Сорок лет
Сорок лет с тех пор прошло, но события этого, 1963 года, не забылись, они стали решающими для меня, одним из поворотных пунктов в жизни.
Я учился на последнем курсе мед. факультета Тартуского Университета (далее ТГУ). Почти пять лет из шести я работал на кафедре биохимии под руководством Эдуарда Эдуардовича Мартинсона, моего первого учителя в науке. У меня уже было направление в аспирантуру, на кафедру к Э.М.
Но весной 1963 года трагически погибает, кончает жизнь самоубийством Э.Мартинсон. Здесь я хочу немного рассказать о нем.
Ученик Павлова, крупный биохимик, много сделавший в областях химии секреторных процессов и головного мозга. Сложный человек, вспыльчивый, властный, несдержанный на слова. К студентам относился великолепно, а таких лекций я после него не слышал больше. Работал в Ленинграде, направлен после войны в ТГУ «поддерживать павловцев», был проректором ТГУ. Искренне преданный науке, и в то же время не чуждый борьбе за «истинную науку», которая тогда велась. Когда я учился у него, он был уже только зав. кафедрой биохимии. Его любили студенты, уважали многие, и многие боялись его языка и строгого отношения к науке. Тарту все-таки был провинцией, публикация в центральном журнале «Биохимия» — событием, и на этом фоне Мартинсон был на медицинском факультете фигурой особенной. Он нажил себе, будучи проректором, много врагов. Нужно представлять себе ситуацию. По Эстонии проехались катком две тоталитарные системы, некоторые сотрудники ТГУ в прошлом были офицерами, одни у немцев, другие у русских… Мартинсону мстили за его «насаждение Павлова», НО тут смешалось многое – и примитивный национализм, и оскорбленное нац. достоинство эстонцев, которое можно понять… и так далее, до мелкой зависти крупному ученому. Мстили ему злобно и умело, а он легко поддавался на провокации и был удобной мишенью. Дело кончилось отстранением его от кафедры и ужасным самоубийством.
Ректором тогда был Клемент, бывший парторг ленинградского Университета (далее ЛГУ), небольшой ученый-физик, политикан… Мой шеф Михаил Волькенштейн, работавший в ЛГУ в самые пасмурные годы, охарактеризовал впоследствии Клемента одним словом – «сволочь».
Но в Тарту Клемент вел политику осторожную, довольно умеренную, годы уже были не те… К тому же он был умелым организатором.
В те годы работал в Тарту известный филолог Ю.М.Лотман, сыгравший со своими учениками небольшую, но определенную роль во всей истории того года. Ю.Лотман был обаятелен, талантлив, горячо любим учениками, и в Тарту нашел прекрасную среду для работы, никто его не трогал, эстонцы сглаживали остроту послевоенных кампаний (космополиты и проч.) Например, генетику в те годы читал нам старик Пийпер, несмотря на наезды Лысенко и Презента и их разгромные речи, он тихо продолжал говорить про Менделя и Моргана, а на провокационные вопросы не отвечал, прикладывал ладошку к уху – «не слышу…»
Продолжу про Ю.Лотмана. В жизни он был конформистом по типу – «ничего не делайте, будет только хуже…» В этой истории он через своего ученика Чернова (филолог в Питере теперь) косвенным образом участвовал в «усмирении» некоторых студентов русского потока медфакультета, которые требовали РАССЛЕДОВАНИЯ обстоятельств гибели Мартинсона. Чернова подослали ко мне, как к активному «диссиденту» (тогда этого слова еще не было), а потом я увидел его в кабинете секретаря парткома ТГУ Полисинского, {{отъявленного подонка, человека «с лицом боксера и рваными носками» (по рассказу «1984-ый» Д.М.)}}, где меня допрашивали, угрожали и всячески уламывали. После всего этого я смотрю на Лотмана на экране с его замечательными лекциями с двойственным чувством.
Выход из ситуации нашел Клемент, и, надо отдать ему должное, мягкий выход. В сущности, ему было важно только замять дело с самоубийством Э.М. ((Сыграло свою роль время, то, что теперь называют «оттепель», а фактически – отключение репрессивной машины, и этого уже было достаточно, чтобы люди воспряли… )) Клемент не стал преследовать студентов, мне дал возможность сдать экзамены в аспирантуру, а потом убрал с глаз долой – направил в целевую аспирантуру к М.Волькенштейну в Лениград, в отличный Институт высокомолекулярных соединений, где среди людей, понимающих современную биологию были известные ученые Волькенштейн и Бреслер.
Я не раз писал о Мартинсоне, в моем романе “Vis vitalis” это учитель главного героя Мартин.
Сложная и трагическая фигура Эдуарда Эдуардовича Мартинсона повлияла на всю мою дальнейшую жизнь. В его лице я впервые увидел настоящего большого ученого, глубоко понимающего биохимические процессы в живых организмах, умеющего ставить глобальные задачи и в то же время знающего практические пути к осуществлению цели. Он прекрасно сам работал руками, ставил эксперименты. Он много говорил со мной, рассказывал о науке, и я уже не представлял себе жизни вне этого дела.
История его смерти поставила передо мной и многие другие вопросы. Я увидел, что дело не только в «культе личности», который вроде разоблачен, а гораздо глубже, и нужно очень многое, чтобы изменить ситуацию… А потом все закрутилось обратно, хотя не с такой неумолимой жестокостью, как раньше. {{О самом послевоенном времени у меня остались тени воспоминаний, но тревожащие тени – космополиты, дело врачей, преследование и смерть отца… Тревога и страх родителей вошли мне в кровь вместе с ненавистью.}}
Настоящим диссидентом я не стал, но был близок к этой среде, сочувствовал, читал и прозрачные листочки и фотокопии, которые давали мне на ночь, чтобы к утру вернул…
Сорок лет прошло. Многое изменилось. То, что мы читали по ночам, теперь перестали читать. Но вот что выяснилось для меня – самое важное передается не через книги, не через культуру в музейно-книжном ее виде, а только через ЖИВУЮ СВЯЗЬ ЛЮДЕЙ, через их лица, поступки, слова. И если эта связь нарушается… И книги вроде доступны, и кино показывают, с экрана все-все говорят, а что, все можно говорить… НО тихо и незаметно происходит самое непоправимое, теряется связь времен, культура становится музейной и постепенно забывается и чахнет…
Только люди. И с ними книги становятся другими – живыми, и наука уже не книжная – а живая, и рядом с тобой Мартинсон, Волькенштейн, Бреслер, а значит и те, которых они знали живыми — Павлов, Ландау, Тимофеев-Рессовский, а через них – Морган, Бор…
Вот и все, что я хотел сказать.
Спасибо. Столько жизней и миров в нескольких строчках.