It is my life.
41. Гололед, плохое настроение…
Снега нет и нет, на камнях тонкая блестящая пленка по утрам. Навстречу мне Макс, зуб торчит уныло. Погладил его, он слабо вякнул в ответ и побежал за мной. А это Стив, тоже бежит ко мне, исчез, что ли, могущественный покровитель?.. Покормил их, сел, Стив взгромоздился ко мне на грудь и заурчал, закатывая глаза. Иногда вспоминает старую дружбу. Огромная лобастая у него башка, больше, чем у всех других моих знакомых. Самый большой, тяжелый и сильный кот, и самый неприступный, самостоятельный. Недавно стал забывать свои обиды, придет, положит голову на колени, что-то бормочет, позволяет себя гладить… На правой щеке снова открылся свищ. Рассказывать про его болячки скучно. До главной операции он был беспокойным, дерзким, драчливым, а стал злым, бесстрашным — и равнодушным. Он не участвует в нашей жизни, когда является, лежит в коридоре поперек дороги и никого не боится… Мы долго разговаривали с ним, и даже Хрюша не возмущался, сидел рядом на подоконнике и делал вид, что ему совершенно все равно.
Клаус шел ко мне с явным намерением поговорить, увидев Стива, остановился. Между ними ни дружбы ни вражды, избегают встречаться на узких дорожках. На балконе подал голос Хрюша. Он стоит, маленький, курносый, обрубок хвостика торчком — и воет, тоскливо и долго. Он поел, здоров, я люблю его, но этого мало. Кот должен жить своею жизнью, Хрюша хочет этого и боится, потому и кричит. Ему трудно быть храбрым, выдерживать взгляды больших и сильных котов. Вечный подросток, он должен — и страшно!
Внизу загремела мусорка, все встрепенулись, и Хрюша отвлекся от философии в сторону злобы дня. Утро кончилось.
42. Макс, Клаус и Люська.
Бывалые коты отмечаются с особой залихватской небрежностью, с наигранной скукой на косматых мордах, как Клаус, например. Несколько капель, чтобы только оставить след. Здесь был… а дальше все известно. Как всякий мастер, кот экономен в средствах. Никакой показухи! А новичок — это угроза, его старательность и отсутствие меры ужасают… Макс стоит в углу, на роже горделивое выражение и особая задумчивость, присущая детям, испытывающим подгузник. Зуб торчит, и язык высунул от усердия. Я кричу ему, что хватит, но не тут-то было — он поливает занавеску, используя весь запас! И победно уходит. Хрюша поет песнь отчаяния и надежды, брякается о форточку плотно сбитым тельцем, и вниз; он должен участвовать лично и не доверяет письменным сообщениям. Я говорил уже, он по натуре художник, а не писатель… На пороге Клаус, он долго нюхает Максову расписку, брезгливо морщится — и небрежным штрихом перечеркивает старания молодого карьериста. Подходит ко мне и не верит глазам — я один! Он долго думает, проверяет обстановку — никого!.. Тогда прыгает. Я глажу его спутанную гриву, трогаю сморщенное левое ухо, крошечное, жесткое… Он не возражает, и принимается оглушительно громко петь, с легким взвизгиванием, что странно слышать от огромного лохматого существа со свирепой изрытой шрамами мордой, она распухла и расплылась, но разрез глаз все тот же — косой, с приподнятыми к ушам углами. И я вспоминаю, как в детстве звал его — китайчонок…
Но тут пришлепала Люська и все испортила! Клаус ее первый любовник. Он понюхал ей нос, вздохнул и отвернулся, а она долго тыкалась в его шерсть в разных местах, и наконец, пристроилась к боку, греясь его теплом, и моим. Все происходит у меня на коленях, а печатная машинка рядом, я перегнулся к ней, мне неудобно, но приятно, что после любви иногда остается дружба.
