СТАРЕНЬКОЕ: «ВСЯК СВЕРЧОК…»


………………………………………..
Они познакомились на конференции в райцентре и, вернувшись домой, уже несколько раз встречались, но ничего между ними не было — гуляли по улицам, а сегодня обедали в вокзальном ресторане. Она сильно отличалась от его жены — лет на пятнадцать моложе, крупная блондинка с тонкими чертами лица.
— Совсем молодая, — думал он, глядя на ее руки, на гладкую кожу на шее, — и что она нашла во мне… Неужели что-то будет…
Он уже лет десять не изменял жене, а раньше — два раза, и происходило это торопливо и неловко, и удовольствие быстро сменялось страхом, что встречи станут известны…
После ресторана они шли по темным улицам, стояли в каком-то подъезде и целовались, она вздыхала и прижималась к нему, и уже не говорила «нет-нет» и не отталкивала его руки. Он шептал — «пойдем к тебе…» — и с замиранием сердца чувствовал, что сейчас она согласится. Они придут — она разденется… сама?.. или надо раздеть ее?.. и самому как-то успеть раздеться… Нельзя же раздеть — и остаться в пиджаке и при галстуке… Никогда он не знал, как поступать в этих случаях. И как давно это было… Он вдруг отчетливо представил себе, как окажется в постели рядом с молодым сильным телом… пятидесятилетний, лысый, стареющий, с мягким животиком и тонкими ногами… Надо было выпить, — мелькнуло у него в голове, — и обязательно крепкого… Он целовал и гладил ее, а она часто дышала ему в шею и пальцами мяла рыхлое плечо. Желание и растерянность боролись в нем, но остановиться он уже не мог — «пойдем к тебе, пойдем…» Он стал тянуть ее к выходу, но она мягко освободилась и, поправляя шапочку, сказала шепотом — «нам на трамвай, здесь, за углом…»
Они долго ждали трамвай, наконец, красный вагон нехотя выполз из-за поворота. Он уже знал — «две остановки», она крепко держала его под руку, по-новому, прижавшись к нему, и смотрела в лицо большими черными зрачками. Трамвай приближался целую вечность. Она что-то говорила, а он, почти не понимая, кивал головой, весь напряжен, и особенно остро видел и слышал в этот момент, как будто его жизнь кончалась. Он видел желтый и розовый свет на снегу, и как маслянисто блестят рельсы, и слышал крики мальчишек на катке за деревьями.
Трамвай подошел, двери с шипением раскрылись. На ступеньке она замешкалась, — зацепился за что-то ремешок сумочки. Он уже поставил ногу на ступеньку — и тут трамвай тронулся, дверь плотно замкнула створки — и он остался, едва успев выдернуть ногу. Он видел при слабом свете, как ее лицо замерло, брови поднялись… Мимо проплывал второй вагон, на ходу закрывались двери. Если пробежать пару шагов, постучать в стенку — откроют… Но он стоял и смотрел, как ее лицо удаляется и расплывается в темноте…
Он шел домой пешком, останавливался, страдальчески морщился, шептал — «какой же я дурак…» Теперь он представлял себе, как все могло быть великолепно. И как хорошо он мог бы скрывать от жены — далеко от дома, другой район… И ничуть он бы не растерялся, что за чепуха, взрослый мужик, скоро пятьдесят… и что, не было у него баб?.. Он вспомнил, как его рука скользила по бедру, большому и плотному… «Дурак, дурак…» И вдруг волна жалости к себе и обиды нахлынула на него так, что дышать стало тяжело. Что за жизнь! Никогда с ним не случалось ничего яркого и увлекательного, а теперь уж никогда, никогда не случится — он будет стареть все быстрей, теряя интерес ко всему на свете, пока его, равнодушного и покорного, не опустят в яму, не закопают… А кто виноват?.. Сегодняшняя мелкая, по сути, история отошла на задний план, и за ней он увидел всю свою жизнь, которая представилась ему ничтожным копанием в чем-то сером, вязком и противном. Ни разу он не возмутился, не протестовал, не сказал ни одного живого слова — молчал как пень. Сидел, как идиот в чулане…
Он заплакал, прислонившись к фонарю, не дававшему света. Он был один в глухом переулке, дома равнодушно смотрели на него полуспящими окнами, за которыми томились сонные, у телевизоров, люди…
Он стоял долго, не замечая времени. Окна одно за другим погружались в темноту. Стало холодно. Постепенно его охватывало спокойствие и равнодушие. Он вспомнил, как говорил его приятель — «жизнь так коротка, что можно и потерпеть…» Острая боль прошла и спасительная оболочка восстанавливалась. Хорошо, что так само собой получилось, она никогда не простит ему это — и хорошо, хорошо… И можно никогда больше не встречать ее. Что это ты взбесился?.. А она-то, она хороша, как на шею бросалась… Да и трудно было бы Люське смотреть в глаза, хоть бы пару дней прошло. За пару дней, конечно, бы рассосалось. Надо было в командировке, сразу, с налету! Но этого он не умел никогда — и что теперь жалеть…
Он приближался к дому, чувствуя, как устал за день, и как хорошо будет привычным движением впихнуть ноги в теплые домашние туфли, потом прилечь на диван… Он вдруг поймал себя на том, что шепотом повторяет — «всяк сверчок… всяк сверчок…» Посмотрел наверх — в этот момент зажгли свет в кухне. Он представил себе, как там уютно и тепло, вздохнул — и вошел в подъезд.

СТАРАЯ ТЕМА

Эти два крошечных рассказика написаны давно. Подлинная история Василия Александровича Крылова, физика, работавшего в Институте биофизики АН СССР. Я знал его много лет, с 1966 года до его смерти в конце 90-х.
Так оно и получилось, предатель умер лет на десять раньше.
…………………..
…………………..

ПУСТО УМРЕТ!

В четыре года он плакал, когда узнал, что умрет: «Не хочу!» Его вытащили из-под телеги и сказали, что это будет нескоро, но он плакал и плакал. Он босиком бегал в деревенскую школу, и грязь намерзала на его ногах. Он голодал и учился, и стал ученым. Я видел его старые тетради — в них планы на тридцать лет вперед, крупным размашистым почерком, и он предвидел два больших открытия. В нем было столько силы… казалось, ничто не может его остановить. Иногда он читал газеты и смеялся: «Враги народа — какая ерунда!» Как-то он шел домой с приятелем Сашей. Они говорили о врагах народа, о шпионах, о газетах, а через неделю моего знакомого арестовали. Ему показали донос, написанный знакомым почерком — «он знает о существовании тайного общества…» Через полгода его вывели из одиночки и привели в комнату, полупустую, в ней сидели люди в пальто, как будто только что приехали, и что-то обсуждали. Один, лысоватый, взглянул на него, откопал бумажку, прочел — десять лет, и снова они о чем-то говорили, а его увели…
Он выжил, а потом пятнадцать лет добивался: «Пустите в науку …» Он скитался по провинции, копал землю, подметал улицы, и читал, читал… Он искал журналы со статьями, подписанными знакомой фамилией. А Саша ушел далеко. На своем пути он смахнул в сторону еще нескольких, стал автором книг, академиком, большим человеком. И вот дьявол — он ведь был талантлив, он думал быстро и точно, и тут же — грабил, брал все, что мог…
Прошли годы, и мой знакомый, наконец, возвращается в отличный институт, и здесь встречает своего Сашу. Они гуляют в красивом парке, среди цветущих деревьев, и Саша говорит: «Как я рад, что ты вернулся… я тебе помогу…» А мой знакомый, старик уже, говорит этому Саше, что знает все, как есть… Тот улыбнулся кривовато, блеснул зубами -«я любого могу…» А через месяц моего старика вежливо провожают на пенсию — возраст. Ему приносят семьдесят рублей, он редко выходит на улицу, но иногда приходит в институт, в библиотеку, вечерами, когда темновато и народу мало, берет журналы — и читает, читает… Потом идет домой, входит в теплую комнату, в телогрейке, валенках, садится на пол, спиной к батарее и долго сидит не двигаясь…
А в двух часах езды от нас на роскошной даче живет другой старик. Всю жизнь он намеренно сжигал себя — работа, вино, все новые женщины… всю жизнь он не мог остановиться… А может, боялся?
Нет… и возмездия не будет. Но он скоро умрет, этот Саша, он должен умереть, а мой старик — пусть еще поживет немного, погреется на солнышке — это единственная справедливость, которая осталась возможной. Пусть подлец умрет раньше.
…………………………………….

НИЧЕГО НЕ НАДО…
Иногда я стучусь к нему — и слышу — он дома, что-то спешно передвигает и гасит свет. Потом напряженный срывающийся голос: «Кто там?..» Я отвечаю, дверь приоткрывается — он стоит в темной передней, в телогрейке и зимней шапке, горло замотано обрывками шарфа. «Это вы… сейчас выйду» — и дверь закрывается. Я остаюсь на лестничной площадке… Он жив — хорошо. Домой к себе он никого не впускает, стыдится нищеты, и опасается, — мало ли что может случиться. Не знаю, верит ли он, что могут еще придти и увести его, как было, но этот страх с ним всегда.
Он выходит быстро, тщательно запирает дверь. На улице напоминает — «идите слева». После побоев он оглох на правое ухо. С виду еще крепкий старик, широкие плечи, большие корявые руки, но внутри все разбито и изношено. У него нельзя спрашивать — как дела? — это его бесит. Никаких дел у него нет и быть не может. Он существует — вот и все дела… «Когда за мной закрылась дверь, тогда, я сразу понял, что моя жизнь кончилась…» Тогда он был нацелен на вершины науки… глаза его, светлые, с крохотными зрачками, смотрят по-прежнему с беспощадной зоркостью, но теперь он видит только конец…
— Что самое страшное там было — не голод, не боль, и даже не постоянный холод, от которого можно сойти с ума… нет, не это, а ошеломляющее открытие, что твоя жизнь, бесценное сокровище, центр мира этого — не стоит ни черта, что это просто навоз, который втопчут в землю… И все, что есть в мире прекрасного, и что я так любил -наука, искусство, разум человека, все — только одежды, скрывающие суть этой идеи — простой-простой… Чем дальше живу, тем в большем ужасе нахожусь. Что движет этим миром, людьми, историей — ничего не понимаю, ничего… Вижу только — я жив еще и не хочу умирать. Может, поеду к теплому морю, буду сидеть на берегу, греться на солнце и слушать волны… и ничего больше мне не надо…
…………………………………..