21. Молодые уходят далеко.
Сегодня выпрыгнул ко мне из подвального окошка старый знакомый — сияющий, ухоженный, с блестящими глазами черный кот Цыган из восьмого дома. Он долго шел к нам через овраг и страшно рад, что добрался, убежал от нудной хозяйки. Он был здесь два или три раза, но еще ничего не понял, потому ведет себя смело и даже, по нашим понятиям, нагло — отпихивает всех от мисок, никого не приветствует и не боится. В первый раз Клаус молча и внимательно обнюхал Цыганову спину… «Зеленый… » Все поняли, в чем дело, и прощали Цыгану многое.
А сегодня Макс долго смотрел на Цыгана и в его темноватых мозгах зашевелилась мысль — а не побить ли этого чудака… И он, ни с кем не считаясь, взялся за дело. Цыган взмыл на дерево и засел в развилке веток. Макс устроился внизу и терпеливо ждет, лезть за Цыганом ему неохота. Он сам унижен, и радуется, что может кому-то доказать, что тоже сильный и страшный… Макс не опасен, но пройдет еще несколько месяцев, подрастет Цыган, и тот же Клаус остановит на нем внимательный желтый взгляд. И Цыгану станет не по себе. Начнутся взбучки и притеснения, туда нельзя, сюда нельзя… Сидки на ветках и в узких щелях станут ежедневным занятием.
Когда-то и Клауса несколько лет не подпускали в нашему дому. Смотрел на него Вася, тогда самый сильный кот. И Клаус дневал и ночевал в детском саду, что за оврагом. Там по воскресным дням тихо, густые кусты, много тени и солнца, только выбирай. Но в обычные дни шумно и опасно, подозрительные дети шастают по всем углам. Необходимо особое искусство — быть и не быть, прятаться, чтобы тебе ненароком не отдавили хвост, или, того хуже, не заехали по спине тяжелым предметом… Домой он являлся в темноте, усталый, подавленный, но я не мог ему помочь. Наконец состоялась большая драка, Вася побил Клауса, но признал в нем достойного кота и больше не выгонял. А Клаус старательно обходил главного, благо места за домом хватает.
Сегодня куриные шейки с вермишелью, праздничный обед. Ели быстро и жадно, только Алиса чуть-чуть; ее постоянно оттесняют, она не сопротивляется. Клаус завистливо косит глазом на чужие миски, чуть-чуть попробует из своей и тут же порывается проверять, что другим досталось. Не спеша подходит и понемногу, мордой и всем телом оттесняет… Я не терплю такого свинства и строго говорю ему: — «Опять?..» Он тут же понял, возвращается обратно, там, конечно, никого, кто же осмелится приблизиться к его миске! Но к Стиву он не подходит, опасается. Макс тоже ест один — ненормальный, с ним лучше не связываться. Недавно он вытянул лапой Клауса, да так, что тот остановился и стал думать. Макс перепугался не на шутку, отбежал и сделал вид, что ничего не видит, не слышит… Клаус, постояв, вернулся к своей еде. «Все-таки, сдвинутый этот Макс…» А Люська бегает меж мисок и пробует у всех, ее никто не гонит. Она тоже стала уходить подальше, через овраг не осмеливается, но я видел ее у девятого в компании рыжего кота, отца Шурика, и черного с белыми усищами, отца Сильвочки, которая живет в спокойном и богатом доме. Сильва родилась у Алисы в прошлом году.
…………………………………
22. Четверо. Счастливые дни Алисы.
Я здесь не только кормлю друзей. Иногда я пишу картины. Осенью долго, мучительно напрягаюсь, проклиная все на свете, не понимая, что писать, как писать… Нет, хочется, но таким хотением, которое ничего не значит — оно как пар, рассеивается в воздухе. Желание должно приобрести силу, отчетливость и направление, а эти штуки не решаются головой, а только приходят или не приходят в результате немых усилий, похожих на вылезание из собственной кожи. Но не стоит накидывать слова на все эти котовские дела… Лучше подождем, пока исчезнет вокруг нас цвет, все станет белым и серым, с трех до утра погаснет свет, распространится холод… тогда я, сопротивляясь затуханию жизни, понемногу начинаю.
Так вот, в прошлом году Алиса принесла еще троих и положила ко мне на кровать. Снова рыжий, черный и серый. А у меня были Шурик, и Люська, которая обнаглела и продолжала сосать мать, хотя вымахала больше ее ростом и всерьез гуляла с Клаусом. Я уж не считаю целую свору, десяток котов и кошек, которых кормил каждый день. Алиса не справится, а я не сумею ей помочь. Я вижу, как они голодают, болеют, и мало что могу изменить. Они не знают, что их ждет, а я знаю. Такое мучение жизнью не назовешь. Алиса рожала лет десять по два раза в год, и где эти котята? Их были десятки, и все медленно умирали от холода и голода в ледяном подвале, в какой-нибудь темной вонючей щели.
И я взял на себя — решить, кому жить, кому умереть. Но всех убить не смог, в последний момент оставил одного котенка. Так выжила Сильва, черная кошка с белой грудкой и пятнами на мордочке, спокойная и разумная. Ей повезло, подвалы миновали ее. Иногда я думаю — пойду, посмотрю, как она там… Но не могу. Что я ей скажу?.. «Я тот самый, кто утопил твоих двух братцев, и выбрал тебе жить?» Когда Алиса льнет ко мне, я думаю об этих жизнях, которые сохранить не сумел. Но все-таки, был у этой подвальной кошки счастливый год, или даже два! Может быть, это лучшее, что я сумел сделать. Вокруг нее были свои — Шурик, Люська, Сильвочка… Саманта… ее подкинули, но Алиса сразу признала и стала кормить, как свою. Саманта была на месяц младше Сильвы и гораздо меньше. Но очень упорная, гладкошерстная чернушка. Не умея еще держать голову, слепая, она ползала на коленках по всему полу и вопила, страшное зрелище… Подросла, и они играли все вместе, сосали молоко Алисы, и облизывали ее, а она их… Старая кошка под конец жизни вынянчила два поколения котят.
………………………………..
23. Что они знают обо мне.
Октябрь сползает к ноябрю. Меня встречает все та же троица молодых — Макс, Люська и Хрюша. Еще примкнувший к ним Костик. Дома обычно Алиса, другие старики — Клаус и Стив досыпают в подвале. Серый сам по себе, у него редкостный нюх на еду: только захрустишь бумагой на кухне, он уже насторожился, в кустах под балконом. Не успеешь сосчитать до десяти, как его громоздкая туша ловко и бесшумно приземляется на подоконник.
За окнами бушуют дети. Листья сухие и теплые, деревья еще не расстались с желтыми шевелюрами. Рядом Костик, вялый от лекарства, ему даже не хочется кусаться. Его глисты погибают и выделяют яд. Кошки на полу, Алиса с живостью наблюдает, как Люська крутится с бумажкой, то кувыркается, то нападает, как на мышь… Я думаю, что им здесь хорошо, спокойно. Я раздаю еду, излучаю тепло, вокруг меня безопасно, и драться запрещено. Не жду преданности и благодарности, просто одна жизнь помогает другой выжить. Они признают за мной первенство в силе и способности добыть еду. Я большой могучий кот, немного сдвинутый… как Макс — не понимаю простых вещей, но все-таки полезный. Они обращаются ко мне за помощью. Когда я иду с ними, они чувствуют себя сильней, и не так боятся людей и собак. Особенно людей, с собаками хуже — я сильный, но медлительный, вмешаться не успеваю. Они знают, что я не позволю собакам окружить их и рвать, но не могу защитить от гонки… Когда они бегут по лестнице, то оборачиваются и смотрят, успеваю ли я, особенно, если кто-то спускается навстречу. Они прибавляют и отнимают меня в своих расчетах с котами, людьми, собаками. Если посмели отнять еду у Клауса, он, прежде чем разобраться самому, с возмущением оглядывается на меня, в желтых глазах неодобрение. «Как допустил?..» Я часть его ежедневной жизни. Если меня нет, он подолгу сидит на балконе, ждет, а когда понимает, что надо рассчитывать на себя, уходит. Но придет на следующий день в обеденное время… Хрюша замахивается на Клауса, но только при мне, а Клаус не ответит Хрюше, если я рядом. Макс без меня не войдет на кухню, если там хозяйничает Серый. А Хрюша пробежит бочком, вспрыгнет на подоконник, завопит, шерсть дыбом, и давай отмечать напропалую самые престижные места, чтобы не достались захватчику! А если я поблизости, Макс войдет и сделает вид, что Серого нет, а Хрюша подбежит и шлепнет чужака по морде, не забывая тут же отскочить на безопасное расстояние. Серый жмурится и отмахивается, он не хочет уходить от нас, готов терпеть и враждебность, и высокомерие, и шуточки… Стива не трогает никто, и он остальных не замечает. Он и меня стара-
ется не замечать, если не слишком голоден и надеется на колбасу из богатых квартир.
Я существую среди них, как свой. И все кошки — наши.
…………………………………..
24. Сегодня сыро и тепло…
Трава кое-где позеленела, иногда осенью так бывает. На проселочной дороге толпа молодых грачей, с ними старик, огромный и важный. Еще не время сбиваться в стаи… Мы живем. Снова Макс, лохматая спина в листьях, потягивается, зевает кривым ртом. Хрюша с воплем сигает с балкона… Люська…. Все те же. Постоянство радует. Остатки каши, кусочек творога, смешиваю, разбавляю водичкой, взбалтываю… роскошная еда для всех. Никто не спорит, утренняя еда — находка, счастливый случай, каждый знает. Она не насыщает, просто знак правильности жизни и моего постоянства. Я здесь, ребята… и они спокойны — сегодня, как вчера.
Сижу поперек кровати, машинка на коленях. Хрюша твердо решил поговорить со мной, выгнать прочь гремящую дуру. Пробился, и урчит, машинка рядом на кровати, а я, изогнувшись, кое-как выбиваю буквы. Что поделаешь, утром Хрюше нужна поддержка на целый день, богатый неприятностями. Пообщаемся, и ему легче держаться молодцом.
Клаус ревнив, и не подойдет, если заметит чьи-то уши на коленях. Зато Костик лезет и лезет, зажмурившись, бодая преграды упрямой головешкой, и готов взобраться на любого кота, только бы поближе к моему лицу. Приблизится, заглянет блестящими глазами, и долго смотрит… А Люська устраивается на ногах, не достающих до пола, иногда я слегка раскачиваю ее, она это любит. Посидят на мне и рядом, помоются перед пробежкой и расходятся… Летом у всех множество блох, они и мне не дают покоя. Наступят холода, и блохи успокаиваются, уже не выскакивают из родимых шкур… Тепло замерло, осень остановилась. Но ненадолго — подует северный, за ночь свернутся, почернеют от ледяной воды листья, и мы начнем зимовать. Каждую осень мне тревожно — дотянет ли до весны старик Вася? Что делать с глупым Максом, который не умеет приходить домой?..
О зверях пишут книги. Одни сюсюкают, убеждая, что собачки и кошечки красивы и полезны, очень нам верны, просто готовы жизнь за нас отдать, и еще умеют всякие цирковые штучки. Это важно, оказывается, чтобы позволили им жить рядом с нами. Другие очеловечивают зверей, они у них настоящие философы… Нет, зверь это зверь. Это в чистом виде то бессловесное и нерассуждающее начало, которое мы носим в себе. То, что помогает нам любить и ненавидеть, ощущать страх и боль, видеть цвет и свет, слушать ветер… Мы сами звери. Зажатые, ущемленные, но звери. А домашний зверь и вовсе ущербное существо. Сколько раз, видя жестокость людей, я говорил своим: » Ну, что ж, вы, ребята, рядом поля, леса, неужто не проживете?» Нет, не привыкли, ждут подачек. А те, кто выживают, существуют впроголодь, не могут вырастить потомство.
Не нужно очеловечивать и умиляться. Они не меньше нас. Я не лучше их. Наш общий мир жесток и несовершенен. У нас много похожего — повадки, мимика, привычки… Я смотрю им в глаза и понимаю их лучше, чем детей. Также жестоки и наивны, также способны к привязанности… Вот Хрюша, уязвлен малым ростом, коротким хвостом, вспыльчив и самолюбив, и труслив тоже. Он привык к дому, со мной ему спокойно и хорошо, а на улице тяжело и страшно, и потому со своими он бывает нагл и свиреп, а там легко обращается в бегство перед сильным. Я ему нужен больше, чем другим, он это знает. Малыш, взгляд малолетнего преступника, злоба и растерянность в глазах… Серый? Тоже не простой кот. Мы не раз воевали с ним, и все-таки не рассорились.
Мне с ними легче и лучше, чем с людьми.
………………………………….
25. Наши будни.
Сегодня тоже хорошо, и стало еще суше. Октябрь замер, как листья в воздухе в миг перед скольжением на землю. Третий день нет Алисы… Цыган крутится возле дома, не хочет возвращаться к себе. Он вечно голоден, юное существо, и отнимает еду у наших. Напоминает мне Хрюшу, только с хвостом и счастливым детством… Все ели суп, настоянный на трупе последнего минтая. Зато было много. Хрюша, как всегда, принялся учить правилам поведения за обедом, но Макс не захотел учиться, он рассчитывал побольше съесть. И в ответ на оплеуху встал, как медведь, на задние лапы, а передними размахивал так свирепо, что случайно попавший под удар друг Костик отлетел в угол. Макс угас также быстро, как вспылил. Он, если раскипятится, никому спуску не даст, а его кривой клык вызывает оторопь даже у друзей. Сам Клаус в растерянности, не знает, как отвечать на такие бессмысленные и дерзкие вызовы. Коты любят драться по правилам, и не умеют по-иному. Я часто думаю, как бы жил котом. Забыл бы про смерть, перебежал через овраг в детский сад, там много еды, а по выходным просторно и тихо, нет ни людей, ни машин, ни собак. Я бы гулял там, в огромном и пустом саду, среди шуршащих листьев, и ничего не боялся.
Вечером ухожу, а у подъезда серенькая — Алиса! Пришла, наконец. Идет за мной, со ступеньки на ступеньку переваливается… Устала. Еды уже не было, но она и не ждала, с удовольствием забралась на свою тряпочку в ванной. И я ушел спокойный. Стив околачивался на лестнице, на все уговоры — домой или на улицу — рычит и шипит. Пусть отвечает за себя!
……………………………
26. Все еще тепло…
Каждая ночь уступает полградуса зиме, а день отвоевывает четверть. Время топчется на месте перед стремительным скачком. Хрюша что-то объясняет, спотыкаясь и захлебываясь от впечатлений. Я слушаю его вполуха, свои дела беспокоят. Как долго мне топтаться у порога?..
Невнимательность мать ошибок и неудач. Я был наказан. Протянул Максу мясо, он с рычанием выбил из рук, нанизал на клык, стал рвать и судорожно глотать, давясь от жадности. И тут я сделал человеческую ошибку, непростительную для кота. Протянул ему еще кусок. Он то ли посчитал, что хочу отнять первый, то ли углядел второй и жадность разгорелась… Так хватанул по руке, что я долго возился с кровью, прежде чем унял. Но ничего не сказал ему, сам дурак.
Сегодня Люська, Макс и Хрюша бежали впереди меня, а навстречу дура-болонка с настоящей истерикой. Мои молодцы не дрогнув пробежали мимо. Дома праздник — соседка выставила угощение, кашу со свиными корочками. Я пошел за остальными, порадовать едой. В подвальном окне развалился Стив, посмотрел на меня и отвернулся. Пожалеешь, гордец!.. На ступеньках перед подвалом мертвая крыса. Поработали наши кошки… Спускаюсь в подвал.
Сколько раз я придумывал себе жилище здесь!.. Отграничиться, уединиться, найти покой! Подальше, подальше от людей! Но без тепла не выжить… Вот и Клаус. На пути труб с горячей водой утолщения — как бочонки, сверху покрытые деревянными крышками. На такой крышке, на высоте моей головы сидит кот, греет брюхо, его не сразу заметишь в полумраке. Легко и бесшумно соскальзывает вниз, несмотря на возраст, живот и поломанную спину. Он ведет себя бессовестным образом, идет и не идет, то и дело останавливается, чтобы понюхать угол или полизать лапу… Значит, где-то поел, наверное, на той стороне. Туда есть разные пути — через сугробы зимой, через ручейки и болотца, по топкой грязи весной и осенью. Но есть один путь, доступный не всем, это высший пилотаж. Бревно на высоте пяти метров перекинуто через самое глубокое место, по нему ходят только старые и опытные.
Когда спрашивают — вы любите их? — я пожимаю плечами. При чем здесь любовь, не в ней вовсе дело. Неуместное, мизерное слово — любовь. Любишь ли ты собственную руку? Просто это часть меня — моя рука. Вот и эти звери — я с ними в едином потоке, нас не разделить. Это и есть укорененность, словечко, подаренное мне странным человеком, холодильщиком трупов. Укорененность — и врастание… Все получилось само собой, незаметно для меня — коты оказались рядом, они голодали, я им помогал… И постепенно вовлекался в их жизнь, дела, оказался окруженным этой сворой, опутан их дрязгами, руганью, по горло в их говне, крови, любви, ненависти, верности, самоотверженности… Наши пути сошлись, и я сменил один мир на другой. Одни уходят, появляются другие — беспомощные, отчаянные, обреченные… Разные. Была недавно одна растрепанная кошка…
……………………………….
27. Одна растрепа…
Откуда-то возникла в нашем подвале, ходячий скелет, глаза гнойными пузырями, совсем слепая. Промыл глаза, оказалось — видят, и такие живые, яркие, желтые… Приду, позову — вырывается из темноты, скачет радостно навстречу, кусочек тени, кусочек света… Сначала крутится вокруг меня, ластится… даже не ела, только поговори с ней. А у самой вместо живота яма, из спины шипами позвонки торчат… Потом начинала есть. Ее отгоняли все от мисок, звери жестоки, как люди, не любят слабых, больных и некрасивых… Постепенно отошла, стала выглядывать из подвального окошка, а то и пробежится неровным галопом вокруг дома. Красивая шерсть у нее была, желтая с тигровыми полосками, но страшно запущена, сбита в каменные клочья. Я понемногу вычесал и выстриг то, с чем сама не справилась бы… Она стала смелей, ее признал подвальный народ, разрешил доедать за всеми…
И вдруг исчезла. Как появилась, так и не стало. Вхожу в душную темноту, окружен запахами тухлой воды, ржавого железа, гнилой земли, кошачьей мочи… Зову — и нет ее. Убили? Ушла, окрепнув, домой? Хочу думать, что ушла. Как она ждала меня — целыми днями… Она вошла в мою жизнь, это и есть врастание, оно сильней любви.
…………………………………..
28. Пошло — поехало…
Мы живем на большом холме. Под холмом река, на холме город, за городом овраг. Вдали от города два дома — десятый и девятый, это наши. То, что за ними, кругом них, теряется в тумане, мраке, сне, мне там не интересно. Здесь мой мир, и друзья. Перед нами зима, она угрожает нам. Время это течение, иногда оно сбивает с ног. Дождь, ветер мечет листья — пошло, поехало, не остановишь, покатится в темень… пока не выпадет первый снег, и мир осветится холодным, неживым светом… Хрюша на балконе с надрывом вопит, подбадривает себя, ждет необычных встреч. «Хрюша, что ты?» Он на миг стихает, потом снова, еще решительней и громче… Макс пробежал полдороги по лестнице и наткнулся на меня. Я уже шел искать его, вижу — лохматый парень, горбом спина, втянутая шея… норовит проскочить, не поднимая глаз… Плохие, опасные привычки, смотри врагу в глаза, дружок! Позвал его, он рванулся убегать. Наконец, понял, откуда знакомый звук, глянул выше ног, успокоился, пошел за мной. Никак не освоит путь на балкон.
Как ему страшно было… Я не просто подумал это — кожа похолодела, каждый волосок поднялся дыбом. Люди! Огромные злобные существа, они могут все! Как жить такому малышу и недотепе?.. Дал мягкого хлеба, он зачавкал, с натугой проглотил и тут же бросился отнимать у кошек. Алиса отдала безропотно, как своему котенку. Сколько их было у нее, черных, рыжих, серых… Я не стал его укорять, смотрел на сгорбленную спину, и чувствовал комок в горле, будто подавился хлебной коркой.
Я слышу — удар, загремела жесть на балконе. Кто-то к нам идет.
……………………………………
29. Макс сидит на козырьке…
Погода шагнет и остановится, снова шагнет, и задумается… Даже птицы раздумали сбиваться в стаи, медлят, ждут. Но упавшие листья понемногу чернеют, тают… Со мною Макс и Люська. Хрюша, ворча, вылезает из подвала. Что не так, Хрюша? Вчера утром меня не было, он укоряет за невнимание. Макс поел и вылез на козырек, ветер шевелит его лохматый воротник. Он ждет, когда уйдет женщина, что прочищает мусоропровод железной палкой. Баба эта страшна, но полезна — оставляет дверь мусоропровода открытой, идет к соседнему дому, открывать и прочищать. Надо дождаться, пока уйдет… Макс сожрал миску каши с рыбой, но в мусор все равно тянет, там попадается интересная еда. Он нетерпеливо смотрит вниз, клык торчит из полуприкрытого рта, блестит, тянется по ветру вязкая слюна. Хорошо, что его челюсть не видно с высоты человеческого взгляда, а то поддали бы еще… Люди обожают красивых причесанных зверюшек и сладкие истории про их преданность. А вот и Люська, вылезла к Максу, села рядом, понюхала, лизнула друга в лохматый бок. Он ей — не мешай, а сам рад, что не один. Люська криклива, глаза развратные, веселые, когда глажу, выгибается, уходит от рук, и тут же возвращается. До сих пор пытается сосать у Алисы молоко, так и лезет, поджимая уши, тычется в теплое брюхо. Алиса шипит, замахивается лапой — великовозрастная ду-у-ура… Но быстро отходит — полижет дуру, и ей подставляет голову и бока… А я дома с Костиком сижу. Вспоминаем обед — рыбный суп, кашу, чуть пригоревшую, остатки тушенки, мы поделили ее между собой. Огорчил меня Клаус — отказался есть, зато на улице набросился на еду для бедных. В его оправдание скажу, что из бедных был только Серый со своим жирным брюхом. Но мокрый какой-то, сжавшийся и потерявший вид. Последние дни я не жаловал его за наглость.
………………………………….
30. А вот и Хрюша…
Сидит на подоконнике, надутый малый, курносый профиль, лобастая головенка, а если в глаза посмотреть… Суровые безжалостные глазенки у него. Но я-то знаю, Хрюша несчастный, вся жизнь в борьбе… Хрюша на меня не смотрит, он обижен, бьет твердым хвостиком о подоконник. Машинка у меня на коленях ему страшно надоела. И этот Костя сбоку, ишь, прижался! Хрюша до безумия ревнив, может напасть на Костика, загнать в угол и очень быстро, ловко измордовать, хотя Костик побольше и потолще. Хрюша может все! Недавно напал на Люську, та с визгом в бега; он догнал, повалил, бил лапами словно барабанными палочками, так быстро, что я не успел даже встать. Она, видите ли, заигрывала с Максом, и вообще, трется боками о разных взрослых котов, а на него, тоже взрослого, внимания не обращает! И Хрюшино терпенье прорвалось — он бросился карать. Люська вырвалась, и на форточку, Хрюша за ней. По дороге ему попался прокравшийся на кухню Серый. И Хрюша сходу выдал страшному Серому пару очень неприятных оплеух. Серый в замешательстве отпрянул и спрятался под стол. Наконец, проклиная свою медлительность, я выскочил на балкон и прекратил безобразие — вернул Люську домой, а Хрюша умчался в девятый бить тамошних обитателей… Пройдет час-два, остынет Хрюша, задумается, тихо-тихо вернется, прокрадется в свой уголок у батареи, ляжет на теплую тряпочку, свернется, спрячет голову и хвостик и крепко заснет. И только вдруг во сне задергает лапами — задними, если бежит, передними, если дерется… Хрюша.
……………………………….
…………………………………
