День: 10.04.2007

ОБЗОР 2004-го года журнала «Вокруг да около» — закончен
Впереди — 2005-ый год

Уже мало осталось сомнений, что Новый Год настанет, с чем Вас всех окончательно поздравляю!
Чего желаю?
Здоровья и удач — того, что мало от нас зависит, а остальное уж как-нибудь сами.
Еще, тем, кто в России: не давайте себя дурачить, хватит. Те, кто нас за дураков держат, не очень умны, не слишком образованы, и действуют примитивно, горы обещают, тут же требуют власти, денег, уважения… Мы куда умней, образованней их. Думайте!
Тем кто пишет и рисует: не слишком доверяйте словам «новое время — новые песни». Пойте своим голосом.
До новых встреч в «Вокруг да Около»

Недавно открыл текст букеровского номинанта, читаю:
(А): -Ты звони…
(Б): — А ты там же?
(А): — Нет
(Б): — А как же…
(А): — Звони домой.
И ТАК ДАЛЕЕ на полстраницы. Всяких «кхе-кхе» не счесть.
Причем известно, что А. давно уволился из учреждения и служит теперь мафии. И про Б. давно все проговорено.
И вот они стоят на лестнице, мэкают и кхекают…
Это что, реализьм?
…………………..

Вот мы все любим импрессионистов, веселые ребята, блестящая живопись. А ведь в то время жив был еще действительно великий, могучий, фундаментальный, размером с Микельанджело, художник Домье. Мы его больше знаем по острым зарисовкам, злободневным, а он был Художник. И все импрессионисты его обожали, восхищались им. А он смотрел их живопись, багровел, ругался… не мог понять…
Что поделаешь, главное, что все они остались с нами.

/////////////////////////////

Умер Михаил Рогинский, замечательный человек и художник, я с ним немного общался в начале своей живописи, где-то в 1977-1978гг, показывал свои работы, и, конечно, смотрел его картины, мне все было в них интересно. В начале, потом я понял, что живопись М.Р. — это не мое. Объясню. В одном из первых писем из Парижа Рогинский писал — » у нас живопись была — «мой мир», а здесь — просто живопись». Разумеется и «мой мир» и «просто живопись» — крайние точки на шкале, скорей абстракции, но все-таки разные художники на этой «шкале» в разных местах. Кандинский — это больше «просто живопись», он интересовался ее элементами. Пикассо — заглядывал сюда, хотя он потеплей. Миша Рогинский с его «Чайником» и «Спичками» — ближе к «моему миру» ЧТО БЫ ОН НИ ДЕКЛАРИРОВАЛ в разные времена. Тут видимо важно, сколько страсти и сердца художник вкладывает даже в простые элементы живописи (Кандинский), в свои почти лабораторные опыты (Сезанн). Если много вложено, «сердце» пробивает любую схему. На другом полюсе — «мой мир»: навскидку… Рембрандт из стариков, и многие наши художники 70-х годов, замечательная московская школа.
«Головой» никто не пишет картины, а если стараются, то… все зависит от того, что вложено: если много таланта, страсти, то происходит не «расширение области ума»(как я недавно прочитал на Палубе ВеГона), а скорей расширение области сердца, чувства на то, что умом понятно до конца быть не может. Чувство позволяет это сделать, хотя странным путем, вокруг да около истин.
Оттого и был сильным художником Михаил Рогинский, что в самые свои «чисто художнические опыты», когда вроде бы только глаз и глаз, и удивление предметом, вложил несметные чувства, и потому в его работах образовался тот фон, тот глубинный слой, который и называется «мой мир». Никуда не денешься, истина в искусстве дается только через «мой мир», вопреки «головным намерениям».
Мне, откровенно говоря, ближе, когда люди не зажимают свое сердце в кулак, а сразу и прямо говорят чувством. Если сразу и прямо, то есть шанс, что не будет банальность. Только шанс, а больше никто не даст. Это риск, да, но кто боится, тот «стёбает». Почти все великое, что сделано в искусстве — просто, идет от искреннего переживания, от непосредственного чувства.

1.
Итак, я здесь!

2.
И вот…

3.
И вот я здесь…

4.
(Откуда ты? Тебя уже не ждали…)

5.
И вот…

6.
И вот я здесь! Как можно описать те чувства…
…………………………
Классик московского концептуализма Лев Рубинштейн.
Смотрю через много лет. И по-прежнему думаю — «голый король, голый…» Хоть тысячу раз надувай щеки, это «липа». И хорошо, если обдуривал бы сознательно, тогда просто весельчак и ловкач, хуже — если серьезен. А он, похоже, серьезен, и действительно верит, что сказал новое слово.
Погоня за новизной оборачивается нищетой содержания.

/////////////////

……………………..
В старости нет ни одного явного преимущества перед молодостью, ни по части ума, ни по таланту, одни потери и мелкие неудобства.
Греет только результат, но он мизерный, как бутылка с запиской, выброшенная на обочину, в канаву.
Все-таки, два мелких приобретения я бы отметил.
Первое — странная способность понимать по лицам, по глазам гораздо больше, чем раньше. Приходит само, никого не научить, к тому же, горький опыт, потому что много видишь — мелкого. Человеки все, и ты такой…
Второе, что и не греет, и не обнадеживает, и не дается как бы само собой, а может быть, может и не быть. Возможность, которую раньше невозможно было реализовать.
Мой учитель Мартинсон любил слово МАКРОСТРУКТУРА — он первый стал говорить о макроструктуре белков. Сколько верных слов уходит в неизвестность вместе с людьми их выразившими… А потом эти же словечки, мысли возникают снова, и ни в одном глазу — никто не вспомнит, что уже было, и какой-то человек за это, может, жизнь отдал… (((Сволочная природа жизни налицо: человек по своим возможностям гораздо глубже и значительней любой конкретной жизни, любой истории, в которую попадает как домашняя птица в суп.)))
Так вот, преодолевая старческие растекания по древу — макроструктуру имеет И конкретная наша жизнь. Наши лучшие и худшие порывы составляют периоды и циклы, и витки спирали. Но чтоб это заметить в большом масштабе, и на себе, что особо важно — на себе — требуется большой кусок времени. Пожалуйста, тебе его с охотой выдают!.. Но не бесплатно — стареешь… и почти совсем теряешь возможность воспользоваться «макроструктурным» взглядом: ни ума, ни таланта, ни сил на это дополнительных не дадено.
Но есть теплое пятно — все-таки что-то можно рассказать.

……………..
Думал о Хрюше, самом удивительном моем котике. Он убедил меня, что в речи главное не сами слова, а интонация, атмосфера, ритмы, звуки… Он говорил со мной на своем языке, долго, страстно, длинными периодами… бежит рядом и рассказывает, что было, пока меня не было…
А я отвечал ему — «да, Хрюша, понимаю тебя».

…………….
Есть моменты в жизни, которые не повторятся НИКОГДА. Особые УГЛЫ. Когда удается собрать в одном теплом укромном месте все самое-самое, и тогда МОГУТ получиться — картины, книги, нормальные человеческие отношения. В сущности, не просто место, оттого и говорю — УГОЛ.
Когда все рядом — лежанка, подушка, за ней стол, машинка… тут же мольбертик небольшой… Темновато, тепло — и тихо-тихо.
Потом кажется, отчего бы не собрать все снова, и комната найдется, и картинки повесишь, и подушку ту найдешь… может быть… и плед старый, и кот придет, мяукнет почти беззвучно, пристроится в ногах…
Нет, не соберется все вот так, чтобы воедино, чтобы спелось, слилось, как когда-то — БЫЛО…

Представьте, что Вас пригласили — на встречу, в кафе, на прогулку, поехать куда-то… довольно ограниченное время, хотя и насыщенное впечатлениями… И вот Вы возвращаетесь, и пишете, а Вы привыкли записывать впечатления — пишете, как было, что показалось интересным… ну, самое-самое, если было, конечно. Такая не очень длинная запись, личный дневничок, что ли…
САМОЕ ОБЩЕЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ! Никто деталей не хочет, разве что самые яркие… КАК ТАМ БЫЛО.
А пригласили Вас — на жизнь. В сущности, короткая поездка, встречи, прогулки… довольно ограниченное время, хотя и насыщенное впечатлениями. А, может, и не насыщенное.
Вовсе не умные рассуждения от Вас ждут, а просто, коротко и выпукло — ЧТО ТАМ?..
Ну, как приходит откуда-то ваш хороший знакомый, друг или родственник, а Вы не смогли туда или не захотели, настроения не было, но место, несомненно, интересное…
И Вы его спрашиваете — «ну, как?..
А он отвечает, — «да, знаешь…»
……………………..
Не больше и не меньше.
Хотели бы еще там побыть, или хватит, пожалуй?..
Много ли Вы встречали таких книг?

/////////////////
Этим летом Васе исполнилось бы 28. Не бывает, но он прожил немало — 16 лет. Больше всего он любил ливерную колбасу. Так я сначала думал. А потом Вася застал наш недолгий взлет, и «докторскую» — «колясками». Не знаю, как в других местах, а у нас эти батоны называли колясками. Оказывается, он и докторскую любил. Но если всерьез — он больше всего любил, чтобы оставили в покое, дали бы побегать на свободе. Ему повезло, хозяин его понимал, сам такой.

……………….
Двое, без ненужной фамильярности, радуются общению.
При этом не отделены от остального мира.

…………
Здесь лучше несколько размыть лица.
Давно. Тогда мы еще праздновали дни рождения. Потом — отмечали. Потом старались не замечать.

……………..
Не люблю горы, они ненужно подчеркивают ощущение беспомощности перед природой, которое и так понятно. Мне достаточно равнин бескрайних, холмов, и ощущения глубины под ногами. Мы в тонком слое земли копошимся, боимся океанских впадин в несколько км, а под ногами — тысячи километров, непонятных, непредсказуемых…

То, что предполагалось «вложить» в Халфина из «Острова» — механизм со-знания: попеременное взаимное отражение полушарий мозга, дублирование, хотя с разными оттенками. Таким образом система может «понять себя» как бы со стороны. Опустил, занудно для худвещи, и не добавляет образу.

………………..
Вспоминая, не заметил, как оказался возле дома. Старенький двухэтажный, мы с Мариной снимали первый этаж, две комнаты. С задней стороны огород, туда выходит крохотная веранда с покатым в сторону от дома полом. Квадратные мутные от грязи стекла… кое-где выбиты, дверь снята – проем, и ступеньки спускаются в траву…
…………
Город хищными присосками окружил, приближается, но не достал еще, такой вот островок запустенья и покоя. До центра двадцать минут. Я очень этот дом любил. Наверху хозяин, старик, месяцами жил у детей, почти не видели.
Каждая неудача несет с собой удачу. Если б не этот дом, многого бы в моей жизни не было. Марины могло бы не быть. Но я не о ней – о доме мечта осталась. А про Марину могу ошибаться. Необузданная страсть хоть раз в жизни должна довести до полной бессознательности. Иначе недовольство рождает горечь – «вспомнить не о чем…» Часто это заблуждение, не о чем жалеть. Но ведь недоказуемо, и недоказанным останется. А жить нам приходится с недоказанным и с недоделанным, вот беда. Умереть – это понятно, но ведь и жить!
Хорошо бы сказать свободно и спокойно – было…
Мне передала одна умная старушка, а ей с гордостью поведала гувернантка, дева старая – «у меня всю жизнь любовь была…» На какой-то станции меняли лошадей, задержалась на полдня, с родителями. И там ждал юноша, ему в обратную сторону. Они не разговаривали почти, перекинулись вежливым словом. И вот она считает – было!.. До конца жизни помнила. А он? Никто не знает, может, и он.
И я, человек другого времени, доверчиво передаю дальше, хотя не понимаю. Доверие к истинам прошлых поколений ничем не заменить, ведь не всегда возможно понимание.
Заразился от Григория, мелкая философия на глубоких местах.
Но был такой дом, и веранда, это важно.
………………
По вечерам кресло сюда вынесу, сижу, пока не стемнеет. Марина говорила – «ты странный, на что тут смотреть?» А я здесь многое видел, вдали от всех. Высотки на горизонте, в летнем предзакатном мареве. Город прямоугольный, серый… а здесь островок жизни, петрушка вытянулась, могучее растение… герань… какие яркие у нее цветы… воробьи скачут… Где, где… Неважно, в старом районе около Сокола, там еще домишки деревянные стояли. Сейчас не знаю, что там, и не хочу туда, смотреть больно.
Так вот, веранда…
Покосилась, доски прогибаются. Я любил ее. Как домик отдельный, кораблик мой… Иногда делал крюк, подхожу сзади, чтобы видеть. Есть такая болезнь, клаустрофобия, страх закрытых пространств. У меня наоборот – любовь к ним. Терпеть не могу площади бескрайние, места скопления людей, улицы широкие, помещения огромные… Хочу, чтобы за спиной надежно было.
…….
Сижу в кресле, передо мной оконце, стекло выбито, вид живой на травы, кусты… у самого крыльца рябина, подальше еще одна, осенью гроздья багровые у них…

Я… нащупал металлический предмет, это был ключ, плоский он был, странный, такого я не знал… Довольно длинный, как штырек. Я вытащил его, с черной пластиковой рукояткой, особый предмет, который открывал какую-то свою дверь, он знал про нее все, и, главное, она знала его, помнила прикосновения. И я надеялся, что это не пропуск в случайное пространство, не какой-нибудь ящик почтовый… нет, те ключи гораздо меньше, плоские, примитивные устройства, а этот таил нечто важное, он был – от двери, та дверь была моя, и тихим голосом, очень тихим, почти неслышным, меня окликала.
Ключ лежал на ладони, живой, теплый, и не сопротивлялся, он был – мой, хотя и с характером, я чувствовал, он знает… Он понимал, что-то важное в нем заложено, и был от этого слегка высокомерен, это я чувствовал по теплу, которое от него исходило, он излучал тепло, грел мне ладонь и что-то вполголоса говорил, сквозь зубы, а я не понимал, не улавливал, хотя подставил ухо, но переспрашивать не решался. Он говорил, поплевывая, не глядя на меня, а я делал вид, что понимаю, и вежливо ему кивал, а потом он замолк, и я остался один.
Но странно, я вспомнил, ключ не был завернут, он не был в том виде, в котором должен быть, а значит что-то не так, и, может, это не мой ключ? Руки снова нащупали булавку, но она была неподкупна и неумолима – не поддастся, я понял, и отступился. Как получилось, что нет той бумажки, ключ гол, значит, в опасном состоянии, он обладает свойством юлить и выскальзывать – из рук, карманов, исчезать в дырах, подкладках, тихо и незаметно добираться до следующего отверстия, тогда уж на волю, падать в траву, прикидываться незаметным, и даже не блестеть, чтобы не попасть на острие глаза. Отсутствие бумажки сильно озадачило меня, в нем было что-то странное. Хотя я не помнил, в каком виде нашел ключ в прошлый раз, но все-таки помнил, хотя и смутно, что таких недоразумений у нас с ним не было. Дальше не пробиться… Бывает, взбредет в голову, что видел когда-то человека, даже знал его, но где, когда?.. и это также неразрешимо и обманчиво, как нынешняя загадка ключа.
Ключ есть, где же мое убежище?.. Где-то здесь, среди трех домов, моя дверь, и окно, и отделенное стенами помещение… где все это осталось?..