День: 11.04.2007

………………..
Случайным образом исчерчено стекло кистью — маслом, лучше коричневой хотьковской, потом процарапываешь, местами убираешь свежее масло чем угодно, можно ватку навертеть на спичку, например. Таким образом делается картинка, потом с нее отпечаток на бумаге — монотипия. Зачем? Иногда фактура интересная. Но вообще — баловство.
А здесь что, вроде, ничего особенного…
А для меня — похоже на рай на земле.
Ощущение не зависит от качества рисунка. Могу восторгаться гениальным зимним видом Брейгеля, но в сущности он меня не затрагивает. Слишком холоден и широк, чтобы я назвал его «раем». То, что предлагает в конце Воланд Мастеру, для меня ближе, теплей. Постоянное тепло, пусть предзакатное, прогретый солнцем песок, легкая пыль на дорожках, хаотично и дико растущие растения… ощущение заброшенности старого жилья… но уверенность в постоянстве, безопасности и ограниченности(от-граниченности) этого мира — наверное то, что я назвал бы раем, или «несбыточным покоем». На этой случайной картинке вдруг! — получился намек на такой вот мир, и только поэтому вывесил, несмотря на все несовершенства

В НАЧАЛЕ.

Всякое дело начинается со странных, может быть, даже никчемных людей, а не с героев и тружеников, об этом неловко говорить, и потому часто рисуют совершенно иную картину. Хотя почему никчемных, разве так можно сказать – никчемных, нет, я сомневаюсь, очень даже выразительных и нужных, ведь каждому делу нужен запах, аромат, тайна, непонятная судьба, чтобы притянуть вот этих, только вырастаюших из детских штанишек, героев и тружеников. И даже небольшое такое дело, как учение, студенчество, вся эта, казалось бы, расписанная от «а» до «я» жизнь, она начиналась странно, с другими людьми, и зачем они были, если потом все ушли, ну, совершенно все, кроме одного, а тот сменил фамилию, и стал, наверное, неуловим для сил определяющих и направляющих, эти силы удивительно бывают простодушны и доверчивы… ушел от предназначенной ему судьбы – поднимать занавес, перерезать ленточку, а кто занимается поднятием занавеса, перерезанием ленточек – известно, самые никчемные личности, хотя почему никчемные, нет, я возражаю, как говаривал мой приятель, он давно в Израиле пенсионер – не все так просто… Фамилия у него… нет, не у приятеля, а у этого, предшественника и предоткрывателя, была – Шкурник, Костя его звали. Коренастый, почти квадратный, с тяжелой круглой головой, серые волосы ежиком, он был не намного старше нас, около двадцати, а казалось, вся жизнь за спиной, так он резко и точно судил обо всем, все знал – и ничего не делал, чувствовалось, он настроил внутри себя невидимый никому парус и ждал ветра, чтобы его несло, несло в широкие какие-то дали, а ветра все не было, не было… Всегда были такие – конквистадоры, что ли, бывало, им везло, а в нашей квадратной и прямоугольной жизни… Но это другой разговор. И Шкурник пил одеколон «Тройной». Тогда это было чудачество, пить было – завались, и довольно доступно, и денежки у него водились, откуда – не скажу, чтобы не бросать тень, одним словом, Костя устраивал спектакль. И созывал друзей, это были фигуры!
Раньше всех приходил Балинт- венгр, он жил у богатой вдовы на квартире, в районе парка, где тишина и выгуливают благородных собак. Он ублажал хозяйку, «когда я это самое, – он говорил, – земля горит на три метра в диаметре», и я представлял себе маленького Балинта с пышными колючими усами на большой белой женщине, и тлеющий от невыносимого жара ковер… Потом появлялся Витек- «фельдшер», сухощавый блондин в темных очках, к медицине он отношения не имел, слова писал, как слышал. Он приносил огромный потрепанной кожи портфель, в котором умещалось штук двадцать пива. Он был силен незаметной жилистой силой – двое повисали у него на плечах, а он легко подтягивался на перекладине. Наконец, вваливался огромного роста тип по фамилии Буфетов, Вадим, с темным лицом и спотыкающейся речью. Говорили, что он живет с приемной дочерью, он по общей просьбе демонстрировал член устрашающих размеров, завистники говорили, что это водянка, и Вадим конченный человек. Буфетов мог молчать часами, он сидел, сопел, ждал Костю, лицо его, темное, как у негра, с багровыми белками глаз и вывороченными губами, наводило страх на проходящих мимо. Проходили в две комнаты, человек сорок ходило через нас, первокурсников, место было весьма и весьма для спектакля, Шкурник умел выбирать место. И вот он появляется. Вы скажете, подумаешь, что стоит прикончить пару бутылочек «Тройного», кого теперь этим удивишь, но Костя создавал праздник. Он с утра ходил в баню, потом шел сдавать кровь, «у меня ее галлоны, – он говорил, – стоит палец кольнуть, как польется», и перед всеми колол, и, действительно – лилась, темно-вишневая, вязкая, тут же свертывалась, чернела, он сдавал для здоровья, в нем крови хватило бы на двоих или даже троих. «Мне нужны поединки на шпагах, ежедневно, чтобы были колотые раны, – говорил он, и добавлял, выпячивая мясистую нижнюю губу, – время не то-о…» После сдачи крови его кормили, давали двадцатку и свободные дни, хотя от чего его освобождали, непонятно, он и так был свободен, студент первого курса, на лекции не ходил, на занятиях не показывался…
Вот он входит, кивок Буфету – Вадик просто влюблен был в Костю, даже лицом светлел при встрече… потом кивок Витьку, но уже посуше, Шкурник уверял, что сильней «фельдшера», тот только ухмылялся, но вот Костин указательный палец, действительно, был непобедим, он скрючивал его и протягивал желающему, каждый
мог уцепиться своим указательным и тянуть, и тут уж все пальцы распрямлялись, а Костя оставался со своим стальным крючком, и даже огромный черный палец Буфетова нехотя разгибался, Вадик нежно улыбался Косте, отдувался и мычал – «да-а-а, вот это да-а-а…» Витек попробовал как-то, проиграл, и больше в борьбу не вступал, сидел, как всегда, в углу и таинственно посверкивал очочками, он занимался перепродажей тряпья, тоже наш студент, дошел до второго курса, каким-то чудом сдал экзамены и мог бы продержаться еше годик, если б не погиб странной смертью, похожей на самоубийство.
Но вот начинается зрелище, Шкурник ставит на стол несколько зеленоватых пузырьков, большую алюминиевую кружку, берет первую бутылочку, сжимает большим и указательным пальцами пробочку, она крошится, и Костя переворачивает бутылочку над кружкой, Наступает тишина, с жалобным звоном сыплется струйка, бьются, уходят вверх настырные мелкие пузырьки, все тише, тише, жидкость тонет в жидкости… Затем второй пузырек, третий, иногда четвертый, но чаще их было три, Костя любил красивые числа. Итак, в огромной кружке чуть больше половины, Шкурник поднимает ее, увлеченный своим рассказом – как сегодня сдавал кровь, — сестричка молоденькая, неопытная, конечно, он ей — «я тоже врач…» — и что делал до этого, сколько выпил пива вчера, чем закусывал, что видел, зачем его взял легавый третьего дня, и прочее, дальше, дальше, все в обратном порядке – он то опускал сосуд, то снова поднимал его, запах катился волнами, и казалось, что все в его жизни смешалось – вобла, пиво, легавый, дружба до гроба, любимая женшина, она все время менялась, он уходил вдаль, в глубь времени, казалось, конца не будет… но вдруг он останавливался и говорил – «так это же мы встречались тогда…» – он добирался до прошлой — «тройной» встречи, он отчитывался перед друзьями, как жил, пока их не было с ним. Буфетов вздыхал – «ты, Костя, да-а». Витек молчал, но и у него складки по краям жесткого рта разглаживались, стекла мерцали мягче, даже с каким-то влажным блеском – никаких, конечно, диоптрий, сплошной понт. Это были наши однокурсники, и мы видели их только такими. Кружка поднималась и опускалась, и, наконец, то ли устав от этого медленного дирижирования, то ли насытившись собственной исповедью, Костя говорил – «ле хайм, бояре!» – и припадал, и в полном молчании пил долго, долго, мелкими, четкими глоточками, не отрываясь, и только слышны были его глотки, да иногда булькала жидкость, падая по короткому широкому пищеводу в обьемистое брюхо. Он внезапно кончал, переворачивал кружку, переводил дух, и, торжествующе оглядывая всех, говорил – «начнем по новой…» Никто не знал, что это означает, скорей всего, Костя начинал новый круг времени. Он понемногу багровел, пару раз сдержанно икал, распространяя резкий запах, деликатно прикрывал рот, он никого не уговаривал выпить с ним, это была его роль, он сам ее выбрал. Потом в дело вступал Вадик с большим куском домашнего сала, розового, с темной колючей шкурой. Наконец, Витек раскрывал свой портфель и извлекал, и извлекал, и стол наполнялся темными бутылками с испытанным жигулевским, иногда появлялась буханка черного, но это было лишнее, хлеб рассеянно отщипывали, и всегда он оставался, разодранный железными пальцами этих корифеев, наших однокурсников…
Мы с Вовиком, устроившись поудобнее на своих коечках, наблюдали зрелище, и внимали, они относились к нам сдержанно и дружелюбно, говорить с нами было не о чем – мы учились, они жили.
Прошло время, год-два, и рассеялись эти первые люди. Витек погиб первым, поднял на спор легковой автомобиль, и надорвался. Непонятный человек ушел со своей тайной: зачем он поступал, учился, сдавал как-то экзамены, на что надеялся? что это было – блажь, мечта? Говорили, родители его были врачи, погибли в пятьдесят первом. Умер и большой человек Буфетов, выбросился из окна, всего-то было – полтора этажа, но огромный Вадик стал жертвой собственного веса. Причины гибели остались непонятны, кто говорил, что он безумно ревновал приемную дочь, кто утверждал, что Буфет был тайный агент и его вычислили, странная версия, конечно, но и время было… наконец, третьи настаивали, что он всегда был псих на учете, и маменькин сынок, а маменька его, тоже Буфетова, по совпадению работала в буфете, проворовалась, повесилась, а он, расстроившись, в подпитии перепутал окно с дверью. Впрочем, шептали, что его фамилия вовсе не Буфетов, и называли одного из вождей, расстрелянных, кому он приходился то ли племянником, то ли сыном. Кто знает… А вот про Балинта все знали – маленький, верткий, отличный футболист,
он в этой компании был младшим и не вылезал с речами, за плечами у него тоже была история, венгерская какая-то трагедия, и эти трое молча признали его, он скромно тянул пиво, история про вдову была пресноватой и скучной для такого круга, это нам он заливал напропалую .. Так вот, Балинт – погиб геройски, уехал на Западную Украину, перешел в Венгрию и умер под нашим танком, защищая родину…
Костя же Шкурник пережил всех друзей, он ушел после третьего семестра, не дожидаясь исключения, зато потом выучился на фельдшера — акушера, перестал пить одеколон, подвизался в сельской местности, прославился своей умелостью, катался в сливочном масле, женился на толстой богатой хуторянке, стал совершенно уж круглым, бросил, конечно, сдавать кровь, и фамилию переменил, взял материнскую – ДОРОФЕЕВ.

…………………………
Когда перебираю рисунки, то почти всегда могу определить время исполнения, с точностью 1-2 года. Когда смотрю живопись, гораздо сложней. Эту работу я мог бы отнести и к 1980 году, и к 1990, а написана она примерно в 1994-ом.
В графике я много штудировал и куда-то сдвигался, а в живописи никогда не использовал свои достижения в рисунке, перед картинкой я их забывал. Поэтому начальный мой «примитивизм» так охотно вылезает до самых последних лет живописи. И я этому рад. Люди, начавшие примерно как я, и потом учившиеся, часто теряли ВСЁ, что имели до учения, это известно. Если я что-то сохранил, то благодаря Евгению Измайлову, который никогда не ставил мне в пример свои изысканные тонкие работы, а просто смотрел мои, думал — и деликатно направлял мое внимание на вещи, которые я бы сам заметил нескоро.

Давным давно я нашел умирающего котенка, принес и лечил. Сначала вылечил от кошачьего насморка, для младенца этот насморк страшное переживание. Я говорю — переживание, потому что не все переживают, часто умирают они. Потом взялся за паразитов, вывел червей всяких. Наконец, приступил к чесоточному клещу, который младенца мучил. Котенок уже немного ожил, ел нормально, и ему нравилось теперь лечение, не то, что уколы! Я втирал какую-то гадость в шкурку, но ему было приятно, потому что все чесалось. На проплешинах шерсть понемногу расти начала. Я чесал и приговаривал — «Зарастай, шерстка, зарастай …»
А имя я ему долго не давал. Кто-то наверное спорить будет, но я твердо знаю — без имени легче умирать. Мелькнешь легкой тенью, никто и не вспомнит, назвать не сумеет. Я и про себя так думаю, не только про котенка. Когда есть имя, есть долги и обязанности, а как же, и тебя знают, и, может, будут переживать, когда исчезнешь, а этого не надо.
Но я уже подумывал, глядя как шерстка растет, что пора бы…
Оказывается, он сам себе имя нашел. ЗАРАСТАЙ!
Ему приятно было, когда чесали, и он решил, что это и есть его имя. Так и осталось.
А потом вырос Зарастай, и пошел в Детский сад. У нас все наоборот, в Детский сад, что через дорогу, ходят только взрослые коты. Там теперь нет детей, тихо и много места, есть где погулять и спрятаться от непогоды. А вечером прибежать поесть ко мне.
Долго жил Зарастай, потом все-таки состарился, и решил уйти в кошачий рай. Есть такое место на земле, уйти туда можно только зимой. Потому и умирают коты, когда темно и холодно на земле. Надо пройти через Детский сад, потом спускаешься в овраг, и по нему — к замерзшей реке. Перебежать по льду может даже старый кот. На другой стороне лес, перед деревьями несколько домов, там живут лесники. У них тепло, они кормят зверей и всех принимают с радостью — им веселей. Это кошачий рай. Здесь простор, гуляй сколько хочешь, есть тепло и еда. На нашей стороне машины, и люди разные попадаются, для старого кота не очень хорошо, а там, за рекой, — покой.
Вот туда и ушел Зарастай.
Я часто туда смотрю, вижу — дым над трубой, значит тепло Зарастаю.

Мне говорили, что Михаил Рогинский тяжело болен, но о его смерти я узнал из Интернета. И начал, конечно, вспоминать встречи с ним, у нас на Беломорской (я тогда жил наполовину в Москве), и у него в подвале. Потом, когда начал писать прозу, небольшой рассказец написал про уезжающего из России художника.
Если Женя Измайлов мне много дал конкретного, я все-таки общался с ним почти десять лет, то влияние Рогинского было другое. Измайлов смотрел мои работы. А Рогинский показал мне свои, это было важное для меня переживание. В подвале все это выглядело даже сильней, чем на знаменитой выставке на ВДНХ (павильон Пчеловодства). На выставке было много непонятных мне работ, и даже неприятных, но внизу, на первом этаже висела настоящая сильная живопись. Там были трамваи Рогинского, которые я помню отчетливо до сих пор.
Но еще сильней, чем картины, было впечатление от личности М.Р. Невысокого роста он был, крепкий человек, производил впечатление какой-то фундаментальности, несокрушимости, вот так я его и запомнил.
Мне захотелось вспомнить те встречи снова, и я кинулся искать свои работы, которые у меня видел М.Р., и те, которые он мог видеть… Немногое нашел, а в Сети и того меньше.
Потом М.Р. уезжал, и многие свои работы продал за символические деньги — 50 рублей, а основные, конечно, взял с собой, сколько тогда разрешили ему взять.

////////////////////
НЕ рвите цветы. У них и так жизнь нелегкая, растения используют их для своих корыстных целей. А сорванные цветы вообще озлобляются на мир. Им казалось, что созданы были для красоты и вечной жизни, а это обман.

Мне нравятся цветы как бомбы замедленного действия…

……………………
http://www.periscope.ru/gallery/index.htm
/////////////////
Начинать поздно — имеет свои преимущества: лучше знаешь, что хочешь сказать. Но чувствуешь себя как «сын полка», который(полк) отвоевал, постарел и вымер/

Слышу разговор, примерно такие каждый день слышу. Женщина рассказывает, муж дочери был фельдшер на скорой, недалеко здесь в сельской местности, наконец, ПОСЧАСТЛИВИЛОСЬ ему — открыли с женой торговую точку, бросил скорую, теперь они покупают, продают, все у них есть… И место знаю, там скорую не допросишься, врача не было, а теперь нет и фельдшера. Кто же ездить будет, из райцентра за сорок километров?
Мало платят? Мало. Но был интерес, гордость за профессию, за умение. Теперь над этим смеются, если ты такой умный, то где твои деньги? Что хотим, то и будем иметь. Зато чиновникам платят — в надежде, что меньше воровать будут. Большей глупости не видел, крупней будут брать.
Пять лет слышу, десять… Сочувствовал, а теперь вижу, с каким восторгом все разрушается… И думаю все чаще, да черт с вами, как хотите, как сами сделаете, так и будет. Все о верхах рассуждаем, а люди, что, не виноваты в том, что делается?
Как сказала мне одна женщина: «место проживания — рыночный вопрос». И рынка нет, и скорой нет, и родина местом проживания стала.
Не завидую тем, кто будет жить здесь лет через пятьдесят.

ТОЛЬКО АВТОРА МНЕНИЕ (и не спорьте, бесполезно со мною спорить)
……………………
Вопрос ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ К ЦЕЛЬНОСТИ — главный во всем искусстве. Мы подмастерья, но есть простые правила, доступные даже нам.
Смотрите картинку в полумраке, когда все кошки серы, смотрите всю сразу, то есть на отдалении, а можно даже через перевернутый бинокль. Смотрите быстро, мгновенно. Для этого много способов, вот два: войдите в темную комнату, где на стуле(столе) стоит картинка (или фото, рисунок, неважно), ощупью найдите свое место, встаньте перед картиной, на таком расстоянии, чтобы охватить единым взглядом — упритесь глазами в то место, где картина… Мгновенно включаете свет! — и тут же его тушите. Стоите в темноте и перевариваете ощущение. Можно то же самое делать проще, но менее эффективно. Подойдите к картине с закрытыми глазами или пусть Вас подведут как Вия (недаром у него такая сила! глаза веками закрыты!)… Мгновенно открываете глаза, и тут же закрываете. Можете несколько раз так поморгать.
Получите ПЕРВОЕ мгновенное ощущение, оно главное. С ним нецельность вещи легче понять.
Отбросьте шуточки мои… и попробуйте.

…………………………..
На обратной стороне обложки книги «Повести».
Не презирайте технику, и комп на что-нибудь сгодится…

………………
Долго мучился, зияла неутрясенность. Наконец, несколько успокоил дело, но так и не пришел к согласию с собой. Рем заразил меня болезнью, уравновешивать источники света и тьмы. И тьма имеет свои источники, а как же…

…………………….
Много лет строю зимние убежища для полудиких животных — в мастерской, на балконе, в подвале… Норы, щели, оборудую ящики, вроде бы такие, в которых они охотно зимуют. Они мои убежища избегали — боялись, обходили. Я не мог понять, в чем дело… Потом какие-то детали понял, и они перестали бояться. Но все равно там не жили, не выращивали котят. Но я надеялся, делал каждую зиму и делал…
И постепенно они стали признавать мои дома. Что произошло, я так и не понял. Почему я вдруг начал понимать их, и в чем это понимание?..
Оказывается, для понимания нужно искать кота в себе! Вжиться в их жизнь.
……
Примерно столько же времени пишу картинки и прозу. И обнаружил интересную вещь — между моими ТРЕМЯ ЗАНЯТИЯМИ МНОГО ОБЩЕГО. Ведь когда рисуешь или пишешь, создаешь убежища для тех, кого представляешь себе — люди они или простые вещи, или деревья-травы, все равно. Нужно создать на бумаге или холсте убежище, теплую нору, чтобы им можно было жить.
А читатели… у них свои норки, они выглядывают из них, смотрят, рядом новая нора появилась, интересно, кто там живет?
…………………………

Когда художники начали приходить в Сеть, первое, что им говорили — «у вас не резко»
Программисты и фотографы реальности сразу подмечают эту особенность, мазок и обобщение им непривычны были. Теперь понемногу привыкают…

Давно мерещится — жизнь как навязанная командировка: «не хотел, пришлось…» Поездка из ниоткуда в ничто, в середине городок, своя тамань — пятнами лица, глубокое пропитие, нечаянная любовь, несколько событий, увлечений… И пора — на окраину, где пусто, глухо, дорога в черноту…
Что мешает?
Сначала: Дробное мелочное разглядывание самого себя и ежедневности, от чрезмерной привязанности, к себе, к миру… — встал, сел, умылся, утерся, сморкнулся… Привязанность к мелочам. Потом: Усталость, словечко «зачем», ощущение ненужности, общий взгляд, да с холодком по спине, и никакой уже «литературы»…

………………
Эта выставка была зимой 1985 года на улице Каляевской, М.Новослободская (название улицы, кажется, изменили) на квартире у Лены Калмыковой, архитектора. Сохранилось несколько фотографий. Домашние выставки тогда делали многие. Людей приходило много, картины висели долго. На фото ничего не понять, снято против света. Просто приятно вспомнить. Тогда в Москве были такие открытые для своих дома, квартиры. И своих было много, слой творческих людей, объединенных интересом к неофициальному искусству, и неприятием официоза, который только и разрешался «сверху».

………………………….

Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они, во всяком случае, сохраняют свое лицо. Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец, только сейчас я начинаю понимать его.
Я наблюдаю за людьми, и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут, трава молчит, и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное…
Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они, я уверен, много раз убеждался и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.
Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи. Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны, темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе – один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться – «всем известное старье …» Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.
Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.

3.
Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше, они реже замечают тебя. Люди как звери, если не встречаешься с ними глазами, то спокойней жить. Нельзя смотреть в лицо, тем более, в глаза, то есть, попадать в зрачок, а если попадешь, то они мигом вспомнят о тебе, и начнутся расспросы и приставания. Лучше глаза в сторону, чтобы не было приставаний и допросов, отчего это ты скитаешься меж трех домов, занят рассматриванием местного населения. Но встречаются такие, которые не прощают сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.
Сначала я смотрю на окна. Первое дело — окна, хотя не забываю о траве, кустах, листьях, солнце и ветре, правда, ветер я не вижу, но чувствую и слышу. Ветер главная причина того, что события следуют друг за другом. Они говорят – время, я говорю – ветер. Время я не ощущаю, что о нем говорить. Оно никак себя не проявляет, а искать то, что себя не проявляет, бесполезное занятие. Я вижу знакомое лицо, потом оно становится чуть другим, мне говорят – «время…» и разводят руками в стороны, как в цирке кланяются после трюка – широкая улыбка и ожидание аплодисментов… Они говорят про себя «мы разумные…», надувают щеки, кичатся своим устройством. Вот пусть и ловят время, а по мне, так лучше давить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.
Но слепые не видят окон, а окна после возвращения важней всего. Надо узнать окно, иначе не вернешься в дом, и можно попасть во власть людей, которым нужно приколоть тебя в свой гербарий, с подписью – «Человек, выживший из ума… »
Действительно, лишился памяти и способности умно рассуждать… сначала испугался, а потом с удивлением чувствую, ничего важного не потерял, все, кого люблю, по-прежнему со мной — животные и растения, вещи и люди, и мне есть, о чем с ними говорить.
Потом мне пришло в голову, что не я, а мир сошел с ума, но об этом лучше помолчать.

4.
Постепенно, ближе к сумеркам, картина становится понятней. Всегда есть несколько окон, которые не светятся. Когда я смотрю на них, они никогда не освещены. Я прихожу и ухожу, снова смотрю, и все равно темнота. А я точно знаю, мое окно никогда не светится. Значит оно среди этих, и я могу быть спокоен, задача невелика, ведь мое окно темно. Когда я смотрю, конечно, а смотрю я с улицы. Если я не дома, там не может быть светло. Много раз проверял, это правило никогда не нарушается, куда бы я не пропадал, и откуда б не возвращался. Это один из истинных законов. Он истинный, потому что зависит от меня. Те, что не зависят от меня – всего лишь правила жизни, но их нужно соблюдать, чтобы не было неприятностей. Законы нужно соблюдать вдвойне, иначе огромные неприятности. Например, если я оставлю свет гореть и выйду из дома, то случится очень большая неприятность. Хотел сказать несчастье, но это преувеличение, именно неприятность – искать то, что найти невозможно, чего на свете нет, например, искать свое окно, если оно не отличается от многих. Мое окно отличается – оно всегда темно, всегда, и это важно. Если ходить долго, терпеливо смотреть, то убеждаешься, истинно темных окон всего лишь несколько, остальные хоть раз в вечер загораются. Если не совершишь глупость, не оставишь свет гореть. Если же оставишь, то найти окно станет невозможно или очень трудно, и, может случиться, что придется искать дверь, а это гораздо трудней. Про двери я тоже много знаю, но не скажу, неприятный разговор, дверь искать гораздо серьезней дело, чем найти окно. На первый взгляд кажется, все окна одинаковы, но это не так, скорей одинаковы двери, но и они не одинаковы, хотя более схожи между собой, чем окна. Надо только внимательней смотреть, и всегда узнаешь свое окно.
Значит так: я хожу и выбираю окна, которые никогда не светятся, а потом уж выбираю истинное из них.