир, будто в нем война,
А потом пойдет гул со всех сторон.

Тут посадят сад, там – поставят дом.
В голубую даль – запоют – маня…
Может быть, и тут будет жизнь потом —
Только без меня, только без меня…

****
Я не люблю эпитетов-клещей:
всех яблок и камней, зимы и лета….
Я создана из тени и из света, —
а вовсе не из слов или вещей…

Всех этих «глин», «песков», «морей» и «рек»,
дождя, хамсина, снега, листопада, —
не надо мне, не надо мне, не надо! —
Мои стихи писал не человек.

Мои стихи писались без меня.
И потому в них нет обычной кожи.
Они на скалы голые похожи,

Да, я люблю ПОЭТОВ, ну и что же? —
ПОЭТЫ есть, но их стихи — фигня….

В словах вообще большого смысла нет.
Слова — они всего лишь компромиссы.
А я хочу пробраться за кулисы,
пройти насквозь, увидеть ваш скелет…

Там, за бумагой, есть иная суть.
у слов любых…. вот-вот, еще полшага —
и я уйду в пространство за бумагой
и не смогу найти обратный путь.

Октябрь 2005

Бывает, читаешь прозу, и честная, и мысли симпатичные, и написана хорошо-о… А все равно, чувствуешь — жуешь слова. И буквы лезут, буквы… Надоели, с пяти лет перед глазами мельтешат…
Но очень редко, но бывает – ни букв, ни текста, а сразу – голоса, картины, люди свои… и бросаешься участвовать, а как же…
Потом очнешься… Но долго-долго — вспомнишь, вздохнешь…

………..
Эти фантастические подвалы представлялись мне убежищем от реальной жизни. Они были немного похожи на подвал Михаила Рогинского, из которого он уезжал в Париж, и в котором я впервые увидел его живопись. Потом я описывал запущенную, забытую всеми жизнь в повести «ЛЧК». Я ненавидел реальность того времени, и создавал свою — на картинах. Повесть «ЛЧК» назвали антиутопией, я же считал ее идиллией. Общество, в котором тебя забыли, казалось мне раем земным.
Теперь, после нескольких лет надежд, я возвращаюсь к идеалу забытой полуразрушенной жизни, в которой могут дружески сосуществовать люди, растения и звери.

//////////////
Что это у Вас, меня спросили, фонарь и деревА поперек дороги?
Искали смысл. Нет смысла, само получилось.
Собирался здесь вывесить фрагментик из повести. Незаконченной.
Мальчик уходит из дома, сумерки, осеннее утро…
Передумал. Картинки достаточно.
И все чаще — достаточным становится.

Конец всех концов — смертельно надоесть самому себе. И начало всех начал. Только никогда не знаешь, конец или начало…

Рано утром, повернувшись лицом к светлому окну, он ясно увидел фундамент своей жизни. В основе лежали простые чувства — притяжения, равновесия, света, тепла… Он должен постоянно находиться в сфере своих ощущений. Он не мог даже представить себя в будущем за этим головоломным занятием, наукой, которую так долго любил и уважал. Уже ненавидел ее, как паутину на выходе из подземелья: впереди свет, а он, как неосторожная муха, жужжит и крутится в сетях! Он призвал себя к благоразумию, равновесию и терпению — не рвать раньше времени, не разбрасывать камни без разбору…
Завтрак в маленьком кафе, на первом этаже соседнего домика, молчаливая женщина в сиреневом платье, три столика, стакан молока, две булочки… Ему пожелали счастья, и он вышел. Ему давно не было так легко.
Придя значительно раньше отправления, он нашел свое место и, уже весь в себе, сосредоточенно смотрел на грязный мокрый асфальт с припечатанным к нему окурком. Он рвался поскорей обратно, чтобы все изменить! Куда? зачем? что делать? — он не знал, но терпеть и ждать не мог.
Поезд заскользил вдоль перрона. Никто не махнул ему вслед рукой, не улыбнулся, и хорошо — он не хотел взваливать на других даже часть своей ноши. Я сам, сам! Он давно был в одиночестве, потому что людей, как самостоятельных существ, не воспринимал. Нет, легко привязывался, увлекался, но… другой казался ему продолжением собственного пространства: его несостоявшимся прошлым, его будущим в разнообразных ракурсах, в другом времени… Он нашел в себе и жадность Фаины, и мелочную гадость Ипполита, и патологическую обстоятельность, и страсть к безоглядному обжорству и пьянству, и тщеславие, и многое другое, что видел в окружающих его персонажах. Потому и видел, что узнавал свое. И таким образом мог понять другого. То, что он не мог приписать себе, обнаружить в своих закромах хотя бы под увеличительным стеклом, вызывало в нем глухое непонимание и недоумение. Мать, отец, Мартин всегда были его частями, частицами, а после смерти перешли в полное распоряжение — он принял их окончательно, боролся и спорил с самим собой. Какими они были — живыми, он не знал, и это иногда ужасало его, как может ужасать жизнь в мире теней. А вот с Аркадием все пошло не так. Почти сразу разочарование: лагерные истории надоели, собственное пространство не расширяется, новых ракурсов не предвидится… Старик оставался со своими глупостями, смешными страхами, дикими увлечениями, невежеством с точки зрения современной науки… Потом что-то начало смещаться — непостоянство Аркадия, его смешные и неуклюжие выходки, искренние слова, готовность всегда выслушать, накормить, помочь, утешить, их долгие беседы ни о чем, раздражавшие Марка, и в то же время такие необходимые… и главное, неизвестно отчего вдруг вспыхивающая жалость, недостойная сильного человека — то к согнутой спине, то к случайному слову или жесту, то к улыбке — все это вытащило Марка из его постоянной скорлупы; перед ним был человек в чем-то очень похожий на него, близкий, но другой, другой!.. Не вписывался в чужое пространство: выпадал — и оставался. Марк даже принимал от него слова утешения и поддержки, потому что чувствовал себя сильней старика. «Не так уж мне плохо, — говорил он, карабкаясь по темной лестнице, — вот Аркадию плохо, а он все равно жив, и даже веселится…» Он возвращался от Аркадия, будто выплакавшись, обретя мир под ложечкой, где жила-была его душа.
Он, конечно, не верил в нее, отдельную от тела субстанцию — смешно даже подумать! Не верил, но все равно представлял ее после своей смерти — трупиком с ободранной кожей и замученными глазками… «Это навязчивое желание представлять себе несуществующее, плодить иллюзии и заблуждения, и погубили во мне ученого, который обязан разводить далеко в стороны то, что есть на самом деле, и что копошится, колышется во мне самом…»
Он вспомнил, как говорила ему Фаина — «у тебя раздвоение души, ты не живешь мыслью, врешь себе… а вот я — живу…» — и тут же страстно грешила, объясняя это долгим воздержанием, тяжелой жизнью в молодости, постоянным умственным напряжением, от которого следовало отвлечься, любовью к сладкому, своей подлостью, наконец, интересом к нему — «ты забавный, молодой, страстный, как с цепи сорвался, дурачок…» И всю эту кашу считала разумным объяснением!
Теперь он видел, что ничуть не лучше ее! Где же, в каком мире живут люди?