……………………………………
1
Он избегал людей — «как дела?» и все такое, часто в одиночестве бродил вокруг города и вспоминал. Ему не давала покоя связь давно прошедших событий, то и дело возникающих перед глазами.
Кругом лежали поля, заброшенные, потому что стало невыгодно выращивать, дешевле привозить. «Власть больше никому не нужна, даже личной пользы не приносит» — как-то сказал Аркадий, который политику презирал, но всех вождей помнил по именам. «Смутное время…» — хмурясь, приговаривал Штейн. Он еще никуда не собирался, а если б и собрался, ничего бы не вышло: «вы наш брильянт…» ему говорили в ведомстве, которое подобными делами ведало. На семинарах у него решались только глобальные вопросы, текущие не трогали, а то вдруг кто-нибудь бестактный заведет о деньгах… Штейн терпеливо пережидал такие взрывы, потом рассказывал анекдоты, снова о чем-нибудь глобальном, и все расходились умиротворенные.
— Когда это было?.. вроде бы еще при Глебе… — Если откровенно, уточнять ему и не хотелось; признаки и приметы времени витали в воздухе, как среда его существования, не привязаны больше к какой-то точке или дню.
— Денег нет, а бумажек тьма… — жаловался Аркадий, напяливая на нос большие черные очки-бабочку, он наводил порядок в своих справках. Были здесь и пенсионные, и санитарные, и страховые, и ветеранские, и почетного сотрудника, и почтенного репрессанта, и самые экзотические, на плотной меловой бумаге с золотым орнаментом — компенсации за попорченное ухо, расплющенный позвонок, отбитые почки, и еще что-то, о чем старик деликатно умалчивал, простудил, и все дела. У Марка не было и половины этого богатства… События в те дни еще шли косяком, Аркадий днями отсыпался, ночами наверстывал упущенное время, а Марк с утра до вечера хлопотал в лаборатории. По вечерам они ужинали вместе, молодой вымотан и выжат, а старик готов к прорыву, так он называл свои ночи — прорывы.
— Будь я проклят, — говаривал он с удовольствием, — если сегодня не прорвусь…
Марк, после очередной неудачи молчал. «Прорвись, прорвись, только куда?..» А утром за чаем старик вздыхает:
— Был у самого, понимаешь, ответа, и в последний момент осадка не хватило: на опыт кое-как натянул, и цифры заманчивые, черт, а вот на контроль не наскреб.
— Опыт без контроля! — молча ужасался Марк, — зачем же он там корпит без сна и отдыха? Таких опытов у меня… и все в мусорной корзине.
— Ну, не может этот дурацкий контроль сильно куда-то отклониться, — наморщив нос, весело говорил Аркадий, — на днях был вот такой, и что, сегодня в другую сторону? Не-е-т… Правда, вода другая, потом два раствора заменил…
— Растворы… Боже… — думал Марк, — и он еще не умер от стыда, веселится — исследователь!
— Вот высплюсь, — говорил старик, — и тогда уж точно прорвусь! Подумаешь — контроль, сделаю, сделаю. Предвкушаю потрясающую картину, японец намекнул — есть радикал, чудо, какой активный!
На следующее утро старик молча жует хлеб, запивает теплой водичкой, в ответ на вопросы мямлит:
— Видите ли… в общем верно, но, оказывается, пробирки перепутал, там у меня железная соль была. Но что за спектр получился — чудо, вы бы видели эти горбы! Пусть железо, но никогда таких горбов не видел! Японец, чувствуется, выписывал с удовольствием, ублажил я его, после прежних моих кривуль, мелюзги этой, представляете?.. Уже придумал — не там ищу, зачем мне радикал, нужна аскорбиновая кислота! Из-под земли найду, это же бомба!
— Какая еще бомба… — с ужасом думал Марк. Он удивлялся способности Аркадия обманывать себя и своими обманами увлекаться. Стойкости старику было не занимать, каждый день разгромы, а он все о планах…
Вот так он ходил по полям, и вспоминал.
2
— Так что же происходит в Институте? — спрашивали у Марка знакомые, — все разговоры?
Разговоры разговорами, а тем временем готовится площадка для посадки гостей, уточняется меню, напитки и прочее… Весь бюджет, конечно, рухнул в одночасье в черную дыру. Тем временем, оппозиция очнулась от ударов, от потерь основных своих игроков, начались споры — что такое пришелец, чего от него ждать… Вся поредевшая штейновская рать с полным единодушием твердит, что чистой воды шарлатанство: мы одиноки во Вселенной, а видевшие пришельцев не в снах и не в бреду, просто обманщики или впечатлительные индивиды, принимающие каждый писк в животе за истину. Эта точка зрения вызывает презрительный смех у верующих — «недоноски, видеть им не дано!» Бегут к крупнейшему теоретику.
— Пришелец… — Борис жует губами, — любое знание пришелец к нам, вот, к примеру, число…
— Вы эти уклонения бросьте, — грозят ему прихлебатели и клевреты, — выражайтесь ясней, а то жалеть будете…
И тут Марат, чтобы прервать перепалку, становящуюся опасной, соединяет пару атомов антивещества с такой же парой отечественных атомов: вспышка, оглушительный треск, спорщики рассеиваются, запирается дверь, стаканчики на стол, мензурка… Но покоя нет как нет! Тонкая штука этот покой, недостижимая наша мечта.
3
Разные мысли летают перед Марком, пока он бесцельно бродит по промерзшим полям. Скрипит лед, шуршат желтые стебли погибших растений… Вот также выходили они сюда с Аркадием. Он, тяжело опираясь на Марка — барахлило сердце — говорил:
— Каждый год осенью умираю… Чертова страна, какая жизнь без тепла и света — одна видимость. Лампочки, свечи — все от отчаяния, не так должен жить человек. Три четверти времени прожил в темноте…
Не стало интересов и привязанностей, как теперь жить? Он бродил, не замечая, что вокруг есть, что полюбить — и земля с природой, кое-что еще осталось, и люди, какие-никакие, а в общем ничего себе, жаль только — слабы: не злы и ужасны, как иногда кажется, а слабы и темны… Но он искал идею, цель размером с Эверест, а кругом было ровно, не считая небольших промерзших кочек, хрустевших под ногами. Он должен был снова карабкаться без устали на вершину, теперь уж настоящую! и оттуда единым взглядом охватить окрестности. Так он был воспитан, и себя воспитал: человек может больше, чем ему кажется. Полезные мысли при излишней настырности могут довести до опасной черты… Кто это сказал — Аркадий?..
Он вспоминал отца, которого так и не понял, видел сквозь призму материнской памяти. Только отдельные слова дошли к нему напрямик: смешные советы — как в лесу не спотыкаться о корни, еще что-то… Как-то отец встретился с Мартином, зашел потолковать о сыне, не слишком ли не от мира сего, просиживает молодость в лаборатории. Мартин оттаял, говорил мягко, но убедительно, про талант, интересную жизнь…
— Постой! Не могло этого быть, отец к тому времени умер! Он поймал себя на том, что выдумывает сцены и разговоры, сводит вместе незнакомых людей.
— Запиши, ведь потом и концов не найдешь, запутаешься в своих придумках!
4
Новый курс Института имел свои преимущества перед старым — прекратились публичные сеансы вызывания душ, перемещения вещей силой воли, передачи мыслей по ионосфере, поиски кладов при помощи рогатой палочки — все вытеснили дела и разговоры о будущих владыках мира; те уже объявили компетентным лицам о своем скором прибытии.
Марка мучил сам вид комнатушек, в которых он «сражался за истину», как он это раньше высокопарно называл, а теперь мучительно тянул время, прежде, чем расстаться. Окно, его окно! Ничего особенного, окно выглядывало на захламленный двор, желто-зеленый забор отделял территорию от дороги, дальше начинался лес, выставив впереди себя ухабистые поляны, усеянные холмиками спекшегося цемента, который нерадивые строители когда-то сваливали здесь. Но и эти могилки не могли испортить вид на бледные березы, высокие и тонкие, на узкий горбатый мостик над ручьем, давно высохшим, на развалины конюшни из красно-коричневого кирпича с теплым внутренним свечением на закате… Это окно со всем пейзажем, который оно заключало в раму, стало частью его комнаты, также как письменный стол, полка, вытяжной шкаф, два химических стола… И несколько отслуживших приборов в углу, давно пора в овраг, да рука не поднималась: ему чудился в них молчаливый упрек — и покрывало наброшено небрежно, и ручки вывернуты под немыслимым углом…
Он смотрел на них с чувством вины, шел в библиотеку, шатался среди чужой мудрости час или два — и брел домой. Там он лежал, тоже смотрел в окно или читал детективы, чтобы не приставать к себе с вопросами. Что-то происходило в нем, и он старался не спешить, зная свою привычку слишком настойчиво припирать себя к стенке; не требовал от себя ясности, чтобы не выбиться вовсе из едва намечающейся колеи.
— Вы меньше стали размахивать руками и угрожать себе — истощились силы? — Аркадий сочувственно покивал ему из угла. Во всем его виде, поджатых губах, линии бровей проглядывала насмешка.
— Ну, старик… — Марк силой воли изгнал Аркадий из угла, сел за стол и написал несколько страниц. Перечитывать не стал, спрятал в папку и бросил ее в угол.
5
Иногда, проснувшись ночью, он чувствовал, как его тянет в этот сумасшедший дом у леса. Может, он хотел застать свои приборы за разговором, как кукол в сказке — они просыпаются от послушного дневного сна, смеются и живут до рассвета?.. А, может, надеялся найти там истину, которая столько лет не давалась ему, а теперь вот сама, ненужная, приходит, тоскует у окна?.. Нет, просто ему не спалось, и он выходил из дома и шел туда, куда привык ходить в любое время. Он бесшумно скользил мимо спящего вахтера, раздевалки, буфета, сворачивал в первый же коридор… Он мог с закрытыми глазами найти дорогу — разными путями: и широкими темными аллеями, и узкими закоулками, в глубине которых обязательно дверка в новый темный переход, и по нему, оставляя следы на хрустящей штукатурке, он все равно выходил к своей цели.
Он не любил только подземные этажи; сплетничали, что видели там людей, годами не вылезавших к свету, с пепельного цвета кожей и прозрачными глазами, сбывшееся предсказание фантаста, но, скорей, одна из выдумок, к которой Аркадий руку приложил, ведь старик не мог без бредовых идей.
— Здесь давно две нации, — уверял он Марка, — нас скоро по ночам начнут кушать, а мы все об истине, да о свете…
А сам при этом ухмылялся — не верил своим словам.
Марк шел по теплому линолеуму. Многие помещения были оставлены, двери распахнуты и в темных окнах сиял единственный фонарь, что стоял посреди двора; другие давно не светили, экономия ради главного направления — пришельцы обещали быть к весне.
Он не боялся темноты, здесь ничто не угрожало ему. Ночники разбрасывали по стенам призрачные тени; на пути то и дело возникали провалы, здание требовало ремонта. Глеб, неистовый строитель этого чудища, возводил для себя пирамиду, насыщал ее ходами, чтобы где-то в глубине, в спрятанной от всех комнатке, водрузить на две простые табуретки некрашеный гроб. Юродство высокомерия?.. или высокомерие юродства?.. — замуровать себя в храме науки, превратив его в лабиринт и мавзолей? Наверное, поэтому он и нагромождал этажи на этажи, запутывал коридоры, как паутину, плел ложные ходы и тупики — то с размаху утыкаешься в кирпичную стену, то через неожиданный пролом выкатываешься на лесную поляну… Проиграв в борьбе со временем, он пристрастился к азартным играм с пространством, провозгласив в одном из предисловий о существовании особого измерения, свойственного только жизни. Ирония судьбы — единственную свою свежую идею он растворил в ничтожном словоблудии, предваряющем очередной опус выжившего из ума злобного старикана, который скурвился в борьбе за истинные ценности.
— Ах, Глеб, бездельник, негодяй, растяпа… растратил недюжинные силы! — морщился Аркадий, — его волнует только здание, ничтожная оболочка, он форму предпочел содержанию!
Умер академик, бросились искать карты здания, без них как без рук! — и нет карт — нигде! Но и тело тщеславца не осталось здесь. Случай прервал на полпути осуществление стройного плана, актуального со времен древнего Египта. Не получилось с тайной комнаткой, простыми табуретками, некрашеными досками, брошенным поперек гроба халатом алхимика… Академик обыденным образом разлагается на роскошном кладбище, в окружении густо смердящих властителей и маршалов, основателей империи, которой не стало.
— Мало, мало… — он сказал бы, — не об этом мечтал…
А, может, все-таки, найдут то предисловие? Или истина откроется заново, выплывет в блеске, как последний писк научной моды? Или вовсе растворится в пространстве, будто и не было, — исчезнет? Какая нам нужда в том особом измерении?..
И не такое пропадает бесследно! Забудется, как сам этот красивый, умный и властный человек, проживший не лучшую из своих возможных жизней.
6
— Чем больше думаю, тем сильней жалею людей… да, всех, всех! Какая непосильная задача им задана… Всучил, негодяй! — рассуждал Аркадий о Боге. Было это в избушке, в тот, последний их разговор.
— Каково коварство! Поманил примерами высокого преодоления. Обман! Греки правы были, это боги спускались на землю. Вот Геракл — он самого бога смерти поборол, это вам не хухры-мухры! А мы, идиоты, за ними — туда, брат, туда…
— Глеба жалеть?.. — вспомнив эти слова, Марк пожал плечами. — Интриган, хитрец, игрок, придворный консультант по устройству саркофагов и искусству сохранения мумий… Умер, перехитрив самого себя. И с ним скончалась целая эпоха, ужасная, и милая сердцу многих, — с ее уверенностью, что завтра будет также ужасно, как сегодня: страшна, но по своему честна. Лопнула эпоха, на пороге неопределенность — плата за свержение кумиров.
Он шел по темному ночному коридору мимо бывшей лаборатории академика; где-то рядом притулилась к стенке каморка рыжего геронтолога. И о нем бы написать…
— Вот я, — говорил он себе, шагая и шагая, — любил здесь, страдал, горел — и перестал. Кончилась и моя эпоха. И теперь иду, мертвый, к своему саркофагу.
— Не драм-матизируй, — посоветовал ему Аркадий, вынырнув из темноты, — проще, проще, без истерик, зря не рыпайся, парень; жизнь требует передышек и пауз. Держи свою паузу, как заправский актер, и надейся на наше родное — авось!..
Начинался их обычный спор — авось или не авось, случай или план… каждому предоставлялось слово от ночника до ночника… Когда он добирался, оба уставали, дверь давалась с трудом, перед Марком открывалась душная темнота с запахом машинного масла и тем острым, раздражающим, что пробивался из-под тяги, в углу, где кислоты и прочие вещества, когда-то нужные ему.
Напротив кабинетик Штейна, в нем временами мерцает свет, скользит по матовому стеклу. Может, качнулся ночник, а, может, вернулся хозяин — скучно стало в апельсиново-лимонном раю, бродит по ночам, копается в бумагах, по старой привычке жжет черновики, ест икру деревянной расписной ложкой…
7
Ему приснился отец. Зеркало оказалось полузавешанным и Марк, подойдя к нему, увидел свое бледное отражение: не тот мальчик, а взрослый, уже потрепанный жизнью мужчина. За спиной, на высокой подушке отец, с багровыми ушами и желтоватым лицом, но открытыми глазами.
— Ты, оказывается, не умер, — догадался Марк.
— Ну, что, сынок? — ласково и безразлично спросил отец.
— Все пошло не так. Я думал, знание освободит меня. Потерял веру, потратил годы…
Отец, похоже, все знал, и не удивился:
— Я тебе говорил… — сказал он с мягким упреком, — фанатик из тебя никудышный. Ты ведь еще и мой.
— А что, мать такая? — спросил Марк, зная ответ.
— Ей было трудно. Сильным трудней, чем слабым.
Марк слабых с детства презирал. Мать учила его — «слабый гибнет, сильный поднимется. Но, конечно, в рамках… — она добавляла, — никаких излишеств, грубости… признавай права всех».
— Знаю, — согласился отец, хотя и слова не было сказано, — но учти, сила разрушает.
— Ты мне этого не говорил.
— Я рано умер.
— Мне кажется, я исчерпан.
— Пока жив, ничего еще не потеряно.
Этими словами, явно принадлежащими не отцу, а Аркадию, сон прервался.
Марк признал, что теперь высказывания его друзей… или персонажей?.. тасуются так свободно, что могут привести к любому заключению. Хотя сказанное показалось ему таким банальным… Но ничто так не потрясает нас, не встряхивает вдруг, как банальность, воспринятая со свежим чувством.
Постепенно он усваивал… или осваивал?.. мир своих героев. Как незнакомую местность. Она что-то нам слегка напоминает — то ли промелькнула когда-то в окне поезда, то ли в кино… или читал?.. А, может, просто все местности между собою схожи?
