……………………..
Отец полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык… он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему. Лампа чадила, огонек жадно хватал и поглощал воздух, который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал, и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край, заколдованный ход сквозь время.
— Так что же все-таки остается?..
Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет всю нашу жизнь, говорят, оставив нам свободную волю, но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже… Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью… там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.
И я все чего-то добивался от отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его «нигде, ничто не останется…»
Он долго не отвечал, потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились… заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей… цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила…
— Останутся – листья, вот!
Он выкрикнул, и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:
— И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.
И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще — небо, потому что знаю, каким оно было в два момента… нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были… но не запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами и пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда… И я, как он, уйду в траву, в листья, они умирают и живы вечно, хотя их жгут, разносит ветер, сбивает в грязь дождь – неистребимы они.
Вот и я буду жить – в траве, в листьях, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас, вы внушаете им страх, и потому я с ними. Всем на земле внушаете. Это некоторым, может, и лестно, но грязно.
Это примерно такая же свобода(духа), как (физическая) возможность или жить или умереть, «быть или не быть»…
Чувствуете, насколько вы свободны, если есть две возможности? 🙂 Причем, переход в одну из них необратим, Вы не можете вернуться. Обратимость была бы признаком свободы, если б Вы могли выбрать, а потом передумать — «предпочитаю телесную жизнь». Раньше у нас была такая «свобода» — ты живешь в России или убираешься за кордон, но насовсем, почему-то это свободой не считали, а ведь вроде бы выбор был (одно время).
Если бы в «жизнь в духе» люди прочно верили, за исключением отдельных безумцев, то отношение к жизни было бы иным. Когда-то что-то было, например, «иду к Одину»… или к тремстам гуриям у мусульман. Но тоже не очень спешили, а ведь зачем так мучаться, если можно наслаждаться? Вера в жизнь и в «жизнь духа» никогда равноценными не были, и быть не могут, это все-таки сказки, насчет души :-))
«Ничто не останется» и «мы живы в Духе вечно» — два мировоззрения, одинаково достойные уважения. Обычно представители той и другой сторны посматривают друг на друга взаимно-снисходительно: «а вы, конечно же, боитесь реальности, нашей неизбежной временности, и выдумывете сказки для самоуспокоения» — «а вы, бедняги, не можете выйти за пределы поверхностно-зримого мира и увидеть Невидиую Основу вещей»… И это противостояние вечно, и это замечательно! Это и есть проявление той самой «свободы воли, которой не существует»…