Вспомнил вот что. Лет десять тому написал повесть «Паоло и Рем», и там к художнику Паоло приходят два «знатока», которым исп. король приказал сопровождать великую картину. Эти двое ни с кого не списаны, но плавали передо мной иногда две тени — оловянные глаза Пригова и честные усы Михалкова.
…………………………..
Гостей ждали завтра, и теперь еле успели подмести и слегка прибрать. Вошли двое.
Паоло обоих знал давно, можно сказать, всю жизнь. И они его знали тоже. Ненависти не было — глубокая закоренелая неприязнь. Он их не уважал, они его боялись и не любили. Он был выскочкой, они аристократы. Один считал себя еще и художником, второй — большим поэтом. Они теперь судили, их прислали судить, хороша ли картина. Прислал монарх, которому они служили, хотя усердно делали вид, что не служат. Художник настолько преуспел в этом, что порой забегал слишком далеко вперед в угадывании желаний и решений властителя, и преподносил их в такой язвительной форме, что это воспринималось троном, как возражение и критика, ему давали по шее, правда, несильно, по-дружески, а враги нации считали его своим. Потом события догоняли, и он снова оказывался неподалеку от руля, вроде бы никогда и не поддакивал, теперь с достоинством произносил — «а я всегда так считал…» Потом он находил новую трещину, предугадывал грядущий поворот событий и начальственных мнений, снова бежал впереди волны, и слыл очень принципиальным человеком. Настоящие критики — по убеждению, его недолюбливали, хотя признавали за ним проницательность. Разница была во внутренних стимулах — он никогда не имел собственного мнения, кроме нескольких совершенно циничных наставлений отца, придворного поэта, предусмотрительно держал их за семью замками, а то, что выставлял впереди себя, шло от такого обостренного умения приспособиться, что оно порой обманывало и подводило его самого. Он был высок, дороден, с большими длинными усами, наивно-прозрачными карими глазами, извилистым тонким голосом, округлыми жестами плавно подчеркивал значимость речи. Его звали Никита.
Второй – Димитри, сухой, тощий и лысый, как-то его довольно язвительно назвали усталым пожилым графоманом, писал всю жизнь нечто вроде стихов. Он был бездарен, потому что не был способен чувствовать, и заменял чувства мелкими, но довольно точными мыслишками о том, о сем, в основном о кухонных мелочах. Он считал себя гением, и говорил о себе не иначе как в третьем лице, а подписывался, неизменно подчеркивая отчество, не жалея на это ни чернил, ни времени. Он был уверен, что каждое его движение и даже физиологические акты представляют огромный интерес для мира, и запечатлевал свои ежедневные поступки, мысли и действия в бесчисленных виршах, поставил перед собой цель писать каждый день по десятку таких стихотворений и неукоснительно придерживался нормы. Каждое его извержение воспринималось поклонниками с неисчерпаемым восторгом. Так он поставил себя среди них, педантично и с хваткой ястреба, хотя не имел ни реальной силы, ни власти, кроме гипнотизирующего убеждения, что он должен и может влиять на судьбы мира. Иногда его призывали ко двору и давали мелкие поручения, а он, несмотря на оппозиционность, которую лелеял, тут же таял и бежал исполнять. Теперь его послали в далекую страну, бывшую колонию, забрать и привезти картину великого мастера, так ему сказали, а он тут же затаил обиду и злобу, потому что великим считал только себя.
И вот эти двое входят, а Паоло стоит и смотрит на них, вежливо улыбаясь, как он умел это делать — обезоруживающе доброжелательно. После недолгих приветствий и расспросов приступили к делу. Ученики стащили с огромного полотна тяжелое покрывало, которое едва успели навесить.
***
Несколько минут в полном молчании… Холст был так велик, что просто охватить взглядом события, изложенные кистью, оказалось непросто. Первый из двух, Никита, был виртуозом средней руки — умелый в мелочах, сегодня один вам стиль, завтра другой… холодный и мастеровитый, он во всем искал подоплеку, и с возрастающим недоумением и раздражением смотрел, смотрел… Он не мог не заметить дьявольского, другого слова он найти не мог… просто дьявольского какого-то умения так вбить в этот прямоугольник… нет разместить, именно разместить, разбросать, если угодно, без всякого напряжения, легко и просто — более сотни фигур людей, животных, пейзажи переднего и заднего плана, отражения в окнах, пожары тут и там, пустыни и райские кущи… а лиц-то, лиц… И все это не просто умещалось, но и двигалось, крутилось и вертелось, было теснейшим образом взаимосвязано, представляя единую картину то ли праздника, то ли другого непонятного и только начинающегося действа. Что это?..
— Вот это… видимо бог, не так ли? – наконец разразился специалист.
***
— Марс. — объяснил Паоло. — Он стремительно двигается, готовясь к схватке, к битве, бог войны и разрушений… — Паоло знал, что не следует молчать, лучшее, что он может сделать, дать кое-какие объяснения, пусть формальные; его опыт подсказывал, не так важно, что он будет говорить, следует проявить уважение.
Вообще-то он любил объяснять, ведь это все были дорогие ему герои и боги, и то блаженное время… то время, когда высшие силы разговаривали с людьми, спорили и ссорились с ними, иногда боролись и даже проигрывали схватку. Это время грело его теплотой своего солнца, самим воздухом безмятежности и согласия, несмотря на великие битвы и потери. Люди еще могли изменить свою судьбу, или верить в это, например, что могут даже спуститься в ад и вывести оттуда любимую, а боги могли ошибаться, проиграть … а потом махнуть рукой и засмеяться… Да, он понимал — фантастическая история, но за ней реальный и очень современный смысл, если подумать, конечно…
………………..
Нашел отличный портал, на котором можно смотреть кино онлайн бесплатно. Купил в местном магазине попкорн и колы, улегся на диване и смотрел все выходные любимые фильмы.
Это настолько же верно, насколько трудно:) Пост в ЖЖ пишешь, и то на заднем плане так и роятся мыслишки — ой, этому не понравится, этот осудит, а Марья Алексевна вовсе в обморок упадет:) А так хочется разинуть рот и сказать что думаешь. Это все из детства идет, из послушания, должна быть такой, какой хотят видеть, иначе обморок и скорая помощь. Из уверенности, что любят за что-то, а не вопреки всему. И у Михалкова наверное. Нравиться-то он всегда хотел, но не перехлестывало сначала, до Очей Черных примерно. Желание нравиться утопило талант.
Возможно и самовнушение, но рамки знает инстинктивно 🙂
Для художника любая оглядка на мнение окружающих обычно ведет к снижению уровня, потому что самое самобытное отрезается самоцензурой. Поэтому хвала-то куда опасней хулы 🙂 — человек размягчается, и хочет и в следующий раз порадовать читателя/зрителя :-)) а читателю/зрителю подавай то или это — неважно, главное — подавай!
Иногда люди считают, довольно искренне, что «хотят донести», я уж не говорю о фильме «12», где в конце «главный» заседатель — с комком в горле об офицерской чести… Я за то и люблю таких как Дега, которые могли вполне социальные сюжеты донести — без нажима, без чувствительной сопли. Не дави, не жми на людей, покажи во всю силу таланта — и чувствительный человек поймет без лишних слов. «Давильня» эта особо вредна, когда есть явный талант, как у Михалкова, и ходит по краю истин, и в то же время свои рамки знает всегда. Можно ориентироваться на большинство — это то, что мы в телеке видим каждый день, а можно ориентироваться на меньшинство, но любая ориентация на зрителя пагубна, сегодня одно-завтра другое, и прощай честность.
Просто как маслом по холсту, он самый, вылитый портрет:)
Самое интересное, это способность таких гимнюков первыми убеждать себя в своей искренности, по системе Станиславского наверное, потому и верят многие. И от этого их непрошибаемость какая-то, броня, бомбой не прошибешь.