ВРЕМЯ ТАКОЕ…

………………….

Я завидовал младшему брату – у него был слух. Родители объявили, стоило ему только появиться на свет. Как только звуки начал издавать. А у меня слуха не было никогда. Уши в порядке, я про музыкальный слух говорю. Мама считала, я в отца пошел, ему тоже медведь на ухо наступил. Но я все равно завидовал. До шестнадцати продолжалось, пока из дома не уехал. Уехать хороший выход, помогает неприятности забыть.

Какая ерунда, слух! Я вам лучше про молодежь, любимую песню старика! Пустая она, раньше говорили – потерянное поколение. Но тогда они из-за потери грустили, пили с тоски… Фронтовая дружба, Ремарк и Ко… А у нас от радости скачут, самого лучшего достойны без сомнения. А сами ни во что не верят. И старые козлы им в этом помогают. Вот недавно, один… — «искусство больше красотой не занима-а-ется, а только критикой красивого. Чтобы показать, какая хрупкая и временная штука красота…» А как ею заниматься, красотой?.. В лоб изображать мало кто осмеливается — не умеют, как малые голландцы, например, умели. Они не просто жратву изображали, а радость жизни через свет и цвет. У нас заметно радости поубавилось. Зато теперь больше глубины. Вот-вот, копаемся по колено…

Эх, укусить молодого радость для старика. Хотя зубы уже не те… Нет, не обвиняю, если уж всерьез хотите… Только скажу, есть вещи… чем реже встречаются, тем ценней, и ничего им от старости не делается. А делается нам, кто глупости за новости выдает, из-за дурости или пижонства. Хотят за временем успеть, вот и бегут за волной.

Воспоминания часто с глупой мелочи начинаются. Фраза выскочит – и тут же человек за ней. Так память устроена, ей образ подавай. Начнешь с глупости, а вспомнишь хорошее…

Был у меня знакомый, ученый химик Берман. Рядом оказался, мне повезло. Везение на людей лучшая случайность. А может и не случай? Но это вечный вопрос, не будем… Он вдвое старше меня был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Так бывает, встречаются два человека, вроде рядом стоят, а оказывается, один только лезет в гущу, полон сил, а другой… наоборот, к концу… Они временно рядом оказались. Печальное явление. Редко замечаем направление путей, а теперь и вовсе, не в глаза – на руки смотрят, что принес…

Берман со мной был добр, это запоминается, не привыкаешь К плохому привыкнуть можно, а к хорошему – не-ет…

Тогда я приехал из Эстонии, там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает, глаза в небо, надувается, как лягушка… Ква-ква… У них даже к учителю нормального обращения нет. В России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии учителя неудобно, если много лет учит… Что делать? Говорят – ыпетая, то есть – учитель, и всем одинаково – ыпетая, ыпетая… Черт знает что… А этот Берман меня сразу поразил. Огромный мужик, голова еще больше, чем должна быть при таком росте, но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он был тяжело болен, рано умер. Способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему несколько раз отомстило, два ложных открытия сделал. Замахнулся на большие темы. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! А ему вежливо, но ясно… Дали понять. По шее, по шее… Он каялся – дурак, поверил лаборантке… Всегда лаборантки оказываются виноваты, хотя и так бывает… А потом — второй раз! Вот так не повезло ему. И чутье было, и направление верное, но спешил.

Когда мы встретились, он между первой и второй неудачей жил, но все равно знаменит. Все равно много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы в генетике, хотя не очень крупные… Но сильно ошибаться никому нельзя. Особенно, если оч-чень умные люди окружают, сами к открытию стремятся. Этим не хватает только одного – доброты…

И вот я к Берману подхожу, прошу какой-то реактив. Я побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались две величины — Берман и мой шеф, Волькенштейн. Мой был знаменитей, до увлечения биологией успел поработать физиком, много сделал в оптике, даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, тоже преуспел. Полимеры были нужны, например, лаки, которыми научились самолеты покрывать, от этих покрытий зависели летательные качества. На лаки давали большие деньги, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном. Не понимал, что делается она не только мозгами, но и кое-какая химия нужна. А Берман был грамотный химик, он это знал, и у него водились реактивы. Вот я и подлавливал его на каждом углу, выпрашивал.

Он добрый деликатный был человек, с виду суровый, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова, снова… В этом он был похож на моего брата, и внешностью, и повадками… Но это уже другая тема, вернемся. Я стою на лестнице, широкой каменной, в старом Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, которое называлась Биржа, потому что раньше так и было, а тогда здесь располагались Институты Академии наук. Страны, которой больше нет… Стою и прошу, в первый раз Бермана остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит, громадный мужик… Потом говорит: «Тебе что – это? Дам, конечно, это навоз!» Грубым басом, отрывисто, даже резко, но стоит, смотрит, ему интересно, что за новая научная букашка появилась… Реактив этот не навоз, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал… и тоже дал бы, ведь мы общее дело делали. Хотя, как тут же выяснилось, я аспирант его постоянного соперника и спорщика Михаила… Берман все равно поможет. Такие были тогда ученые в России. Ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!

Сейчас крупных людей меньше стало, многие вымерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного, ничего не поделаешь…

Так вот, Берман мне тогда помог. Часто бывает, другому помочь легче, чем самому себе. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог. «Я всю жизнь бежал за волной», -говорит.

Удивительно, как до нас важные слова доходят. Оценка собственной жизни, искренность, это важно. Без искренности нет культуры, главного, что связывает людей. Далекий человек вдруг становится близким, понятным… Образ пробивается через годы, время не помеха… Моему шефу жена рассказала. Она была знакома с дочкой Бермана, тоже химиком, и как-то разговорились. А шеф в лаборатории нам, мимоходом, между прочим… Тогда уже Бермана не было в живых, он рано умер.

Как-то вечером…

Я тогда дни и ночи в Институте пропадал. Ходил по коридорам, ждал, пока реакция пройдет, химия времени требует.

Звуки негромкие… Скрипочка. Весь в закоулках дом, в одном из них лаборатория Бермана, пять небольших комнат. Оттуда музыка шла. Дверь полуоткрыта. Я заглянул. Там сидело несколько человек, Берман стоял. Играл. Лицо запомнил, он очень старался. Согнулся, покраснел… Даже я понял, плохо играет. Но играл!

Он вырос в детском доме, сын врагов народа. Никто его музыке не учил, а он хотел. Потом время стало добрей, он все-таки выучился. Но на химика, так надежней было. А потом решил, буду все-таки музыку играть!.. Он даже нот не знал…

Прошло много лет, книги его забыты, но я его помню. Мелодию, скрипку, его лицо… Лестницу, на которой стояли… Его моментальное согласие помочь. Не согласие – желание!

Ничто сильней и глубже не запоминается, чем доброта проходящего мимо человека. С добротой своих мы проще свыкаемся. А если чужой сказал доброе, или помог, или вдруг в неожиданном свете показался… Это важно. Пусть в другую сторону шел. Тем более, если в другую, особая печаль. Иногда имени не знаешь, только слово, мимолетно сказанное… И что за человек, кто он был, уже никогда… Как тот неизвестный никому цветок. Вдруг вырос за окном, стоял, терпел холод… а потом также внезапно исчезает. И никто!.. кроме меня, о нем не знал. В этом ужасное есть. Даже не помнящий себя цветок, а если человек?.. Был, был – и нет?.. Жизнь каждого существа драма, сомнения никакого. Я С.Б. чужим именем называю, не Берман он. Боюсь что-нибудь не так сказать. В молодости легко забывал.
Но не убежал от памяти – что-то помню…

А теперешняя молодежь?.. Потерянное поколение! Но некоторые притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, искренно пишут только эстеты… или идиоты. Сразу понял, кто я, потому что не эстет. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал. Младшему брату своему. Правда, зависть была не злая – напоминание себе. Его таланты меня не трогали. Ну, поколачивал, конечно, но это обычное дело, младший брат. Напоминание тоже вещь тяжелая, постоянно помнишь, что не способен… Как отделался? Говорю же, уехал, забыл, отвлекся… другие дела… Спасает. Но когда мне было восемь, а ему четыре… Переживал.

У него вдруг абсолютный слух прорезался, можете представить?.. А я двух нот собрать не мог, два слова спеть. Потом мне сказали, внутренний слух есть у каждого, надо только учить правильно, вытягивать его. Но кто тогда этим занимался, сразу после войны… Брата всерьез собирались учить, но так и не отдали. Сначала сказали – рано, потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал на скрипочке учиться, у того абсолютный слух прорезался. И что? Сын оказался способным лентяем, проучился несколько лет и бросил. Хотя его учила сестра Спивакова. Не знаю, была ли сестра похожа на брата, но все равно, сестра таланта.

Уехал я, и забыл про зависть. Сейчас думаю, ее и не было. Придумал. Никому я не завидовал, слишком собой занят был. В себе столько всякого обнаруживаешь, и дряни, и разных завихрений… Некогда другими заниматься. Учился, женился, работал, наука захватила… Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, что-то нравилось. Популярные мелодии из классики. А вообще – скучал…

Однажды увидел впереди нас в кресле известного искусствоведа. В местном масштабе. Жена шепнула – смотри, Акимов. Мне тогда было лет тридцать, а ему пятьдесят с небольшим. Но он для меня был старик. Теперь я думаю, совсем не стар. Он спал. Откинулся в креслице, голову на грудь… чуть слышно посапывал. Все-таки, культурный человек, не храпел… Он эту музыку миллион раз слышал. Знакомый пианист просил придти, неудобно отказаться было…

Но я другое увидел – я его узнал!

Мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… через несколько лет после смерти отца. То есть, лет за двадцать до концерта. Дачи тогда были недороги, мы жили там целое лето. Я дрался с местными ребятами . Они близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них. Я умел далеко и метко кидать, они боялись. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, это случайность, в палец попасть нелегко. Больно не было, удар и тут же ноготь посинел. Они убежали, я пришел в дом, а мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда. Сосед оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – «у сороконожки народились крошки…» Очень здорово пел. Борис. Жена Нина. Мы потом в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась за нас… А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… Я смотрел, и видел, что можно и так жить…

Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, ты болен, и нечего есть, то не значит, что все сволочи. И это дает надежду, что дальше лучше будет. Особенно в молодости – дает.

Так вот, Борис тогда послушал, как брат песенки поет и сочиняет, и говорит, да у него же абсолютный слух…

— Знаем… Надо бы учить, да все никак…

Время такое было, то рано, то не до этого… а потом и вовсе поздно оказалось.

Не получилось.

Вот так всегда, начнешь про свои болячки, а рядом куда серьезней дела…

А мне, что пробовать, если слуха нет?.. Я и не пробовал. Но хотел. Хотя… теперь уж и не знаю, было или нет… Не горевал, другие были страсти. Оставил музыку в покое. Другие были интересные дела.

И все-таки, видно, сохранилась во мне болезненная струна. Когда начал рисовать, то вспомнил про нее. Но это уже другой рассказ.