………………
Когда я был аспирантом, то работал в очень хорошей лаборатории, по тем понятиям страны и времени. Вернее, страны, время давно нас перегнало и не оглянулось. Но к нам хотя бы приезжали люди типа Александра Рича, пусть не нобелевского лауреата, но лично знающего многих из них, например, Моно и Жакоба… Рич работал с ними, общался с самим Криком. Он был в компании самых лучших, в клубе избранных, там не читают публикаций, — встретятся на часок, обменяются сегодняшней информацией, и к себе в лабораторию. А иногда удирали с заседаний, услышат что-то, и сразу в лабораторию, проверять, а утром — ответ. И никаких журналов! Мы были такого тесного общения лишены, но журналы кое-какие были, и приезжал к нам Александр Рич, не высший класс, но нечто особенное все-таки, он говорил о нашем местном гении и титане Александре Спирине, подающем, по нашим понятиям, блестящие надежды: «competent but not outstanding», так он о нашем лучшем говорил, сам при этом не лучший, но рядом с лучшими стоявший почти каждый день. И пивший с ними кофе по утрам.
И помню то свое чувство гордости от причастности, и все-таки небольшого унижения… Его испытывал даже наш великий и могущественный шеф, я видел это по его длинной чуть отвисшей челюсти… постоянная его ноющая боль — никогда не бывать в настоящей загранице… В ГДР и Венгрии — сколько угодно, но там-то что?.. — там наше, и только чуть-чуть ТОТ блеск, потому что больше ездят и общаются… Чуть-чуть, но не больше…
А потом к нам приехал то ли из Брянска, то ли из Воронежа человек лет сорока, он многое знал и умел, читал в сто раз больше нас, отличал Торелла от Теорелла, а мы путали… Но мы-то могли больше, мы-то видели чуть другое, и ближе стояли к истине! Мы чувствовали блаженство когда стояли перед ним, и то можем, и это, и вот наш прибор — английский спектрополяриметр, правда, старый и ручной, каждую точку, пока измеришь, глаза вылезают из орбит, следить за зайчиком на экранчике… Но все равно, это мы — могли, мы — видели, и к нам, а не к нему приезжал Александр Рич, и у нас чудо прибор, а у этого провинциала — ничего, ничего… И он стоял окруженный нами, высокомерно поправляющими его, с нашим великим шефом, шефулей, известным физиком, да, но ничтожным генетиком, пусть претендующим, знающим, но ничего не могущим сделать, встроиться в процесс, о котором сегодня, перед завтраком, уже обсудили и решили Моно с Жакобом, и примкнувший к ним за кофем Александр Рич…
А мужик этот из Брянска или Воронежа, стоял как старый усталый волк среди молодых псов, все понимал, и презирал нас… и себя, себя, себя…
А что потом? Кто куда, навсегда разбежались по российским городам. И канули, почти все… Мне еще чуть-чуть повезло, просунул палец в щель в заборе, несколько статей во всяких Голландиях, их постепенно забывали, ну, три, ну пять лет… и благополучно забыли. А потом я что-то СВОЕ понял — и ушел, закрыл за собой дверь, и ни минуты не жалел, все мое — с собой, и только от меня зависит, от меня…
Вот старятся наши великие, на дачах академики, и что? А то! С интересом, пылом и страстью прожитая жизнь. И это немало, немало, хотя хотелось больше, и тот же Александр Спирин нобелевской не получил, почему? Все как у людей было, поездки, приборы, сотрудники послушные… А вот не было того утреннего кофе с Жакобом и Моно… а только приехавший в неважную командировку Александр Рич…
Фундаментальная наука у нас по традиции была сосредоточена в Академии наук. Мне говорили, что в Новосибирском городке несколько лучше, чем в центре, хотя тоже приходит в упадок. Я могу говорить только за Пущино. потому что уже больше 20 лет наблюдаю со стороны. Сейчас наука здесь в жалком состоянии, Институты наполовину пусты. Положение очень нелегко исправить, поскольку денежных «вливаний» недостаточно — научные школы и направления хрупкая штука, они зависят от одного или нескольких крупных ученых, формирование эффективно работающих коллективов задача на многие годы, а разрушить легко (что и было сделано).
спасибо
интересно
а сейчас эта большая наука продолжается где-нибудь?
Да, в Биофизике были очень разные люди. Оппонентом на защите у меня был Симон Шноль. Трудно найти более противоречивую личность. Талантлив, но собственные его экспериментальные работы поражали меня своей беспомощностью и низким уровнем исполнения, я так и остался уверен (кое-что сам проверял), что он многое желаемое выдавал за действительность. А в общем плане, конечно, молодец, Жаботинский у него вырос.
Всплески и школы в Биофизике были мощные, а вот средний уровень ниже следнего, никогда нельзя понять с кем имеешь дело, пока внимательно не рассмотришь.
А в Белке да, средний высокий уровень по высокому счету, а всплески душились по мере сил 🙂
Пижонили они, обсуждали кандидатуры чуть ли не уборщиц, брать или не брать. 🙂
Забавно, что кадровые проколы были огромные при этом 🙂
«Белок» был на особом положении, конечно. Средний уровень был хороший, но не более того, да. В Биофизике было куда интересней, свободней, всплески были очень неплохие, Либерман, Жаботинский, например. Я вспоминаю редко, но с хорошим чувством, особенно благодарен М.В.Волькенштейну, при всех его слабостях — живой человек, и мы его любили.
чтобы держать уровень — хватило бы валюты и личного примера, а унижения в то время хватало и во внешнем мире, чтобы его еще в науке культивировать. В науку в то время люди шли, как в максимально свободный из миров.
А то, что он харизматик — это правда.
Умный, волевой, начитанный, ни разу не видел, чтобы лифтом пользовался, домой только пешком… старших сотрудников использовал как младших, младших как лаборантов, и таким образом в те годы уровень держал. Несколько женщин его боготворили :-))
Я делал доклад у него на семинаре в 1968 году про «конформеры белков», он не поверил, и тут же за ним все хором — «нет, нет…» Он вместе с покойным акад. Овчинниковым брал половину всей валюты Академии на биологию в те годы. Чай я с ними никогда не пил, я ушел к Волькенштейну в Биофизику, там было бедно, но я делал то, что сам мог и хотел.
а за что ему нобелевку? Я вот в детстве чай с ним пила с АС, впечатлял, но не аутстендинг, это точно, но масштаб — это правда. А то что он в своем институте зажимал то, за что можно было получить Нобеля — это истина. Думаю, что из зависти зажимал.