………………………..
Несмотря на все различия времен и культур, хорошая живопись бесспорна. Что же очерчивает ее границы?.. Я думаю, свойства глаза и наших чувств, они не изменились за последние сто тысяч лет. Над нами, как над кроманьонцами, довлеет все то же: вход в пещеру и выход из нее. Самое темное и самое светлое пятно — их бессознательно схватывает глаз, с его влечением спорить бесполезно. Художник не должен дать глазу сомневаться в выборе, на этом стоит цельность изображения — схватить моментально и всё сразу, а потом уж разбираться в деталях и углах. Эта истина одинаково сильна для сложных композиций и для простоты черного квадрата, хотя в нем декларация уводит в сторону от живописи, от странствия по зрительным ассоциациям. На другом полюсе цельности сложность — обилие деталей, утонченность, изысканность, искусственность… Игра всерьез — раздробить на части, потом объединить… стремление таким образом усилить напряжение вещи, когда она на грани разрыва, надлома…
Но если прием вылезает на первый план, это поражение. Предпочитаю, чтобы художник рвался напролом, пренебрегая изысками и пряностями, и потому люблю живопись наивную и страстную, чтобы сразу о главном, моментально захватило и не отпускало. Чтобы «как сделано» — и мысли не возникло! Своего рода мгновенное внушение. Чтобы обращались ко мне лично, по имени, опустив описания и подробности, хрусталь, серебро и латы. Оттого мне интересен Сутин. И рисунки Рембрандта. Не люблю холодные манерные картины, огромные забитые инвентарем холсты, увлечение антуражем, фактурой, красивые, но необязательные подробности… Неровный удар кисти или след пальца в красочном слое, в живом цвете, мне дороже подробного описания. Люблю застигнутые врасплох вещи, оставленные людьми там, где им не полагалось оставаться — немытая тарелка, вилка с погнутыми зубьями… не символ состояния — само состояние, воплощение голода… опрокинутый флакон, остатки еды…
Все направлено на меня, обращено ко мне.
……………………………..
Помню, один маленький холст, удивительный, лет двести ему, и как часто бывает – «н.х» то есть, автор неизвестен. Написано с большой внутренней силой. Вещица, тридцать на сорок, она когда-то многое перевернула во мне. Нужна удача… и состояние истинной отрешенности от окружающего, чтобы безоговорочно убедить нас — жизнь здесь, на холсте, а то, что бурлит за окном — обманка, анимация, дешевка, как бездарные мультяшки.
Это был натюрморт, в котором вещи одухотворены, живут, образуя единую компанию, единомышленники. Тихое единение нескольких предметов, верней сказать — личностей… воздух вокруг них, насыщенный их состоянием… дух покоя, достоинства и одиночества. Назывался он «Натюрморт с золотой рыбкой», только рыбка была нарисована на клочке бумаги, картинка в картине… клочок этот валялся рядом со стаканом с недопитым вином… тут же пепельница, окурок… Сообщество оставленных вещей со следами рядом текущей жизни, — людей нет, только ощущаются их прикосновения, запахи… Признаки невидимого… они для меня убедительней самой жизни. А также искусства, дотошно обслуживающего реальность — в нем мелочная забота о подобии, педантичное перечисление вещей и событий, в страхе, что не поймут, не поверят… занудство объяснений, неминуемо впадающих в банальность. Мне же по душе тихое ненавязчивое вовлечение в атмосферу особой жизни — сплава реальности с нашей внутренней средой, в пространство, которое ни воображаемым, ни жизненным не назовешь — нигде не существует в цельном виде, кроме как в наших Состояниях… — и в некоторых картинах.
Ищу в картинах только это.
Не рассказ, а признание.
Не сюжет, а встречу.
Насколько такие картины богаче, тоньше того, что нам силой и уговорами всучивают каждый день.
Современная жизнь держится на потребности приобрести все, до чего своими лапами дотянется. Если все, произведенное человеком, имеет цену, простой эквивалент, то в сущности ставится в один ряд с навозом. И на особом положении оказываются только вещи, не нужные никому или почти никому. Цивилизация боится их, всеми силами старается втянуть в свой мир присвоения, чтобы «оценить по достоинству», то есть, безмерно унизить. Это часто удается, а то, что никак не включается в навозные ряды, бесконечные прилавки от колбас до картин и музыки для толпы, заключают в музеи и хранилища, и они, вместо того, чтобы постоянно находиться на виду, погребены.
Как-то мне сказали — теперь другое время, и живопись больше не «мой мир», а «просто искусство». Но разве не осталось ничего в нас глубокого и странного, без пошлого привкуса временности, той барахолки, которая стремится втянуть в свой водоворот?.. Бывают времена, горизонт исчезает… твердят «развлекайтесь» и «наше время», придумывают штучки остроумные… Что значит «просто живопись»?.. Нет живописи, если не осталось ничего от художника, его глубины, драмы, а только игра разума, поза, фальшь, жеманство или высокопарность.
И я остановился на картинах, которые воспринимаю и люблю. На это и нужен ум — оставить рассуждения и слова на границе, за которой помогают только обостренное чувство, непосредственное восприятие. Другого ума я в живописи не приемлю.
