……………………..
Блок видел символы тоскливого постоянства в России:
… улица, фонарь, аптека…
Городской человек.
А что видел я последние сорок лет, здесь же?
ДОРОГА
ДЕРЕВО
ЗАБОР
Помру, а через сто лет все то же:
… дерево, забор, дорога…
А еще говорят, в России нужно жить долго..

НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ (калейдоскоп-2004)

У нас была великая эпоха… (Э.Лимонов)
(навеяно вчерашним диспутом Жириновский-Рыжков, судьями, которые лягут под диктатора, и интеллигентно объяснят, что так надо)
……………………………………….
При всей неприязни к автору слов, с этими не могу не согласиться. Только не дай бог такую великую ЭПОХУ людям. Время великих войн, великих тиранов, великих праведников. Сегодня подумал — вовсе не А.Д.Сахарова вспоминаю, при всем уважении к заслугам, — нет, другого. Анатолия Марченко.
http://www.memo.ru/history/diss/books/map4ehko/
Все-таки легче стоять, когда за спиной великие заслуги, все-таки с тобой несколько церемонятся. А Марченко, «рабочий с 8-классным образованием», просто стоял и стоял, пока не убили.
………………….
Анатолий Тихонович Марченко погиб сорока восьми лет в Чистопольской тюрьме 8 декабря 1986 года. С августа он держал отчаянную, смертную голодовку, требуя освобождения всех политических заключенных. Такое освобождение уже приблизилось и вскоре началось: в ноябре были освобождены политзаключенные-женщины, отправлен из ссылки за границу известный правозащитник Ю. Орлов. Видимо, в конце ноября Марченко прекратил голодовку: от него пришло внеочередное письмо с просьбой о продуктовой посылке, не предусмотренной тюремными правилами. Может быть, он узнал о первых освобождениях. В ноябре же Ларисе Богораз, жене Марченко, был предложен выезд вместе с мужем в Израиль. Не решая за него, она настаивала на свидании.
А 9 декабря пришла телеграмма о его смерти.

ШУТКА, ШУТКА — не стихи.

На седьмом десятке
Жизнь как на запятках —
По лихим откосам
На кривых колесах
Оглянуться трудно
Впереди не видно
Кончилась бы тряска
Не больно, не обидно
И карета не моя
И не понял ничего я

………………..
Есть два величайших достижения после знаменитого определения жизни «как способа существования белковых тел» — в сущности пустого, ну, способ, и что? Есть и мертвые способы, их тыщи, например, распад, гниение, тоже способ… а вот живой особый, и все, и ничего не сказано по сути.
Первое, то, что сказала генетика: жизнь ЗАКРЫТАЯ система, то, что записано с рождения может реализоваться или нет, но ничего нового там по хорошему не возникнет, в этой записи.
Второе великое открытие — жизнь ОТКРЫТАЯ система с протоком и вещества и энергии и информации, мы пропускаем, преобразуем и выплевываем в окружающую среду, обычная термодинамика не работает, тут Пригожин наш лауреат. Хотя многое, что мы считаем мертвым, — открытые системы, но такого обмена всего-всего, особенно информации в неживом мире не найдешь.
Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать, он много сидел в сталинские времена. Когда входил в столовую, то обязательно выбирал столик в углу. А я мог сидеть в середине зала, он это понять не мог. Он не хотел быть открытой системой. (разрыв, неохота дальше) А теперь, я чувствую, пойдет отмашка: мир начинает понимать идиотизм открытости, люди — многие — хотят обратно, в свою закрытость, от информации, от атак и наглости всякой, от всучивания, напора и промывки мозгов. Назад к закрытости. Моя крепость, идите вы… И не просто усталость или лень, физико-химия ставит границы: хочешь жить — открыт-открыт, а потом и закрыться не мешает.
И нечего жаловаться на самоубийства, дайте людям уйти в себя. Вот такое смутное движение, иногда это бунт, иногда тоска…

Роман напечатан

В очень небольшом количестве, но книжка есть, и скоро будет в Москве.
………………………………………….

Вечером у Аркадия на кухне уютно и тепло. Старик раздобыл курицу, расчленил ее как самый педантичный убийца, чуть обжарил на сковородке и теперь тушит в большом чану с ведром картошки.
— Три этажа прошел, а науку не встретил, — жалуется Марк.
— Знаю, — отвечает Аркадий, — но вы не спешите. Наука как бы религия, а Институт ее церковь: головой в небе, фундаментом в землю врыт.
— Наука не религия, — обижается юноша, — в ней нет бессмысленной веры.
— Шучу, шучу, — смеется Аркадий, — у нас не вера, а уверенность, то есть, не слепое чувство, а возникшее под давлением фактов убеждение, что познанию нет предела. Вот, к примеру, выйди на улицу, кругом небоскребы, так и прут из земли — сила! И почему, скажите, рядом с последним не будет выстроен еще, кто может помешать? Нет основания сомневаться.
— А вдруг обрыв? — для собственного спокойствия спрашивает Марк, не верящий в обрыв.
— Ну-у, вы слишком уж буквально восприняли. Не может быть никаких обрывов, наука духовный город, а царству разума нет предела… Неделя нам обеспечена. За вами хлеб и деликатесы. Неплохо бы кусочек колбаски, маслица…
— Зачем нам масло, лучше маргарин, растительный продукт.
— И то верно, — соглашается физик с химиком, — мне масло вредно — сосуды, а у вас идеальное сгорание, зачем подливать в такой костер.
Следы курицы окончательно исчезли в общей массе. Картошка?.. Аркадий ткнул огромной двузубой вилкой — готова. Сели есть.
…………………..

День позади. Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, он решил этой ночью отдохнуть. Взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте и погрузился. Чем она привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, чем эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.
…………………….

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах… Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист, лист забыл! Он же без меня погибнет! Поднимает кленовый лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он еврей… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.
……………………….

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова! И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек, покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

Две строчки про жизнь

Сначала было плохо, потом лучше, потом снова — хуже, потом — теплей, светлей… И снова потемнело. И так все время. Люди разъезжаются, умирают… или расходимся как в море корабли. Говорят, в России надо жить долго, только тогда есть шанс на «что-нибудь получится». Но долго жить скучно, — все повторяется, постоянно повторяется, даже слова те же…
А что остается — несколько человек, десятка два зверей, трава, холм, река течет…
Достаточно, чтобы жить. Если не очень долго.

кл-2004

Масло в странных отношениях с основами — они боятся масла, а оно хочет проникнуть, чтобы схватиться. Проникание масла в холст или дерево, в бумагу — смерть для основы, она окисляется и разрушается. А без проникновения краска сползет, и конец картине, как это часто происходит с живописью на масляных грунтах.
Графика же может быть ВПАЯНА В БУМАГУ. Это особое даже физическое ощущение…

ВРЕМЕННОЕ (калейдоскоп-2004)

Со вкусом сложно, это свойство больше зрителя-читателя. Мгновенный интуитивный выбор перед каждым мазком — это да. То же с писателями, которых понимаю ( а их мало). Вкус предполагает взгляд на себя со стороны, сравнение разных взглядов и точек зрения. Только мнение: автор (в идеале) вовсе лишен этого свойства — вкус. У него есть другое свойство — верность себе. А далее… все зависит от «ЕДИНСТВЕННОСТИ» его взгляда, от «качества вИдения» вещи, мира, насколько он глубок, содержателен, и независим в средствах, способах выражения.
Но… автор редко находится в «центре своего вИдения», он постоянно стремиться «ощупать» его пределы, погулять на границах, выяснить их, а может и немного отодвинуть.