////////////////////////////////////
Иногда мы просим, молим судьбу — пихни нас, пожалуйста, пусть не очень грубо, но — давай!.. Вот и прогремел гром, перед Марком открылась неизвестность, из-за угла грозит случай, нож к горлу приставил выбор…
— Подождите, — он говорил им, — дайте разобраться. Обязательно напишу!
Но как, как писать, если ничего не понятно! — Правду пиши! — он говорил себе сначала. Но скоро уже не знал, какая правда ему нужна — о том, что происходит в мире помимо него, или о том, что происходит с ним, помимо мира?.. Он все чаще уставал от рассуждений, которые, топчась на месте, истребляли друг друга; тогда выходил из дома, садился в автобус, ехал все равно куда, смотрел в окно, видел осень, слякоть, листья, разные жилища, свет в окнах… Автобус покачивало, с неба сочилась тоска, и он думал, глядя на равнину, что жизнь почему-то стала беспросветна и ничтожна.
— Разве не должна быть удивительной, особенной? Разве я не все делал для этого?..
Как-то он вспомнил — мать говорила, с горькой иронией:
— Лиза, это ты? И это все, на что ты способна?.. Тебе достался Дар, и что ты сделала с ним? Смотри, — она говорила сыну, — с самого начала смотри, чтобы с тобой такого не случилось!
Он возвращался домой усталый, ел холодным, что у него было, запивал водой из-под крана — видел бы Аркадий! — потом кидался на кровать и тут же засыпал, и сны его были насыщены беспокойством и страхом.
4
Однажды он увидел Мартина и Аркадия, выпивающих за круглым столом, который стоял в первой, проходной комнате в квартире его детства — кривоватый, но прочный, с завитушками у основания единственной массивной ноги. Марк, маленький мальчик, сидел на теплом паркете за свисающей почти до пола скатертью… и одновременно, взрослый человек, откуда-то со стороны наблюдал за этими двумя, своими учителями.
— Ехать… не ехать… — вяло говорил старенький Мартин, с седыми клочьями, окаймлявшими потную плешь. Марк знал, что он молодой и собирается в Германию, куда его пригласил сам Фишер.
— Что ты… как можно отказаться… — также вяло возразил Аркадий, тоже старый, с отвисшей нижней губой, морщинистой и сизой, какой у него никогда не было. К тому же он курил, не затягиваясь, окутан клубящимися облаками дыма; так когда-то пробовал курить Марк. Не научился: он слишком живо представлял себе едкий дым в гортани, беспросветный мрак в бронхах, розовых трубочках, становящихся сизыми от гари… А может сыграло свою роль видение коптильной печи, на даче, где они жили еще с отцом — коптят курицу с молитвенно сложенными лапками, дым мелкими барашками исчезает в продолговатом разрезе, во влажной темноте…
— У меня предчувствие, что не вернусь, — ноющим голосом жаловался Мартин, — погрязну среди немцев, конурки эти вылизанные, общество потребления… их мать… И язык учить не хочу, грубый в сущности язык!
— Плюнь на язык, — поморщился Аркадий, прихлебывая спирт-«рояль» с ржавым осадком. «Перцовку дуют», догадался Марк. — У нас собственная гордость. Ведь в сущности на чем они стоят — мечтают сегодня жрать лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Оттого и катятся в пропасть.
— Недоучка я! — грустно признался Мартин, — боюсь, распознают, выкинут.
— Что ты теряешь, поучись у немчуры и беги назад.
Отворилась дверь и вошла мать Марка, такая, какой он помнил ее в свои первые разумные годы — молодая, худощавая, с блестящими карими глазами. Ни Мартина, ни Аркадия она знать не могла. Надо, чтобы узнала, решил он, и сделал какое-то внутреннее усилие: мать тут же узнала обоих, покачала головой и вместо приветствия пропела низким голосом своей любимой артистки Фаины:
— Ну и надыми-и-ли… А где мальчик?
Марк тут же приказал себе исчезнуть из-под стола, теперь он висел в углу, как паук в паутине, слушая разговоры двух корифеев.
5
В следующий раз он увидел себя в школе, в новом здании, куда их только что перевели — много новых мальчиков, только двое знакомых, и те далеко, в огромном послевоенном классе на полсотни детей. Тут же у стен стояли родители с охапками детской одежды, сами в расстегнутых зимних пальто, шубах… Мелькали лица, испуганные, оживленные… некоторые уже привыкли и бегали по проходам, кривляясь и ставя друг другу подножки. А он с ужасом хотел домой, чтобы ничего этого не было. В такие минуты у него наступало оглушение: он не слышал звуки и чувствовал под ложечкой пустоту.
Волнами от первых рядов начали стихать, садиться, и Марк увидел высокую женщину с длинным лицом цвета сырого теста, высокими выпуклыми дугами бровей, в маленькой ажурной шляпке, выдававшей старую деву. Анна Юрьевна, первая его учительница, фигура монументальная и вызывающая жалость, через несколько лет сошедшая с ума и навсегда исчезнувшая с его горизонта.
— У вас есть глаз, ничего не пропустите… если смотрите, конечно… — как-то сказал ему Мартин, — рисовать пробовали?..
— Что вы, я не способен, — с полным убеждением ответил Марк, вспомнив детский кошмар: урок рисования, помидор на столе, ставший камнем преткновения.
— Какая дура заставила малышей изображать натуру! — с досадой сказал Мартин, узнав про помидор, ставший камнем, — это же верное убийство!
Марк пожал плечами, он не считал милейшую Юрьевну дурой, и не понял, при чем тут убийство. Не способен, так не способен.
И забыл про этот разговор надолго, может, под впечатлением другого: Мартин в тот вечер впервые рассказал о своем открытии. Потом история звучала еще раз десять, и каждый раз немного по-другому. Тогда он удивлялся этому, а теперь понял — Мартин сам не знал, что было важно в тот момент, вспоминал то одно, то другое обстоятельство, сопутствующее событию, в то время как оно само оставалось за семью печатями.
— А я так смогу — увидеть нечто, чего до меня не было? — он спрашивал себя, возвращаясь ночью с кафедры, поминутно засыпая на ходу, задевая кусты и ограды, вздрагивая от прикосновений влажных от ночной росы листьев… а, может, от дождя?.. Он не знал, прошел ли днем дождь — с утра не был на улице, в окна не смотрел. У него было свое окошко, и он глазел в него, не отрываясь; как некоторые часами наблюдают суету муравьев, так он наблюдал за играми атомов и молекул. Он соглашался с философом, что звездное небо над ним тоже чудо… но далекое, а Мартин был рядом, и его чудеса происходили в каждой капельке влаги.
6
— Так уж устроено, кто-то хоть раз в жизни да увидит, а другой никогда — ни зги! Причем, среди этих, несчастных, обделенных, много умных; они очень тонко судят — по аналогии, так что кого угодно, даже самого себя, введут в заблуждение. Таланты! Умы! А встань перед ними НОВОЕ, и тупик! — говорил, разгуливая по комнате, Мартин, — это же просто беда-а, если не с чем сравнить… — Мартин смеялся над всеми, но в сущности был недоволен собой.
Гений семенил коротенькими ножками — в уродливом пиджаке с огромными ватными плечами, в широченных брюках, не достигавших щиколоток, в толстых шерстяных носках сомнительной свежести… Его ступни, огромные, широкие, поражали Марка. В этом человечке все было крупным — руки, ноги, голова, объемистая, как бочка, грудь… Всегда рядом с ним первый ученик, рыжий крестьянский сын, лет сорока, с неправильно сросшейся кистью, косящими в разные стороны глазами, косноязычен, прилежен, предан… Он относился к Марку с трогательной заботой, как к младшему брату, а тот воспринимал как должное, как отсвет Мартиновой заботы. Теперь Марк вспоминал то, что годами не замечал, погружен только в Дело.
— Оказывается, я был не один, меня окружали люди. Меня даже любили, помогали … За что?.. — Он чувствовал свою вину перед многими. — Что я могу теперь сделать для них?.. Разве что вспомнить — написать?
— Вот мои пипетки… — его звали Петр, да, Петр… — берите, сколько нужно, только мойте, ради Бога, мойте, от этого все зависит!..
Промыв концентрированной кислотой, потом водой — десяток раз — из-под крана, столько же дистиллированной, подержав эти трубочки над паром, он спокойно вздыхал, с радостью замечая, как тверды стали подушечки пальцев, обожженные кислотами. И весь он становится другим — преданным делу, нечувствительным к боли, молчаливым, суровым… устает до одури, приходит домой выжатый, как лимон…
Он с детства преодолевал то слабость, то боль, и привык относиться к жизни, как к враждебной силе, сталкивающей на него с высоты одну бессмысленную случайность за другой. Может, оттого он с таким восторгом принял науку? — она обещала ему неуязвимость и могущество. Пусть он, как жрец в ее храме, умрет, исчезнет, храм-то будет стоять вечно!..
Храм не разрушен, как был, так и стоит. Он сам оказался в стороне: непонятная сила вынесла его на свежий воздух и оставила стоять на пустом месте.
