День: 21.04.2007

Странные вещи порой вычитываешь из собственных творений:
«заснул, сидя на стуле, а проснулся на рассвете»

……………………………

Старик-сатир рассказывает нимфам небылицы о прежних временах…
Старики искренне полагают, что знание прошлого важно для человека настоящего, и даже будущего. Ничуть! Глупости прошлого только изменяют сегодняшнюю среду обитания, но не нас. Ошибки сегодняшнего дня те же, и снова изменяют среду. Таким образом удается изменять мир. И оставаться в нем с прежней глупостью.

……………………………..

Если визионерство Эль Греко скрестить с основательностью Пруста, то получится то самое.
Если отношение к свету Рембрандта скрестить с отношением к цвету Сезанна, то получится то самое и даже немного сверх того.
Если дневные наблюдения скрестить с ночными видениями, то можно и остановиться, вздохнуть с облегчением, помереть спокойно.
Вообще, помереть вроде бы не проблема, но как представишь…
Убегаю, улетаю, лечу все выше, все пропало внизу, надо мной темнота… Возвращаюсь, пробираюсь украдкой, смотрю в окно — девочка, женщина, старый пес, старый кот… как я мог умереть!..
Придти нельзя, уходить нельзя, сказать нельзя и молчать нельзя. Тело тяжелеет — воздуха нет, все плывет, все чернеет — и радости нет, и боли нет — тело стареет. Душа времени не знает, что помнит — то есть, чего не помнит — того и не было. Вчерашний взгляд… светлое дерево в сумерках — в самом начале… Потом?.. вошел в комнату, тепло, тихо, лег на пол — наконец, один…
…………
Да, душа времени не знает, но она — отягощена. Живем еще, живем, стараемся казаться бесстрашными, трогаем безбоязненно, шумим, рассуждаем… уходим с мертвым сердцем… ничего, ничего, потерпи, пройдет. Тоска нарастает, недоумение усиливается — и это все?.. Где пробежал, проскакал, не заметил?.. Ветер в лицо, скорость, размах, сила — все могу, все вынесу, все стерплю…
Утром очнешься, подойдешь к зеркалу:
— А, это ты… Ну, что нам осталось…

…………………………..

Разговоры, разговоры за столом. Один чаще, двое пореже, трое — событие. Если один, есть о чем с собой поговорить, если двое, то все переговорено, если трое — незачем.
А в этой серии про Париж… — приехали, здравствуйте вам, и что? А нич-чо! Нам домой пора, кошки заждались.
///////////////////
Давным давно была такая серия, слегка ироничная, пожалуй. Тогда Париж не то, чтоб мечтой был… просто все закордонье было недоступным, меня в родную Венгрию не пускали, казался неблагонадежным. Когда же стало возможным, и шли уже разговоры, приезжай, мол, вызов оформим… Отказался. Не любитель туристических красот, в музеях устаю в первом же зале, двух-трех изображений хватает. Если б пожить нормально, поработать — другое дело. Походить по дворам да закоулкам. И чтоб тебя не кормили добрые люди, и чтоб годик-два в своем отдельном тихом месте…
А поскольку невозможно, а только в гости… Не нужно мне в гости, дома лучше. Так и не поехал. А сейчас уже времени нет, нет, нет — смотреть на чужую жизнь, своей мало осталось.
А эти картинки в разной технике — остались.

…………………..

Вообще, не люблю такие штуки. Но неодолимое чисто физическое стремление вглядываться! с этим невозможно не считаться. Единственное, что, мне кажется, позволяет считать человека художником — физическое влечение к изображениям. Все остальное может приложиться( а может и не)

Некоторые дети растут разумом быстрей, чем телом, другие телом вырастают быстрей, разум созревает позже. Есть и третьи, и четвертые, и сразу-одновременно, и вообще никак, но первые две группы или типы интересней мне. Хотя разницу между ними впоследствии, а она должна быть, ухватить не могу. Про первых говорят — лишены детства. Но если с годами приходят к жизнеутверждающему чувству, то это прочней. Мне кажется.
Книга типа «Подростка» была бы интересна, но и страшна, черт возьми, как страшна… Предложили бы удлинить жизнь за счет заново пройти первые два-три десятка лет, ну, с небольшими вариациями, для разнообразия, больших-то просто быть не может, почти все ведь изнутри… — отказался бы, отказался — слишком тяжело.

Эвелина напомнила мне про «Анта» (повесть в «Неве, 2004г) Почему — не знаю.
…………………
4.
В конце концов я почувствовал, что застоялся, перегрелся, слишком много во мне накопилось, я стал терять и забывать, и понял, что пора записывать. Небольшие рассказики стали получаться о том, о сем, о детях и детстве, маленькие впечатления и радости, подарки и ссоры, потом о школе, в которой несколько лет учился, об университете… Ничего особенного там не происходило — для начала какое-то слово, взгляд, звук, воспоминание, из этого вырастает короткое рассу-ждение, оно тут же ведет к картинке… Передо мной открывалась страна связей. Летучие, мгновенно возникающие…. Я на одной-двух страничках становился владыкой этих, вдруг возникающих, наслаждался бегом, парением над пространством, в котором не знал других пределов, кроме полей листа. От когда-то подслушанного в толпе слова — к дереву, кусту, траве, цветку, лицу человека или зверя… потом, отбросив острую тень, оказывался перед пустотой и молчанием, и уже почти падая, ухватывался за звук, повторял его, играл им, и через звук и ритм ловил новую тему, оставался на краю, но прочней уже и тверже стоял, обрастал двумя-тремя деталями, от живой картины возвращался к речи, к сказанным когда-то или подслушанным словам, от них — к мысли, потом обратно к картине, снова связывал все звуком… И это на бумажном пятачке, я трех страничек не признавал и к двум прибегал редко — одна! и та до конца не заполнена, внизу чистое поле, снег, стоят насмерть слова-ополченцы… Проза, пронизанная ритмами, но не напоказ, построенная на звуке, но без явных повторов, замешанная на мгновенных ассоциациях разного характера…
Такие вот карточные домики я создавал и радовался, когда получалось. В начале рассказа я никогда не знал, чем дело оборвется, и если обрыв произошел на верной ноте, то не мог удержать слез. На мгновение. И никто меня не видел. А рассказики почти ни о чем, и все-таки о многом, как мгновенный луч в черноту. Ведь игра словечками, пусть эффектными и острыми, фабрика образов, даже неожиданных и оригинальных… все это обращается в пыль после первого прочтения по простой причине, о которой как-то обмолвился Пикассо, гениальный пижон и обманщик, талант которого преодолел собственную грубость. «А где же здесь драма?..» — спросил он, приблизив насмешливую морду к картине известного авангардиста. И никогда не пересекал этой границы, хотя обожал быть первым. Нечего делать, кроме как путаться в напечатанных словах, если на странице никого не жаль. И этого никто отменить не в силах, тем более, какие-то концепты и придумки, игра ума и душевной пустоты. Но рассуждения не моя стихия. Эти рассказики я писать любил, и мне с ними повезло — успел, возникла щель во времени, несколько лет жизнь наступала, а боль отступила.
……………
…………….
Возвращаясь, я спустился в подвал с другой стороны, так ближе.
Пробираясь в темноте, увидел в глубине мерцающий свет, потом две фигуры, вошедшие с той стороны. Эти подвальные помещения следуют одно за другим, и все насквозь видно. Подошел и услышал слабое рычание из угла помещения, где оставил пса. Пока меня не было, он переместился туда и теперь оказался заперт в темном и тесном пространстве. Перед углом двое; тот, что повыше, играет фонариком, второй сопит и с чем-то возится. Я разглядел — он навинчивал длинный цилиндр на ствол пистолета. Тип с фонариком сказал, обращаясь ко мне:
— Отойди, старик, мало ли что, ведь пушка… Бродячих отстреливаем. И ко второму:
— Быстрей винти… Он, видимо, был начальником. Другой чувствовал себя неловко:
— Я щас, щас… Приказ есть приказ, дядя.
Он, наконец, справился, поднимает тяжелое дуло. Пистолет кажется громадным. Стрелок озабоченно говорит мне:
— Отодвинься, не дай бог задену…
Я не могу, ноги не двигаются. Хочу сказать ему — не надо, нельзя, и язык не поворачивается, застрял во рту. С тупым отчаянием смотрю на блестящий при свете фонарика ствол… Парень прицеливается, морщится, словно фотографирует, а света мало.
— Фонарик-то подыми, не вижу…
— В грудь стреляй, в голову промахнесся…
Стою, полусогнувшись, слышу, как щелкает предохранитель, как с тонким свистом дышит пес… И по-прежнему ничего сказать не могу, безнадежен, подавлен своим ничтожеством. Мне не подняться. Не получилось. Сдайся, муравей, ничего не поделаешь…
Какая-то упругая сила заставляет меня выпрямиться.
И не думая, не решая, так ничего и не сказав, делаю шаг в сторону угла — широкий, скользящий, плавный, о котором всегда мечтал.

7.
Удар в грудь, и боль кончилась.
Уже вне времени,
на какое-то мгновение, на миг! —
вижу солнечный день над грудой песка, по которой карабкаюсь вверх, к зеленовато- синему с белоснежными облачками небу. Наверху, прямо передо мной сидит Шурик — непомерно большой, чистенький, рыжая шерстка сияет. Он улыбается и что-то лопочет как ребенок осваивающий речь. Мелькает малиновый острый язычок, у него розовые десны, а зубов почему-то нет… Я ползу к нему — легко, радостно, быстро, потому что боль кончилась, и я, наконец, свободен. Он все лопочет, и постепенно из бессвязного лепета складываются слова:
— Ну что, что, муравьишка?.. Может, все-таки получилось?..
Мне легко и радостно, что я снова вижу его и понимаю.
— Ну что, котишка?.. Что еще с нами будет?..
А он смеется:
— Не бойся. Ничего с нами больше не будет. Ничего. Ничего…

ЕЩЕ ЕВЕЛИНА РАКИТСКАЯ
………….
***
«…их место было тут, у банка, на матрасе, а потом…
он умер, а она уехала в Россию…»

Он умер, а она
уехала в Россию.
У банка опустел
их уличный приют –
Там, где она весь день
по шекелю просила,
а он из-за угла
следил, как их дают.

Мне рассказали, что
у них была квартира
и дорого они
платили за неё! –
ещё бы, ведь она
по шекелю просила,
для виду нацепив
бухарское тряпье.

А он, наоборот,
любил одеться франтом.
Под вечер приходил
и выручку считал.
В ботинках целых и
в костюме элегантном —
кто б видел, никогда б
им шекеля не дал…

Но умер он. И всех,
кто знал их, зазнобило:
остались у нее
с деньгами сундуки!
Откроет ресторан?
Машину купит с виллой?
А может быть — запьет
от скуки и тоски?

Но вышло всё не так,
а лучше обернулось –
законный хэппи-энд
и счастье, как в кино:
он умер, а она
на родину вернулась…
(Я жизнь бы отдала
за это, за одно).

Я б уступила жизнь
кому-нибудь другому
(пусть на святой земле
он счастливо живет!) –
всего за три часа
пути полета к дому
и белый самолет,
и белый самолет…

Из песни слов не выкинешь. Эвелина Ракитская.
……………..
Российскому дворянскому собранию посвящается

Разжиженную кровь
и памяти обломки
собрав,
и нацепив забытое лицо,
объединились вновь
надменные потомки
известной подлостью прославленных отцов.

Потомки палачей
и разной прочей дряни,
опричников с метлой —
холопов у царя…
Собрание у них.
Они теперь дворяне.
Духовность будет жить
им всем благодаря!

Эк, вспомнили они
про титул и про имя…
спас прадед-большевик
прабабушку-княжну…
где сколько было душ…
как торговали ими…
как дедушка-чекист
любил свою страну…

Они устроят нам
немыслимое счастье.
В лихую из годин
укроют от врагов!

«Как русский дворянин
я буду дружен с властью», —
заверил господин
Никита Михалков.

Им только дай права —
мы расцветем под ними.
И титулы они
присвоят нам за труд.
Вот Алла, например, —
она уже графиня… —
с фамилией такой
в графини ли берут?..

Что скажете, друзья?
Прибегните к злословью.
… Но есть и высший суд…
Россия… бровь… любовь….
Ура и юнкера….
… своею черной кровью…
та-ра-ра-ра-ра-ра…
их праведную кровь….

…………………..
Бумага, кисть, названа «Любитель абсента». Ну, шутка, у нас другой абсент.
Признаюсь вам в ужасном, сколько лет пишу, а литературу не полюбил. Личное занятие — да! очень интересное, очень, но это — другое. А я про чтение книг. В детстве обожал, и многое проглотил, не разжевывая. Хочется «суггестивности», как говорил Ван Гог. Имея, правда, в виду краски, но не все ли равно? Речь о прямом пути. А мне талдычат о каком-то мастерстве! Зачем оно, если нет прямого пути. Уважаю только слова, которые тут же вызывают перед глазами картины. Оттого и не люблю сам вид испещренного однообразными значками листа бумаги… Как только увижу лист, так и охватывает скука. Бывает, но страшно редко, посмотришь, — нет листа!.. Никаких значков и в помине, а сразу — знакомый до боли вид. И это надежду вселяет, что не совсем безумное увлечение…
Знаю, знаю, если люди, беззвучно впитывающие эти значки, они у них в голове сами перерождаются в понятия и мысли.
С уважением приподнимаю шляпу — и думаю, быстрей бы мимо прошмыгнуть…

………………………
(предупреждаю — смайликов больше нет)
Почему очень умному образованному человеку трудней написать «художественное», чем не очень образованному, и, может, даже не очень умному?
Очень умный обязательно хочет, по всякому поводу и без повода, но изложить свою — правильную точку зрения на проблему. При этом обхватить ВСЕ стороны, не упустить из виду ВСЕ противоречия и исключения. Ему скушно, смешно и просто жутко тяжело — говорить ерунду, пороть чушь, спотыкаться, наступать на грабли, повторяться с глупым выражением лица… Он, если уж приходится говорить такое, замысел обязывает… то старается — подальше, подальше от героя, который дурак и дрянь, отодвинуться, и обязательно доказать ему, герою, что дурак он и ничтожество, истины не понимает! … и читателю доказать, конечно, читателю! оправдаться — «неправда это, а я знаю, как надо!.. Доказать, объяснить, «вкрутить гайки», наставить на путь истинный, чтобы никаких сомнений! Ну, хоть где-нибудь, в конце хотя бы!..
Показаться дураком очень умному и образованному смерти подобно.
А беда в том, что художественное — это выдумки, чушь и ерунда, ошибки, заблуждения, бред кромешный — гораздо чаще понимания. И люди, истины не зная, не понимая и даже не желая понимать, мечутся из угла в угол, пренебрегая мнением прозаика — философа.
Оттого самые умные… если имеют глупость писать прозу, то пишут занудно, скучно, длинно, витиевато, в простоте слова не скажут…

…………….

Пора золотая
Была — да сокрылась;
Сила молодецкая
С телом износилась.
///
А.Кольцов
(поразительные строчки, на мой взгляд дилетанта в поэзии)

Бывает неприятие плодотворное, отстаивание своего, когда есть, что отстоять.
Бывает агрессивное, враждебное, но талантливое, хищно подмечены слабости.
Наконец, бывает неприятие крысиное. Обнюхивание, с одной мыслишкой, есть ли что сожрать…
Наш новый класс уже обнюхал интеллигенцию, и понял: поживиться почти нечем, кроме как поиметь тех, кто, дрожа от страха или счастья, сам сдаваться лезет.

Самый плодотворный диалог — почти монолог, то есть, каждый слышит другого вполуха, и, лишь используя чужую мысль как повод, говорит о своем.(почти шутка)
………………
Один старый художник говорил мне — «ты не зырь, не упирайся зенками, не ешь глазами вокруг себя — ходи себе, да посматривай, поглядывай…»

Немецкий экспрессионизм.
Люблю этих немцев, далеких от «жизни», с их синими и красными лошадями, большинство из них жило очень долго. Хеккель, Дикс, Кубин, Нольде, Пехштейн и особенно К.Шмидт-Ротлуф, проживший 92 года! Пруды, вОды, деревья, напоминающие водоросли, фигуры женщин без ничего, но относящиеся скорей к мебели, чем к живым телам.
Мы отличаемся от них — мы интимней. Зато они были открытей, свободней, жестче, деловитей нас, и потому жили долго, а мы не можем…

………..
Привет, утро, да? Продолжаем обзор 2005-го года
Это «Зимняя дорога»