Когда мне было 29, я потерял память. От переутомления. Я занимался вовсю наукой, строил лабораторию, работал днями и ночами. Дома у меня был маленький ребенок, жена, и я метался как заяц, стараясь все успеть. Доигрался. По медицине полагалось отдохнуть, но я не мог себе позволить: наука удалялась, мне надо было догонять ее. Каждый день. И я вечерами писал себе на бумажке все, что нужно сделать завтра, это я твердо знал. Только к утру оставался ни с чем, такие были провалы. Но у меня в кармане бумажка, и там буквально по минутам все дела расписаны…
И, конечно, я забыл стихи, которые читал раньше. Я до шестнадцати лет многое прочитал, а потом наука стала главной любовью.
Так я жил почти два года, потом память начала понемногу возвращаться. Мне почти всегда в жизни везло, выкручивался — оттого, что быстро бежал, вперед и вперед, и не оглядывался на ямы, из которых выкарабкивался. Не успевал ни подумать, ни испугаться. Память у меня раньше была исключительной, а когда вернулась, стала обычной – неплохой. Пробовал снова читать прозу, стихи… Но не особенно пытался, времени, как всегда, не было.
Но вот интересно, обнаружил, что не все забыл. Вспомнил стихи молодого Бродского. Я жил в Ленинграде, когда его судили. Сотрудники лаборатории, в которой я работал, бегали к дверям суда, болели за поэта. Их в зал не пускали. Я не ходил. Тогда я считал, что он, как все поэты, бездельник. Нужно наукой заниматься, вот стоящее дело!.. Но я сочувствовал ему, потому что с детства ненавидел советскую власть и коммунистов. Многое можно рассказать из послевоенного детства. О страхе, который нашу жизнь пропитывал. Я, ребенок, чувствовал кожей – страшно и холодно жить. Отца в 1949-ом выгнали с работы, он умер от инфаркта. Долгая история, не хочется возвращаться…
Так вот, я сочувствовал этому парню, поэту без руля и без ветрил, Иосифу, и читал его ранние стихи. Но на суд пройти не пытался, заранее знал, не пустят. И что его осудят. Смотреть на это не хотел. А ребята, с которыми работал, надеялись, они многого не знали, из того, что я знал с младенческих лет.
Возвращаюсь к тому времени, когда начал вспоминать. Почти все стихи забылись, а одно стихотворение Бродского вспомнил – сам, не искал, не читал.
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…»
Звук пробился сквозь годы и потерянную память.
И что я потом ни читал у Бродского, мне не нравилось так. Трагедия его жизни, мне кажется, в том, что, уехав, он получил поддержку одному своему началу, которое в нем дремало, когда он был молодым. Рассужденчество его, даже вполне умное, привело к гибели поэта. Сначала усталость в голосе, потом равнодушие… Только мое мнение, непросвещенного человека, надеюсь, понимаете. Но мнение твердое, спорить ни с кем не буду. Иосиф погиб на чужбине. Потом, я долго не мог понять, как человек, написавший «ни страны ни погоста», мог умереть в другом месте. Наивно, конечно, но я всегда старался, чтобы не было стыдно перед своими героями. Быть не хуже их! Оказалось безумно сложно, потому что в искусстве обычно разворачивается лучшее, что есть в нас. Мы не всегда дотягиваем до того уровня, трудно за это осуждать. Но понять я не мог!.. Честно говоря, и сейчас не могу. Пасую перед своим Костей Зайцевым, хотя почти моя жизнь. Но это «почти» отделяет меня от написанного прочной стеной. Необходимая защита… чтобы не резать себе вены, как он, и жить дальше.
Конечно, человек в пятьдесят не может отвечать за все, что он думал и хотел в двадцать.Тем более — искусство: всегда гипертрофированная личность, усиленная и обостренная, иначе я не понимаю смысла этого «занятия». Какого черта дублировать жизнь? Но есть такая штука — целостность личности: каким-то чутьем внутренним мы понимаем, что тот я — в двадцать, и сегодняшний — одна и та же фигура. И если что-то хорошее и чистое было, а потом исчезло, то ты за это в ответе перед собой, и хочешь-не хочешь, чувствуешь как поражение. И никакие соображения типа «такова жизнь», или «а что я мог…» — не работают, если уж честно. Я говорю, конечно, не об изменениях развития, а об изменениях приспособленческого типа, о внутренних и внешних компромиссах. Ну, поражения, конечно.
А насчет «ни страны ни погоста» — теперь я думаю по-другому. Старый стал. Жить не безразлично где, а умереть — абсолютно неважно, где закопают.
Читаю и понимаю, насколько же у меня всегда была плохая память.
Поразило, как звук пробивается через годы и потерянную память.
Он действительно такой.
И еще это место важно: «я долго не мог понять, как человек, написавший «ни страны ни погоста», мог умереть в другом месте. Наивно, конечно, но я всегда старался, чтобы не было стыдно перед своими героями. Быть не хуже их! Оказалось безумно сложно, потому что в искусстве обычно разворачивается лучшее, что есть в нас».