Нам вернули квартиру
На следующий день поехали, в таких делах важно быстро, бабка говорит, захватчиков хватает, потом опять три месяца по судам? Погрузили в грузовик три чемодана, две сумки, старый сундук большой, Бер дал для хлама. Сели на вещи и поехали.
Твой брат ничего хорошего не даст, мама папе говорит.
У него своя семья.
Он тебе обязан. Они солидно окопались, со своей Хансен, вроде не евреи, немцы не тронули ничего.
Не завидуй, радуйся, что кому-то повезло. У Бера сердце больное, и Альберта ни туда, ни сюда.
А у тебя здоровое?
Как это ни туда, ни сюда, я спросил, папа усмехнулся, тебе рано.
Ваш брат слабохарактерный, бабка говорит, она папе неприятные вещи говорит на Вы.
Он помолчал, потом говорит, Юлик должен появиться.
Мама обрадовалась, это папин второй брат. Она его любит, он философ, во время войны жил в Сибири, теперь ему, может быть, разрешат вернуться.
В Таллине ему жить нельзя, папа говорит, но он будет близко, все-таки у нас теплей, чем там. Папа никогда не говорит, где Юлик, — далеко, и все. Юлик писал статьи в газету до войны, словно с цепи сорвался, надо было думать.
А что ему думать, детей нет, жены нет, мама говорит.
Таня его жена, она вернется с ним.
Бросьте, Сёма, не вернется она, бабка говорит, очень ей нужен ссыльный еврей. И что ей делать там, в лесу, детишек учить манерам? Она до Москвы доберется… ищи, свищи.
Мам, не нужно так плохо о людях думать, мама говорит, Таня умница, а Юлик гений, что только от него осталось?
Как это осталось, я спросил.
Не вмешивайся, могло ничего не остаться, тебе рано понимать.
Детей учить ему не позволят, папа говорит, а в вечерней школе работать может.
Ты все заранее знаешь, вдруг позволят.
Не понимаешь еще, где живешь.
Где, где, я домой приехала.
Мы долго ехали, на другой конец города, зато наш новый дом недалеко от школы. Рядом русская школа, пойдешь на следующий год. Едем через садик, здесь раньше росли цветы, дикие розы, мама говорит, а теперь все раскопано, видно, недавно картошку выкопали. Вот до чего докатились со своими немцами, картошку в городе сажали, чтобы прожить.
Ты, Зина, просто прелесть, отвечает бабка, забыла, как ходила по деревням, кусочек масла найти для сына. Вот и кашляешь, надо к настоящему врачу, домашний доктор не врач.
Мама бледная, а кашель у нее всегда.
Для тебя всегда, не помнишь, какая она здоровая была, бабка говорит, маленькие ранние годы забывают.
И я забуду про сейчас?
Про сейчас уже не забудешь, ты взрослый, но не совсем. Слава богу, у тебя еще время есть, взрослым быть страшно, не спеши. Сёма, стукни шоферу про здесь — направо.
Папа не успел стукнуть, шофер дорогу знал. Мы въехали в тесный переулок, с одной стороны маленькие деревянные домики с заборчиками, с другой торчит большой желтый дом, четырехэтажный, очень грязный и кривой. Я сказал маме, она говорит, тебе кажется, это рядом с ним все кривое. Это и есть теперь наш дом. За ним каменный сарай с окнами, непрозрачными от пыли, мама говорит, это мастерская, здесь пилят дерево. Да, раздается визг, потом тишина, и снова визжит пила.
Пилят редко, дерева нет, бабка вчера уже все узнала, после суда ходила по улице вдоль дома, ключи ей еще не дали, а то бы побежала наверх.
Мы поднялись на второй этаж, там четыре двери, вот эта наша, на ней печать, бабка ее сорвала, роется в сумке, ключ не найду…
Дай, помогу, мама говорит.
Нет, я сама, сама…
Достала, наконец, большой длинный, как флаг, начала совать его в дырку и все мимо, мимо… мы стоим, ждем…
Наконец!
Дверь заскрипела, отворилась внутрь, и я увидел темную переднюю — и сразу обе комнаты, проходные, они залиты светом, а паркет… я такого не видел, большие плитки, темные, натерты чем-то, потому что блестят.
Хоть квартиру оставили в хорошем виде, мама говорит. Я заставила все убрать, чтобы их духу не было.
А где они теперь, я спросил.
Там, где раньше жили, у нас в подвале, бабка отвечает, она истопница и дворник, папа устроил ей работу, пусть еще довольна будет.
Оказывается в подвале много комнат, там можно жить, правда, окошко под потолком, зато рядом в комнате котельная, всегда тепло, даже зимой, так что им неплохо там, и нечего было бабкину квартиру занимать.
Папа говорит, они тоже хотели пожить как люди, воспользовались. Евреев не стало, и многие не евреи тоже уехали, которые были за русских.
Вы все можете объяснить, бабка говорит.
Я не оправдываю, чужое брать никогда нельзя, запомни, Алик.
Вот-вот, а говорят, старая мораль.
Паркета в подвале нет, зато доски отличные, папа говорит.
А ты откуда знаешь, спрашивает мама, ходил, что ли, к ней, опять ты за свое…
Брось, просто знаю, мы им ремонт делали в подвале.
Они не заслужили, воры, бабка против ремонта.
Забудьте, Фанни Львовна, папа отвечает, они не враги, им не больше нашего повезло. А мне — идем, поможешь принести альбомы и все такое, что осталось от прежней жизни у нас.
Удивительный человек, бабка вслед ему говорит, все объяснить может.
Ах, мам, оставь, ему на войне не сладко было.
А мы с папой уже шли в подвал.
……………..
С первого этажа лесенка вниз под землю, налево коридорчик, узкий, но длинный, и там двери с обеих сторон, в маленьких темных комнатках навалены старые вещи, потом большой зал-котельная, потом комната, где эти люди, которые в бабкиной квартире жили. За дверью у них тихо, наверное, притаились, знают, что мы идем.
А потом еще одна дверца, у папы оказался ключ, мы вошли.
Узкая как щель комната, пол каменный, большими серыми плитками, вдоль двух стен полки деревянные, высоко под потолком окошко, видно, как по улице ходят ноги. Скоро начнут топить, в этом подвале неплохо, папа говорит, давай смотреть, что осталось от нас.
Очень мало осталось, толстая ткань с узорами, от нашей ширмы, в ней завернуто несколько книжек толстых, вот и альбомы… лампа старая керосиновая, картинка… Потом я рассмотрел, не картинка, а деревянная желтая дощечка, грязная, если присмотреться, там вырезаны деревья, люди, папа говорит, сделано ножом, это японская работа, как отчистить, не знаю. Альбомы давай посмотрим здесь.
Может, наверх понесем, там светлей?
Он подумал, нет, сначала посмотрим сами. Чуть-чуть. Положил альбомы на нижнюю полку, поближе к окну, чтобы удобно было смотреть, мы стояли и смотрели.
Это кто, рыжий пузатый?
Папа засмеялся, отец твоей мамы, дедушка, он умер до войны, слава богу, не дожил, он бы не вынес, бабушка сильней.
А это кто?
Мой отец, тоже твой дед, он умер еще раньше, от старости.
А это?
Не узнаешь? Твоя бабушка.
Не может быть, она такая красивая была?
Красивая и капризная, мучила мужа, а он ее любил.
А она кого любила?
Она сыновей любила, и немножко твою маму.
Один мой дядя был толстенький и рыжий, а второй высокий и темный, я впервые увидел, какие они были, странно, что их нет.
А у нас есть наши фотокарточки?
Алик, не было времени сниматься, теперь будем. Ну, что же, не так страшно, пойдем наверх.
Почему страшно?
Он не знал, что ответить, думал.
Понимаешь, другая жизнь была, и кончилась, война все перевернула, а нам надо жить, пореже вспоминать.
Квартира
В квартире мне больше всего понравились окна, из них видна площадка с травой и кустами, через дорогу, а сама дорога узкая и тоже в больших камнях, но не та, на которую выходишь из подъезда. Сначала я не понял, как это, а потом сообразил, наш дом как остров между двух дорог. За площадкой тоже деревянные домики, за ними большие каменные дома, скучные, но это далеко от нас.
Я выглянул в окно, прямо под нами сарайчик, крыша на уровне первого этажа, там уголь для отопления дома, мама говорит. По крыше бегает собачка, гремит жестью, мама спрашивает у папы, неужели та самая? Он плечами пожал, возможно, говорит, для нас вечность прошла, война, а для собаки — четыре года, они могут и больше прожить.
Мама засмеялась, а мы?
И мы… если повезет. Папа тоже засмеялся, а бабка говорит, наконец-то смех в нашем доме, заплакала, но быстро перестала. Значит, собачка та самая? Бабка отвечает — похожа, я бы спросила, только с хозяйкой не хочется дела иметь, она не рада, что мы вернулись.
Мама говорит, ты права, мало кто нам радуется, хотя с немцами им тоже не сладко было.
Можно мне на улицу, я спросил, надоели разговоры.
Сначала поесть… но у нас нет ничего, мама только идет на рынок, мама говорит. Нет, есть хлеб, он мягкий, вкусный, я раньше могла его есть без всего.
Без чего?
Ты разве масла не помнишь, я же покупала.
А, да, я вспомнил, противное — жирное.
Я взял, хлеб мне понравился, он тает во рту, папа говорит, когда голоден, во рту все тает. И я пошел на улицу.
Только если что, сразу домой, говорит мама. Я не понял, что если что, пошел смотреть, как наш дом стоит, и что рядом.
Да, в кухне понравилась шафрейка, это в стенке в углу узенький шкафчик спрятан, треугольный, в нем два отделения, большое внизу, три полки, на них даже бумажки остались, старые газеты, немецкие, бабка говорит, сейчас выброшу эту гадость, чтобы ничего от времени, когда нас не было. А верхнее отделение высоко, там отдельная дверца, я на табуретку встал — треугольная каморка маленькая, в задней стенке круглое отверстие прямо на улицу, из него пахнет свежим воздухом.
Все здесь как было, как было, как было, бабка все время говорит, в шафрейке продукты можно хранить, не портятся.
Только мы вернулись не все, она говорит, не все, не все.
Весьма зримо!