НАМ С МУЗЫКОЙ — ГОЛУБОЮ…
Я завидовал младшему брату – у него был слух. Родители объявили. А у меня не было. У обоих уши в порядке, я про музыкальный слух говорю. И не всю жизнь завидовал, а в детстве. Оно у меня рано кончилось, как отец умер. Мама говорила, ему еще в детстве медведь на ухо наступил. На оба уха, и я в него. Но это меня не утешало, завидовал все равно. До шестнадцати, пока из дома не уехал. Уехать легкий выход, помогает неприятности забыть. Но не навсегда, потом прошлое возвращается. Никуда не девается оно, внутри сидит, ждет момента. Как ослабеешь, поражение какое, с делами заминка… оно тихой сапой… с черного хода прокрадывается, и без предисловий, всерьез – за горло! Слишком громко сказано… Сотру! А то посчитают меня «пафосным писателем»… Молодежь. Пустая она, раньше таких называли – потерянное поколение. Но раньше они от этого грустили, пили с тоски… дружба до гроба, Ремарк и компания… А у нас от радости скачут, игры да лотереи, и каждый самого лучшего достоин, без сомнения! А почему достоин-то?.. Ни во что не верят! И старые козлы им в этом помогают. Вот недавно, один… — «искусство больше красотой не занима-а-ется, а только критикой красивого. Чтобы показать, какая хрупкая и временная штука красота…» А мы не знали… Графоманы чертовы! Конечно, красотой не занимается, ею невозможно заниматься. Ищем глубину, сложность… или такую простоту, чтобы почище сложности все выражала. И если получается — точно, убедительно, то говорим – «красиво!» В лоб красоту изображать мало кто осмеливается — не умеют… как малые голландцы, например, умели. Хоть и называются малыми, красивей их натюрморт не напишешь. Так что мы все огородами… Но в сущности о том же. И они ведь не просто жратву изображали, а радость жизни через свет и цвет. У нас заметно радости поубавилось, но все-таки есть немного, и даже больше стало глубины. Это уж точно, копаемся по колено… Опять! Что поделаешь, укусить молодых радость для старика. Хотя зубы уже не те… И вообще, критика не дело для искусства. Нет, не обвиняю, не обличаю, только хочу сказать, есть вещи… чем реже встречаются, тем ценней, и ничего им от старости не делается. А делается нам, кто глупости за новости выдает, из-за дурости своей или пижонства. Хотят за временем успеть, вот и БЕГУТ ЗА ВОЛНОЙ…
Вспомнил фразу, и тут же человек при ней, хотя гораздо глубже он. Многие воспоминания начинаются с глупой мелочи, никуда не денешься, так память устроена, ей образ подавай. Иногда раздавленный таракан тянет цепочку воспоминаний, и так далеко заведет… к обеду не выпутаешься. Начнешь с глупости, а вспомнишь хорошее. Из жизни. А в разговорах об искусстве ничего хорошего — можешь, так делай, не можешь — отойди, не трогай руками… И не беги за волной!
И тут же вспомнил…
Был у меня такой знакомый, ученый химик Брухман. Какой знакомый, он вдвое старше был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Он рядом оказался, верней сказать. Так иногда случается, встречаешь человека в один день или момент, и, вроде, у вас есть общее, интересно вам, друг другу помочь желаете… А вот, оказывается, один в свою сторону идет, только начинает, лезет в самую гущу, полон надежд и сил, а другой… наоборот, к концу приближается. И рядом они стоят, рядом. Про направления сразу не видно, потом потрясение происходит. Хотя какое потрясение… теперь люди не вглядываются друг другу в глаза, не слушают – смотрят на руки, как звери, которым поесть приносишь. Впрочем, и звери так не всегда поступают, только если голодные. Но мы далеко отошли, вернемся к нашим пирогам…
Брухман со мной по-человечески говорил. Был добр ко мне, это запоминается. Сколько бы ни было, не привыкаешь. К плохому привыкнуть можно, а к хорошему – не-ет… До сих пор не привык.
Тогда я приехал из Эстонии, там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает, губы надует, глаза в небо, и сама, как лягушка, надувается до небес. Ква-ква… У них даже к учителю нормального обращения нет, в России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии своего учителя как-то неудобно, если много лет тебя учит… Что делать? Говорят – «ыпетая», то есть – учитель, и всех одинаково – ыпетая, ыпетая… Черт знает что. А этот Брухман меня сразу поразил. Огромный мужик, голова еще больше, чем должна быть при таком росте, но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он сильно болен был, рано умер. Очень способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему несколько раз отомстило, ложных два открытия сделал. Замахнулся на большие темы – структуру и синтез белка. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! А ему вежливо, но ясно… Дали понять. По шее, по шее… Он каялся – дурак, поспешил, поверил лаборантке… всегда лаборантка оказывается виновата, хотя и так бывает… А потом второй раз! Вот так не повезло ему, и чутье было, и направление верное, но спешил. И снова, снова… Когда мы встретились, он между первым и вторым ударом был, но все равно знаменит. В сущности много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы сделал в генетике, хотя не очень крупные… Но сильно ошибаться не нужно. Особенно, если тебя умные люди окружают, которые сами сделать открытие не прочь. Этим не хватает одного – доброты. Уж простили бы…
И вот я к нему подхожу и прошу какой-то реактив. Я тогда побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались только две величины — Брухман и мой шеф, Штейн. Мой был знаменитей, потому что до увлечения биологией успел поработать физиком, к тому же теоретиком, много сделал в оптике и прочей теории, и даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, и тоже преуспел. Полимеры были нужны, особенно лаки, которыми покрывать самолеты научились, от этих покрытий зависели летательные качества. На лаки большие деньги давали, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном, вообще не понимал, что делается она не только мозгами и голыми руками, но и кое-какая химия нужна. А Брухман был грамотный химик, это знал, и у него водились разные реактивы. Вот я и подлавливал его на каждом углу, где только мог, и выпрашивал. И он мне давал, если было. Он добрый деликатный был человек, с виду суровый, громкий, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова, снова… В этом он похож на моего брата, и внешностью, и повадками, и даже ошибками… Но это уже другая тема, вернемся, вот я стою на лестнице, на широкой каменной, в старом Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, которое называлась Биржа, потому что раньше так и было, а теперь здесь располагались Институты Академии наук. Страны, которой больше нет… Стою и прошу, в первый раз его остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит, громадный мужик… Потом говорит: «Тебе что – это? Дам, конечно, это навоз!» Грубым басом, отрывисто, даже резко, но стоит, смотрит, видно, ему интересно, что новая личность появилась, научная букашка… Реактив этот не навоз, конечно, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал – нарочно – и тоже дал бы, потому что мы общее дело делали. Хотя, как тут же выяснилось, я человек его постоянного соперника и спорщика Михаила, ни за что известного, ну, просто ни за что!.. Брухман все равно поможет. Вот такие были в России люди, и наверное всегда были, только я не знал, только-только приехал. Увидел, и обомлел. Большие и добрые, и ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!
Сейчас крупных людей меньше стало, частично вымерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного, ничего с этим не поделаешь…
Так вот Брухман мне тогда помог. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог. «Я всю жизнь бежал за волной» — говорит. Не мне, не мне. Это вообще странное дело, и удивительное, как до нас важные слова доходят. Я слышал, мой шеф о нем так говорил, а ему жена рассказала, она была знакома с дочкой Брухмана, тоже химиком, и вот как-то разговорились. А жена рассказала моему шефу, а тот в лаборатории нам, мимоходом, между прочим… Тогда уже Брухмана не было в живых, он рано умер.
Прошло много лет, книги его забыты, но я его помню, потому что ничто сильней и глубже не запоминается, чем внезапная доброта проходящего мимо человека. С добротой своих мы проще свыкаемся, да… Это странное дело, но так. Своим не очень верим, многое о них знаем, и сильное, и недостатки… А если чужой человек сказал доброе, и помог, то это в нас тяжелым грузом ложится. Потому что иногда даже имени не знаешь, ничего, а только слово, мимолетно сказанное… И что это за человек, кто он был, в чем его драма, мы уже не узнаем никогда. Как тот неизвестный никому цветок, который вдруг вырос за окном, стоял, терпел холод… а потом также внезапно исчезает. И никто!.. кроме меня, о нем не знал, и не узнает. В этом что-то ужасное есть. И это не помнящий себя цветок, а если человек… Был, был – и нет… То, что жизнь каждого существа драма, в этом и сомнения никакого. И я Брухмана чужим именем называю, хотя неудобно, но боюсь что-нибудь не так вспомнить, сказать, и память о нем испортить. Еще что-то помню… Легко забывал, но не спасся, не убежал, невозможно оказалось. Так что пусть молодые говорят себе. Большинство молодых всегда пропащие, а теперь особенно, но некоторые… и сейчас только притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, «искренне пишут только эстеты… или идиоты». Сразу понял, кто я, потому что не эстет, уж точно. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал. Младшему брату своему. Правда зависть доброкачественной была — только напоминание самому себе. Его таланты меня не трогали. Ну, поколачивал его, как обычно делается, все-таки, старший брат… Но само напоминание… вещь тяжелая, постоянно помнишь, что ты к чему-то не способен. Как отделался? Говорю же, уехал из дома, и забыл, отвлекся на свои дела и увлечения, это спасает.
Но когда было восемь, а ему четыре, мне было туго. У него вдруг абсолютный слух прорезался, можете себе представить?.. А я двух нот собрать не мог, два слова спеть… Потом мне говорили, внутренний голос у каждого есть, надо только учить правильно, вытягивать его. Но кто тогда этим занимался, после войны…
Брата всё собирались отдать учиться, но так и не отдали. Сначала сказали – рано ему, а потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал учиться на скрипочке играть, у того тоже абсолютный слух прорезался. Ну, отдал, и что? Сын оказался способным, но отчаянным лентяем, проучился несколько лет, и бросил. Хотя его учила сестра самого Спивакова. Не знаю, правда, была ли сестра похожа на брата, но все равно по тем масштабам величина, сестра таланта.
Уехал я, и забыл про зависть. Сейчас думаю, ее и не было. Придумал. Никому не завидовал, слишком собой занят был. В себе столько всякого обнаруживаешь, что некогда другими заниматься. Учился, женился, работал, наука меня захватила… Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, что-то нравилось. Популярные мелодии из классики, не более того. А вообще – скучал.
Однажды увидел чуть впереди нас в кресле известного искусствоведа. В местном масштабе. Жена шепнула – вот Бирштейн. Мне тогда было лет тридцать, а ему наверное шестьдесят, он был для меня старик. Теперь я думаю, что не очень стар. Он спал, сидел к креслице, и голову повесил, разве что не храпел. Он все это уже миллион раз слышал, пришел, потому что упросил знакомый пианист, отказать не сумел. Но я другое увидел – я его узнал!
Представляете, мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… после смерти отца через несколько лет. Дачи тогда были недороги, и мы жили там целое лето. Я дрался с ребятами, эстонцы нас не любили. Но близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них, я кидать умел далеко и метко, и они боялись. Некрупные были ребята, соседи, ничего страшного, в конце лета мы даже подружились. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, что это редкость и случайность, в палец попасть. Но больно не было, просто удар и ноготь посинел. Они убежали, я пришел в дом, а мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда, как у меня фамилия, Бирштейн. Обычная фамилия, но он оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – «у сороконожки народились крошки…» Очень здорово пел. Борис. Жена его Фрида. Мы и в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась за нас с жизнью… А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… И я смотрел, и видел, что можно и так жить…
Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, ты болен, и нечего есть, то не значит, что все сволочи, и это дает надежду, что дальше будет не так. Особенно в молодости – дает.
И этот Борис посмотрел на брата, послушал, как тот свои песенки поет и сочиняет, и говорит, «да у него же абсолютный слух…» И началось…
Ничего не получилось, я уже сказал.
А я не пробовал даже, и потому, наверное, сохранилась во мне болезненная струна. Если что-то не можешь, то или забывай, или плохо тебе будет. Но я не забыл, хотя никому не завидовал, и не горевал, другие были дела. Просто помнил. Оставил музыку в покое. Другие были интересные дела.
Но она меня не оставила. Видно жила во мне струна, только звук издавала не музыкальный. Когда я начал рисовать, то вспомнил про нее. Но это уже другой рассказ.
