Называется «НЕМО» Или «Мой брат Немо»
Меня спрашивали — «У Вас был такой брат?»
Вопрос к делу не относится, я не отвечаю
Эта повесть или рассказ напечатан(а) в сетевом (теперь) журнале Ю.Кувалдина. Понравилась в бумажной журнале «Волга», но… ведь уже напечатана, правда? У меня почти всё в Интернете напечатано. Времени не было связываться с редакциями, ездить, просить… съездил — и день потерян. Опыт печальный был, они мне все надоели своими интеллигентскими «похлопываниями по плечу», «приходите через недельку» или «Ваш текст уже на столе главного редактора» (а через неделю узнаешь, что редактора сменили… — 90-ые годы, да-а-а…) А мне рисовать хотелось, времени жаль. А теперь мне говорят — «Интернет — О-о-о… Вы же напечатаны…» Те же самые, что нос морщили от Интернета. Я рад за Интернет, горд им, и «вынимать» свои тексты из него не собираюсь, а бумага… да хрен с ней, с бумагой… лет через 20-30 мало что от бумаги-то останется… Значит, моя судьба связана с Интернетом, и раз уж так получилось, так и будет.
Кусочками дам сюда «Немо»
…………………………….
Мне тринадцать, я дома, жду, мать принесет поесть. Она ушла, забыла запереть дверь. Я сижу в кухне, думаю о еде. Сколько себя помню в детстве, я ел, или ждал еду, хотел есть, думал о еде, наслаждался едой, мечтал о ней… Все падежи русского языка сводились для меня к склонению еды. Я был худым, головастым мальчиком с густой черной шевелюрой, тонкими чертами лица, большими руками и ногами. А Немо коренаст, даже толст, он легко как бы от воздуха толстел, без талии, но и без живота, ровная колода на коротких ногах-столбах. Ему тогда было под тридцать.
Я сидел в кухне за столом, думал о еде. Уроки мало заботили меня, я был способным, учился легко и незаметно. Никогда не улыбался, но в отличие от Немо, действительно был серьезным. А он чудак, авантюрист, обманщик?.. Сказать это – ничего не сказать. И по лицу не догадаться, широкое плоское, со светлыми невыразительными глазками…
Он вошел тихо, я не услышал. Странное дело, на этот раз без чемоданов возник. Он через всю страну, в страшную войну, ехал с двумя чемоданами, и ничего не потерял, никто у него ничего не отнял… Достаточно было посмотреть на Немо — охота обижать пропадала. Серьезный мужичок, говорили. Так никто его и не узнал по-настоящему… Я им долго восхищался. А потом бросил. Но он был хорош, хоро-о-ш… Если б я его не бросил, он сделал бы из меня чучело, повесил на стенку, рядом с письменным столом, где висели две любимых куклы его матери, рыжая растрепа, и цыганка в цветастой юбке, сантиметров сорок высотой, и он их тащил через всю страну, разворошенную войной, и потом никогда не оставлял. Им без меня нельзя, он говорил, и не улыбался.
……………………………………..
Он подошел, положил ладонь на плечо – приветик, говорит. Тонкий голосок. Я сразу его узнал, хотя видел один раз, в шесть лет.
— Где чемоданы твои?..
Он выпятил губу, сощурил глазки, вытер нос тыльной стороной руки.
— Я от них устал, — говорит. – Где мать? Работает?.. Я забыл. Это я бездельник…
— Хочешь есть? — он спросил.
Я не ответил, глупый вопрос. Он сразу понял. Это он моментально понимал.
— Так не сиди, не жди – начнем готовить. Нет ничего? Молчи, не знаешь, что значит нет. Хлеб есть, значит спасены. Плесень на горбушке? Полезна.
— Откуда знаешь?
— Я фельдшер, меня учили.
Смотрит на плите, залез в духовку, на полку, заглянул даже под стол…
Я наблюдал.
Наконец, он собрал все, что смог обнаружить, кучкой на столе передо мной.
Кусок заплесневелого хлеба, луковицу, головку чеснока, бутылку уксуса, баночку горчицы, столетней… соль в деревянной солонке, перец в бумажном пакетике…
— Две картофелины? Мы богачи. Вот только бы каплю растительного масла…
На дне бутылки нашлось.
— Прекрасная еда, — он говорит.
……………………………………..
Он в один год со мной поступил в Университет, на медицинский факультет, восстановился после большого перерыва. Он уже раз пытался, сразу после войны. Со мной проучился почти год, его снова выперли. Нет, его самого тянуло к уходам, разрывам, к бегству… Подставил себя под мелочное дело, ссору — и хлопнул дверью. Нет, никогда не хлопал, просто не оглядываясь ушел.
Что говорить, я бы пропал без Немо. А я все-таки стал врачом. И ему со своим дипломом помогал. Хотя кривился, протестовал… А он смеялся, «с тобой веселей, говорит, — я лечил, лечил один, даже устал…» Он ведь только фельдшером был. Вдвоем веселей, он говорил. Все-таки, семья. Мы врачи. От слова врать. Врач, чтобы врать.
И я с ним обманывал людей. Могу признаться, много лет прошло. Разве это обман, он говорил, если человек обманутым хочет быть? Будешь в старости жизнь вспоминать, про меня не забудь. Только имени не называй, пусть Немо… А то перед матерью стыдно будет. Что ты со мной общался, она не хотела. Хотя умерла, все равно нехорошо. А вдруг сверху глядит?.. Боже, какая ерунда…
-Ты за свободу?..
— Какая свобода! Я за сильную власть.
— За КГБ?
— Я и есть КГБ.
Он там работал после войны. В медицинской экспертизе. Донесения? – он смеялся.
– Выдумывал, услышу, кто что сказал на улице… Но я полгода жил как барин, ел что хотел. Потом решил бежать. С ними опасно, если близко, заглядывают в глаза… что ешь, пьешь, думаешь о чем… Кое-как вырвался, подписку о молчании дал. Таких, как я, миллионы. Сначала следили, потом оставили. Но не забыли.
— Отчего ты меня с собой берешь, — я как-то спросил его. Он всюду меня таскал – «мой брат, настоящий врач…» Молчаливая тень за широкой спиной.
— Ты мой родственник, единственный близкий. Я тебя защищаю, понял?
Нет, не понял. Но я тогда восхищался им, его умением ходить среди людей, не теряя из виду своего пути. А что это был за путь?.. Трудно сказать. Живи он триста лет назад, назывался бы колдуном… может быть… Или мошенником?.. Ему скучно было в мире, в который его сунули не спросясь – ну, ску-у-шно… И он жил в своем мире, в нем не было властей, стран, границ, только умные и глупые, знакомые и незнакомые, те, с кем можно выпить, и с кем лучше не пить, кого можно утешить, накормить, обвести вокруг пальца – обмануть… и те, с кем нельзя так поступать… Я это различаю, говорит, никого не убил, не обидел, говорит… Он ходил по времени как по лабиринту, зная свою нить. И я с ним в его мире жил, ходил. Шесть лет.
А потом – р-раз! туман рассеялся… И — настоящий туман, сырость, дождь моросит, мы на берегу Чудского озера стоим… И для меня наступает своя жизнь, настоящий лабиринт, нити больше нет, проводника нет.
– Дурак, как ты без меня… — он говорит.
— Проживу, — я сказал ему.
……………………………………..
А тогда я был мальчик, а он взрослый мужик, фельдшер, воевал… Он никогда не улыбался, Немо. Он был серьезным. Или хохотал. Крепкий, широкий, а голосок тонкий, скрипучий. Ничто его не смущало, ничто. И зачем я оказался ему нужен?. Мы одна семья, он говорил.
Он вытащил из кармана настоящий финский нож в потертом коричневом кожаном чехле. Не чехол, а ножны, говорит, без ножен нож носить, останешься без яиц… ну, если повезет, без ноги… Он вытащил из ножен нож, широкий, с ложбинкой для стекания крови, с зазубринами на горбатой спинке… он аккуратно крошил лук, потом крошил чеснок, потом резал горбушку на почти прозрачные ломтики, жарил их на сковородке с остатками масла, прогорклого… пахло черт знает чем… Наплевать, он говорит, будет вкусно. Обжаренный хлеб наломал, накрошил в суповую тарелку, залил маслом, добавил лук, чеснок, прилил уксуса, посыпал черным перцем, посыпал красным, густо посолил сероватой крупной солью… Вот настоящая еда, говорит. Каждому по картофелине, макай в соус и ешь. И еще, у меня есть…
Вытаскивает из заднего кармана. Алюминиевая фляга с вмятинами на плоских боках.
Тебе еще нельзя. Но немного можно.
Мы ели. Пили. Я ел. Пил.
……………………………………..
— Что это у тебя?
— На шее? Осколок пролетел. Приветик с того света. Memento mori. Две недели на передовой, и конец войне. Так я воевал, один смех, — он говорит. — Мне было все равно, немцы, русские… я в своей стране раньше жил. Я бы убежал, но некуда, защемят в двери. А человек должен на просторе жить. Я бы все равно решился. Но не успел, кончилась война…
А главное в моей жизни путешествие раньше было. В пятнадцать, я две пустыни пересек. Остановка на минуту, спрыгнешь на песок, он пышет жаром… кругом ничего… полустанок, чахлое деревце, шлагбаум… и дальше едем… А потом началась населенная страна, кончилось тепло, стало хуже. В поездах я заболел, на спине опухоль вздулась, сознание терял. Меня ссадили. Поселок в казахской степи, больничка, пятнадцать человек в комнате, кучи говна перед кроватями, одна сестра и та пьет, фельдшер… при мне сбежал на фронт, спасался. Я лежал недели две, месяц… не помню… Потом опухоль лопнула, вылезли какие-то червячки, червячки… Пришел старик казах, наступил ногой на спину, выдавил… залил бараньим жиром наполовину с бензином. Я потерял сознание, а через неделю был здоров, только от слабости шатался. Вышел на станцию, одежды никакой, кроме летней, а ветер, снег… Но я попал на первый же поезд, который шел на фронт, меня пожалел солдат, что стоял на ступеньке последнего вагона, спрятал. Я ехал с ними две недели, они меня кормили, рассказывали истории, они сопровождали боеприпасы на фронт. Все инвалиды. Так я через космос перебрался. К нам людей не пускали, но я видел, как толпы дрались. Люди сходили с ума, убивались из-за еды, а я не ел. То, что они грызли там, на путях, я есть не мог, не умел… а потом уже и не хотел… Думал, лежал… Попутчик у меня был, Андрей, сорока лет, крестьянин, он помог мне, заставил есть. Его при мне расстреляли, он был дезертир, документы у мертвого подобрал. Я прятался под вагоном, видел. Он упал, они разошлись, поезд уехал без меня. Я пополз в сторону, уже немного осталось, ходили машины, дорога, и через неделю до Вас добрался.
Потом был рай. Я учился. Начал лечить людей.
— Ты умел?
— Я знал. Чувствовал, как надо. Запомни, Альбертик, ты сможешь лучше, чем я.
— Я не Альбертик.
— Мне так приятней называть — Альберт школьный друг, в реке утонул. Ты мне нужен, расти большой. Племянник. Семья. Люди слабы. Трава. Ими пользуются, помыкают. А погибают от самих себя. Не ел неделю – уже умирать собрался… Слабым не верь. И сильным тоже. Кончай скорей школу, иди в Институт, нам диплом нужен.
История его странствий меня потрясла. Я каждому его слову верил!.. Когда перестал верить, он для меня перестал существовать… А тогда, мне что важно было – он считается со мной, берет в расчет, в свою жизнь впустил. Хотя родство я никогда не понимал. А он – семья, семья… Свой человек или не свой, это другое, семья не при чем. Я так всю жизнь думал. Под старость сомневаться стал.
