………….
Несмотря на все различия времен и культур, хорошая живопись бесспорна. Кто же очерчивает ее границы?.. Я думаю, свойства глаза и наших чувств, они не изменились за последние сто тысяч лет. Над нами, как над кроманьонцами, довлеет все то же: вход в пещеру и выход из нее. Самое темное и самое светлое пятно — их бессознательно схватывает глаз, с его влечением спорить бесполезно. Художник не должен давать глазу сомневаться в выборе, на этом стоит цельность изображения — схватить моментально и все сразу, а потом уж разбираться в деталях и углах. Эта истина одинаково сильна для сложных композиций и для простоты черного квадрата, но в нем декларация уводит в сторону от живописи, от странствия по зрительным ассоциациям. На другом полюсе цельности сложность — обилие деталей, утонченность, изысканность, искусственность… Игра всерьез — сначала раздробить на части, потом объединить… стремление таким образом усилить напряжение вещи, когда она на грани разрыва, надлома…
Но все это пустое, если виден прием.
Если прием вылезает на первый план, это поражение, или манерность. Еще говорят — формализм; я не люблю это слово, слишком разные люди вкладывали в него свои смыслы. Я предпочитаю, чтобы художник прорвался напролом, пренебрегая изысками и пряностями, и потому люблю живопись наивную и страстную, чтобы сразу о главном, моментально захватило и не отпускало. Чтобы «как сделано» — и мысли не возникло!.. Своего рода мгновенное внушение. Чтобы обращались ко мне лично, по имени, опустив описания и подробности, хрусталь, серебро и латы… Оттого мне интересен Сутин. И рисунки Рембрандта. Не люблю холодные манерные картины, огромные забитые инвентарем холсты, увлечение антуражем, фактурой, красивые, но необязательные подробности… Неровный удар кисти или след пальца в красочном слое, в живом цвете, мне дороже подробного описания. Оттого меня и поразил Мигель, его уличные виды…
Но и в его натюрмортах я то же самое увидел — застигнутые врасплох вещи, оставленные людьми там, где им не полагалось оставаться — немытая тарелка, вилка со сломанными зубьями… не символ состояния — само состояние, воплощение голода… опрокинутый флакон, остатки еды… Вещи брошены и также переживают одиночество, как узкие таллинские улочки, стены с торчащими из них угловатыми булыжниками… Все направлено на меня, обращено ко мне…
Наверное, в этом и есть талант — найти резонанс в чужой судьбе.
Один маленький холстик был удивительный, с большой внутренней силой, независимостью… вещица, тридцать на сорок, многое перевернула во мне. Нужна удача и состояние истинной отрешенности от окружающего, чтобы безоговорочно убедить нас — жизнь именно здесь, на холсте, а то, что кипит и бурлит за окном — обманка, анимация, дешевка, как бездарные мультяшки.
Это был натюрморт, в котором вещи, как звери или люди, — одухотворены, живут, образуя единую компанию единомышленников. Тихое единение нескольких предметов, верней сказать — личностей… воздух вокруг них, насыщенный их состоянием… дух покоя, достоинства и одиночества. Назывался он «Натюрморт с золотой рыбкой», только рыбка была нарисована на клочке бумаги, картинка в картине… клочок этот валялся рядом со стаканом с недопитым вином… тут же пепельница, окурок… Сообщество оставленных вещей со следами рядом текущей жизни, — людей нет, только ощущаются их прикосновения, запахи… Признаки невидимого… они для меня убедительней самой жизни… и искусства, дотошно обслуживающего реальность — в нем мелочная забота о подобии, педантичное перечисление вещей и событий, в страхе, что не поймут и не поверят… занудство объяснений, неминуемо впадающих в банальность, ведь все смелое, сильное и умное уже сказано за последние две тысячи лет…
Поэтому я больше всего ценю тихое ненавязчивое вовлечение в атмосферу особой жизни, сплава реальности с нашей внутренней средой, в пространство, которое ни воображаемым, ни жизненным не назовешь — нигде не существует в цельном виде, кроме как в наших Состояниях… — и в некоторых картинах.
Я ищу в картинах только это.
Не рассказ, а признание.
Не сюжет, а встречу.
Насколько такие картины богаче и тоньше того, что нам силой и уговорами всучивают каждый день. Реальность!.. Современная жизнь почти целиком держится на потребности приобрести все, до чего дотянешься. Если все, произведенное человеком, имеет цену, простой эквивалент, то в сущности ставится в один ряд с навозом. И на особом положении оказываются только вещи, не нужные никому или почти никому. Цивилизация боится их, всеми силами старается втянуть в свой мир присвоения, чтобы «оценить по достоинству», то есть, безмерно унизить. Это часто удается, а то, что никак не включается в навозные ряды, бесконечные прилавки от колбас до картин и музыки для толпы, заключают в музеи и хранилища, и они, вместо того, чтобы постоянно находиться на виду, погребены.
Удается, но не всегда, живопись находит пути, вырывается на волю, возникает снова, не музейная, успокоенная тишиной залов, а вот такая, без рам и даже подрамников… Я говорил уже про восторги — «как написано!»… — мне их трудно понять. Если картина мне интересна, то я мало что могу сказать о ней… вернее, не люблю, не вижу смысла рассуждать, подобные разговоры мне неприятны, словно кто-то раскрыл мой личный дневник и вслух читает. Обмусоливать эти темы обожают искусствоведы, люди с профессионально выдубленной шкурой.
Как-то мне сказали — теперь другое время, живопись больше не «мой мир», а «просто искусство». Я этих слов не воспринимаю, разве не осталось ничего в нас глубокого и странного, без пошлого привкуса временности, той барахолки, которая нас окружает и стремится затянуть в свой водоворот?.. Бывают времена, горизонт исчезает… твердят «развлекайтесь» и «наше время», придумывают штучки остроумные… Что значит «просто живопись»?.. Нет живописи, если не осталось ничего от художника, его глубины и драмы, а только игра разума, поза, жеманство или высокопарность…
И я остановился на картинах, которые понимаю и люблю. На это и нужен ум — оставить рассуждения и слова на границе, за которой помогут только обостренное чувство и непосредственное восприятие. Другого ума я в живописи не приемлю.
+