Бессовестно используя подвернувшийся старый текст, даю несколько не совсем по теме, но все же ностальгических работок: (не любование, а боль по исчезнувшему миру)
……………………………………..
………………………………………
………………………………………
……………………………………….
……………………………………..
………………………………………
ВСЕ ОСТАНЕТСЯ.
Наш бригадир бывший спортсмен, чемпион по лыжам на долгие дистанции. Очень пузатый коротышка. но сильный, берет под мышки по мешку зерна и несет – «вот, – говорит, – Арон, как надо…» Он почему-то все время забывает, как меня зовут. Я не Арон, но устал его поправлять. Какая разница, через неделю уедем учиться, а он останется со своей неубранной картошкой, с зерном-то мы ему помогли. Мы берем с Вовиком мешок за уголки, вдвоем, конечно, и несем из угла на тележку. Бригадир смотрит насмешливым глазом – «тебе надо тренироваться, Арон..» Вовика он не замечает, а меня почему-то полюбил. Вообще-то он неплохой парень, раз в неделю привозит хозяйке для нас большой кусок мяса и бидон молока. Мы живем с Вовиком на эстонском хуторе. Здесь безлюдно, тихо, ночи уже темные, только громко каплет вода в колодце, шумит яблоня под окном, время от времени срывается яолоко и с тяжелым стуком падает…
— Как они здесь живут? – удивляется Вовик, он городской человек.
Я тоже городской, но помню нашу дачу. Мы снимали за городом, мне лет десять было, только там не яблоня росла, а слива. Я подкрадывался в сумерках, чтобы не заметила хозяйка из кухонного окошка, и срывал – одну, две, три… еше немного отовсюду, чтобы не было заметно. Она утром все равно замечала, но поймать не могла. Такая же была темнота, я ждал школу, в конце лета мне становилось скучно.
Теперь я долго лежал, смотрел в окно, мне скучно не было. Вовик сразу засыпал, а я слушал, ждал, когда раздастся легкий топот, и шуршание – это приходил еж, он долго возился с яблоком, недовольно ворчал – тяжелое… Пишали мыши, какая-то птица вскрикивала, пролетая над крышей, еж удалялся, волоча яблоко, начинал накрапывать дождь…
Мы уедем, а это все останется, и будет точно также, и так везде, где я буду когда-нибудь, – эта мысль не давала мне покоя. Мысль болела как рана, что-то не складывалось, не укладывалось во мне, мир противоречил моим взглядам. Я его должен был победить, завоевать, а он не сопротивлялся, расступался передо мной, а сзади снова смыкался, и ни следа, словно я по воде прошел…
— Ты большой философ, Арон, – говорит бригадир, – тебе надо научиться делу.
И я чувствую, он прав, наш лыжник, хотя совершенно другое имеет в виду.
Мы с Вовиком берем мешок за уголки, вдвоем, конечно, и несем, грубая ткань выскальзывает как живая, пальцы разжимаются.
— Не так, смотри, Арон! – бригадир берет один мешок, второй, и, наклонясь вперед, несет. Брюхо мешает ему дышать, но он не подает виду, ему нужно что-то доказать мне, он ведь чемпион. Беда с этими чемпионами, кудa-тo все исчезает у них, получился коротышка с большим пузом, а ведь прилично бегал когда-то.
Он показывает газету, на фото какой-то малый, фамилия та же…
— Это я!
— Был. – уточняет Вовик.
— Был… – повторяет бригадир, бережно складывает газету и сует в грудной карман куртки. Он весь в муке, лицо белое, он трет нос и чихает.
— Я научу вас работать, – говорит, – и тебя! – он свирепо смотрит на Вовика, впервые его заметил.
— Нельзя так было, – я говорю потом, когда он с треском разворачивается на своей таратайке и мчится за бугор к соседнему хутору, там у него тоже дела, – нельзя в больное место бить.
— Ничего, пусть, – ухмыляется Вовик, – что он, твоего имени запомнить не может?
Вечером мы идем в магазин. Перед дверями на пыльной площадке всегда людно, многие тут же выпивают, и он здесь, наш спортсмен, лицо багровое, но держится моподцом.
— Что вы сюда ходите, разве я вас плохо кормлю? – он берет Вовика за плечо, щупает мышцу, – тебе надо тренироваться, парень…
Вовик вежливо отстраняется – «мы за конфетами…»
— А, конфетки… – хохочет бригадир, – маленькие детки…
Он не задирается, он шутит.
Мы покупаем соевые батончики, дешевые, и идем обратно, босиком по теплой шелковистой пыли, по дороге, уходящей в темнеющее небо. Наконец, из земли вырастает наш хутор, яблоня, колодец…
— Подумай, – я говорю, – мы уедем, может, всю жизнь проживем где-то далеко, а это вот останется, и будет стоять – и яблоня, и дом, и этот бугор, и даже еж, такой же, будет собирать яблоки… Это страшно.
Вовик думает, зевает – » ну, и пусть себе останется, мне не жалко.» Он живет легко, я завидую ему, тоже стараюсь, но не получается, чувствую, жизнь как вода, смыкается за спиной, и как я ни барахтаюсь – нет следа…
Ночью шумит яблоня, падают капли в воду, шуршит еж, по железной крыше накрапывает дождик, потом проходит, вскрикивает птица…
Re: Только что перечитывала в своем ЖЖ 🙂 Созвучно очень.
Иногда мне кажется, что ничего абсолютно объективного нет. Что такое красное, зеленое, шершавое, мокрое? Так ли это ощущается другими людьми, как мной? Не говоря уже о таких «неощупываемых» вещах, как боль, радость, сострадание. Надо сказать много и обязательно талантливых слов, нарисовать, сыграть — тогда возникает сопричастность к чужому миру, ощущение его реальности, близости в чем-то к твоему. Тогда это искусство:)
Re: Только что перечитывала в своем ЖЖ 🙂 Созвучно очень.
Все это — и только это, охваченное памятью и собственным взглядом — и есть то, что называют — МОЙ МИР.
То, что БЕЗ МЕНЯ, наверняка существует, но как фрагменты мелко разорванной картины, невосстановимой никогда. Потеряв цельность, они остаются, возможно, становятся частью другого- чужого мира, но часто ничем не становятся, не обретают своего целого, а остаются только сами собой. Эти вещи сами в себе. В них есть своя жизнь, но мы, объединяя их в своем мире, придаем им совершенно иное звучание, мы их по-человечески оживляем (говорить Вам слово «душа» опасно, мы по-разному это понимаем, человек смойей точки зрения и выполняет единственную «божественную » функцию, которая только и возможна, и точно также создавая своих богов, он им бог, а они его слуги или выдуманные им сподвижники и не более того))
Это оживление всего окружающего мира, его объединение, и своеобразное «присвоение» и лежит в основе настоящего искусства. В нем вещи, люди, события существуют не сами в себе, а в МОЕМ мире. (точка зрения)
Только что перечитывала в своем ЖЖ 🙂 Созвучно очень.
Возле Машиного подъезда растет маленькое деревце. Когда я приезжала весной, оно было все в каплях дождя и светилось в темноте, как бриллиантовое. Я его запомнила, долго стояла возле него сегодня. Никак не могу понять, как это что-то существует, растет и цветет, когда я не вижу этого. Не выберусь я из своего детского экзистенционализма.
У нас во дворе был кирпич, который меня ужасно притягивал. Сухой, шершавый, а если приподнять — внизу мокрый и замшелый, там какие-то букашки-червячки жили .Засыпая в детстве, я думала о нем, что он делает там в темноте. Есть он или нет, когда я его не вижу. И тогда и сейчас для меня это также невозможно-мучительно представить, как то, что все это будет существовать, когда меня совсем не будет. Или нет? Будет, будет… все существует и живет и без моего пригляда, даже мои дети. А я хочу знать даже, что стало с тем кирпичом из детства. Увезли на свалку, закопали в фундамент дома, построенного на этом месте? И куда делись все песчинки из моей детской песочницы.