Улица, на которой происходит действие, а вернее, почти ничего не происходит… Нет, проще пиши — живем на границе плохого и хорошего районов. Полчаса ходьбы пешком и выходишь к метро, дома здесь чистые, желтоватые кирпичные, магазины большие, народу много. Последняя на севере столицы остановка метро. Зато в другую сторону от нас, тоже минут двадцать ходьбы, начинаются бесконечные заборы и пустыри, странные заводы без вывесок, между заборами овраги, брошенная земля, ямы, коряги, мусор разных лет и поколений, бродячие люди и собаки… Как в любом большом городе?..
Я люблю ходить в сторону брошенной земли, что доказывает мою нелюдимость. А к метро прихожу редко, там я моряк на берегу, он ждет товарищей с моря, а их все нет. Чем больше лиц и шумней толпа, тем острей понимаешь свою никчемность. Бегут мимо, носы в воротниках, лица опущены, глаза ощупывают землю… как приспособления вроде третьей ноги, чтобы узнавать свою колею, скользить по ней…
— Жениться тебе надо, — говорит Гриша, он постоянно занят, все знает, и все ему интересно.
Мне тоже многое интересно, но насчет женитьбы как отрезало. Помню, как просто и быстро кончается.
— У вас голое экзистенциальное ощущение, — сказал мне один умный человек, с которым я перекинулся словами на скамейке у метро.
То есть, ощущение неприкрытой ничем жизни, без умолчаний и завитушек, которые помогают выносить ее в неразбавленном виде. Что-то такое он успел сказать в ответ на мой простой вопрос, уж не помню, о чем… О времени! Конечно о времени… Или я спрашиваю, что сейчас за время такое, или меня спрашивают, который час… и если завязывается разговор, то всегда возвращается туда же — ко времени, что за время, черт возьми, наступило… Наш прохожий никогда не упускает случая пройтись по общим темам, за это я и люблю его. Он иногда мимоходом, не глядя на тебя, помогает — крепким словом или едким замечанием. В тебе, может, теплится и шевелится мысль, но не спешит родиться, не зная своей формы, а тут не глядя подкинут, и мимо…
А теперь все чаще — только мимо, да мимо… нос спрячет, глаза в землю и бежать.
…………………………………………………………………
А в мае началось новое событие. Смотрели телевизор.
Глазеем в ящик, как же… Хотя все в нем возмущение вызывает. Нормальные люди еще сохранились, но их загнали в ночь, а это для меня беда. Мне лучше всего писалось с пяти утра, но для этого надо вовремя ложиться. Не выдерживаю иногда, смотрю до двух, зато утром глаза песком засыпаны. Сам виноват, глаза промою, и сажусь, про Давида нужно записать. До половины не добрался, до чего тяжело… Затягивает меня то время, а верных слов не хватает. Вот напишу про него, ведь жизнью обязан… и никогда больше, о чем еще?! Просто не представляю, о чем бы я еще мог написать… А возвращаться к своим шуточкам, рассказикам смешливым… чувствую, не получится уже…
Сижу как проклятый, но больше трех часов не могу!.. Слова кончаются или такие лезут измочаленные, что пугаюсь и бросаю. Днем, если что придет в голову, нацарапаю пару слов на память, а по серьезному не удавалось. На следующее утро проснусь пораньше, встану, протру водой лицо, оно после ночи чужое, и сажусь в свой уголок.
А ветер неуклонный, бешеный, продувает нашу ячейку от окон до входной двери и наоборот, и я сижу в переплетении потоков, один холодней другого. Делать нечего, будем травиться… Впускаю в дом газ, поджигаю на выходе из горелки, огонек этот, с виду слабенький и ненадежный, совершает чудо. Сначала теплый воздух спешит наверх, выгоняет холодный из-под потолка, и даже круговерть усиливается, борются потоки… Но минут через десять чувствую — потеплело. Беру ручку и начинаю.
Первый заход, меня хватает на час с небольшим. Потом перерыв — пью чай. Чайник давно сипит, возмущается. Завариваю в пиале две чайные ложки сухого «гранта», он черный и горчит. Так нужно, сижу и думаю, это перерыв. Дальше трудней, буду цедить слова, в мусор кидать сравнения…
Если за три часа образуется страничка, я доволен.
Тем временем за окном неохотно и медленно светает. Гриша зашевелился, копается, он с утра в плохом настроении, пониженное давление, говорит.
Да, так вот, событие… Смотрели телек.
Как всегда, разговоры о войне. То лица, искаженные гневом, то по-идиотски задумчивые, то все бандиты, то печалимся о мирных жителях, которых кот наплакал, остальные партизаны… То мириться хотим, то бороться беспощадно, то разговаривать, то никакого вам базара, топить в сортире… Годы проходят, и нет просвета. Нет смелости признаться — не туда попали… Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды, имеют по сто жен, судят по своим понятиям… Хватит им за двести лет от нас, хватит! И нам хватит, с нашим плоским рылом, бесконечными равнинами… мы не горный народ. Свои у нас неурядицы и разборки, разве мало простора и беспорядка на родной земле? Отдай чужое и уйди. Пора жить по-человечески — дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей…
И тут Гриша прерывает мои размышления, довольно наивные, и говорит, указывая на экран:
— Смотри, очередное устроили представление. Жаль парня. И тех, кого он… их тоже жаль. Вот сволочи.
Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно все понял, дольше живет, понемногу просвещает меня. Я тоже кое-что помню, только признаваться не хочу. Признавать, что видел не просто страшное, а нечеловеческое и мерзкое — стыдно, ведь сам замарался, крутился там, старался, может, от страха, может, от дурости, но ведь никуда не делся. А Давид убрался… Ну, и что? Далеко ли он ушел, только ухватился за другой конец дубинки!.. Нам протягивают палку, бери и бей, и кто-то на расстоянии удара. Хитро задумано — на этом расстоянии кто-то всегда имеется, в пыли, в тумане, в песках, свирепых и непокорных…
И ты берешь, потому что свои люди на родном языке советуют и принуждают.
— Смотри, смотри… — Гриша говорит.
И я смотрю, жую шоколадный пряник Нам немного повезло, пряники на столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает и умеет, а мне только «принеси то, купи это…» Квартира у нас одна на двоих, свою я снова сдал. Люди попались хорошие, я с них поменьше беру, нет сил драть, как все дерут. Селедка больше по моей части, Гриша глотает слюни. Врач прописал ему диету, а я слежу за исполнением. Отвернусь — он хватает кусок сверх нормы, и не прожевывая… Зато пряники всё больше ему, у нас справедливость.
И я смотрю в наш занюханный экранчик.
Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой, но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры лиц и вещей. Но иногда приятней смотреть на акварели, чем на родные лица в законе при самой отличной резкости.
Смотрю — и вижу, Давид за решеткой стоит.
Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной… Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще… как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит.
Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы — скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю… женщин и детей не убивал… и не прятался за спины никогда.
Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вяло и неохотно. Все, все лица горем и ненавистью искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного…
Каждый заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть, собрать силы и спокойствие, сохранить детей?.. Зачем свобода, если половина народа перебита? Не желаю разбираться, кто прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не дано.
Мне бы увидеть его, и чтобы он меня увидел… Хотя бы одно лицо в толпе!.. Чтобы узнал знакомое лицо, не искаженное гневом. Чтобы взгляды встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал — и улыбнулся. Мне сразу бы легче стало. И ему!..
Кивнуть, махнуть рукой — я здесь!
Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.
И Гриша молчит, смотрит на меня
