Афиногенов
Я прочитал в газете — Афиногенов пропал. Старик, вышел из дома и исчез. В центре города, днем. В соседнем корпусе жил, оказывается. Не один — дочь с семьей, телефон, приличная квартира. Я знаю этот дом — богатый кооператив. Может, псих, или маразматик, вышел и не знает, куда идти, как вернуться?.. Нет, по лицу не похоже, очень культурное лицо. Карточка плохая, но все равно видно, что разум при нем.
— Ему неплохо жилось, — соседка докладывает, она всех знает, — своя комната, все его ублажали. А он проявил неблагодарность — удрал. Куда в городе идти?..
Вот и я не знаю. Вечером выйдешь, хочется куда-нибудь, а станешь перебирать… к этим — нет, к тем — ни в коем случае… и так добираешься до конца списка. У каждого есть такой списочек, и все укорачивается он, укорачивается…
Вечером заглянул к приятелю — он лежит.
— Гулял, — говорит, — споткнулся, и вывих. Хромаю теперь. Нога распухла в щиколотке, туфля не налезает.
Он в отпуск собирался. Уже август, кончается лето, а мы еще здесь. Все выбираем, куда поехать, продлить наше короткое тепло. Так ждешь этого лета, а оно пробегает в один миг. И ехать-то куда?.. Приятель думает об отпуске с весны, и даже зимой мечтает, слушает прогнозы погоды и выбирает самые лучшие места. Время идет, прогнозы меняются, в лучших местах холодно и идут дожди. Он выбирает новые места, но и там погода не держится. Она теперь везде обманчива, не уследишь. Да и ехать-то некуда. Что там хорошего, все давно известно. Раньше мы ходили в горы, а теперь возраст, ходить трудней. Да еще этот вывих… Он лежит, больной сустав на подушке, и размышляет:
— Куда же деться… чертова нога, недельку придется поваляться?.. — он смотрит вопросительно.
Я киваю: — Через неделю будешь в порядке.
— Но куда… — он вздыхает, — вот Афиногенов, смотри, вышел и пошел. В больницах — моргах нет, значит, гуляет.
— Ну, Афиногенов… Нет, я так не могу.
— А может псих?
— Нормальный, говорят. Рядом со мной жил. Жаль, не знал про его план, расспросил бы…
— Что он, дурак? ничего бы не сказал. Представляешь, вышел и пошел…
— На попутках, что ли?.. Недели две уже… или три?
— Счастливец… Вот чертова нога — болит.
Мы живем здесь давно, сначала нравилось, потом нет, а дальше привыкли — тихо, уютно, другого такого места не найти. Да и ехать некуда. Там, где нас нет, только хуже. Афиногенов дурак, куда поперся…
— Поправляйся, — говорю, и поворачиваюсь к двери.
— Через неделю исчезнуть надо, иначе отпуск пропадет. Куда же отправиться?..
— Может, в Крым?
— Там еще жарко для меня.
— Тогда в Прибалтику.
— Сыровато уже, с моими-то суставами.
— Украина не подойдет?
— Говорят, дожди…
— Через неделю неизвестно, что будет.
— Лучше не будет, осень на носу . Так что Афиногенов? Взял да пошел?..
………………………………………………………………..
Я не сионист…
Мой прапрадед, солдат русской армии Николая первого, еврей, отслужил свой срок, двадцать пять лет, и получил разрешение поселиться, где хочет. Он мог бы жить в Москве или даже Петербурге, но не захотел — приехал в маленький прибалтийский городок, привез жену из Орши, где родился, и жили его родители… Дальше я вижу с возрастающей четкостью, а вот что раньше было?
Когда-то они, видимо, жили на Балканах, оттуда взялась фамилия, потом в Германии — вынесли язык, который я слышал с детства… А как попали в Европу? Были рассеяны после Иудейской войны?.. Не знаю… Цепь перемещений привела прапрадеда туда, где он вырастил своих детей. Они сто с лишним лет сидели на одном месте, казалось — все, кончились блуждания… Нет, ничуть! Не думая об этом, я продолжил их движение, сначала переместился в Петербург, который тогда назывался иначе, потом добрался до Москвы, не захотел в ней остановиться, поселился в маленьком подмосковном городке, привез жену из Прибалтики… потом, правда, развелся. И здесь застрял надолго…
Но это еще что! Братья моего отца продвинулись дальше — их сослали в Сибирь. Было это во время войны, я еще маленьким кульком валялся на вагонной полке, а они уже шли… Им не понравилось в ссылке, и они решили выйти из России, пошли на юг. Шли два брата, один огромный, рыжий, другой — маленький, черноволосый… В Киргизии маленький подхватил тиф, потерял сознание. Когда он пришел в себя, в больнице, другого брата не было. С тех пор он исчез. Ушел-таки в Иран, как хотел? Или погиб на границе?.. Говорили, что он в Париже, и жив сих пор… Врут, я думаю, зачем ему Париж — он двинулся на юг, дальше, туда, где все начиналось…
Я не сионист, но эта история завораживает меня. Не так давно это было. Между мной и тем солдатом три человека, это пальцы одной руки, это лица. Мой брат большой и рыжий, я — маленький, черноволосый… Я мог бы продвинуться дальше, одно время мне настойчиво предлагали. В первый раз вместе с отцом, в Сибирь, мне было лет десять, второй раз недавно. Но обошлось. Потом хотел сам выйти из России, но передумал. А дальше? Не знаю, не знаю…
………………………………………………………….
Совсем не интересно
Я помню, как его привезли откуда-то и положили поперек большой кровати. Он был туго замотан в одеяло, а голова прикрыта пеленкой. Я отогнул уголок и увидел багровое лицо, которое было бы страшным, если б не было таким маленьким. Все-таки в нем было что-то страшное, может, его ненасытность, беспрестанные озабоченные и в то же время рассеянные движения, или то, что он, едва появившись, сразу надежно укоренился в жизни, и всегда точно знал, что ему нужно…
— Все маленькие такие, — сказала мне мать.
— И я был таким?..
Я подходил к зеркалу, смотрел на свои тонкие руки, бледное лицо с серыми глазами — и не верил.
Он рос и превратился в двухлетнего крепыша со складочками за запястьях, научился кричать еще громче, произносить самые необходимые ему слова, и вообще, стал немного напоминать человека. Я уже ходил в школу и снисходительно смотрел на его попытки очеловечиться… Потом он сильно похудел, стал быстро бегать, пошел в школу и почти пропал из виду. Иногда мы встречались за столом, мы учились в разных сменах. Я уже кончал школу, у меня были свои дела.
Когда я уехал из дома учиться дальше, ему было лет десять. В нем удивительным образом исчезло все, что возмущало меня — бесформенность, пронзительный крик, беспорядочные движения, полнота, суетливость… он уже был человеком.
Потом я много лет не видел его. Я приезжал, он уезжал в лагеря и на каникулы, я переехал в другой город на работу — он ушел в армию, я уехал заграницу — он вернулся домой… Наконец, мы встретились.
Я увидел, что он стал совсем непонятным взрослым человеком. Все детское, что я знал в нем, и помнил, исчезло. Я его совсем не понимал. Он делал столько глупостей, что мне даже неудобно об этом говорить, например, он рано женился, из-за этого бросил институт, пошел работать… потом развелся, женился снова…
Через некоторое время я заметил, что делаю то же самое, он только опередил меня — я тоже женился, развелся, снова женился… Потом у нас были дети, потом еще что-то было…
И все-таки я не мог понять его — зачем он столько пьет, почему ему нравятся маленькие тощие женщины… а он недоумевал, что я нахожу в больших и плотных, почему не пью, а только работаю, как бешеный… Он строил себе гаражи и дома, ремонтировал квартиры, он любил жизнь со всеми ее удовольствиями, голубой кафель, роскошные бани, пиво и копченую рыбку, как ее готовят у нас… Я удивлялся, почему он не стремится к высоким целям, не совершенствует себя, а только непрестанно говорит, все время оживлен, ходит животом вперед, кричит на всю улицу и всеми командует, постоянно окружен друзьями и собутыльниками, и жить один не может ни единого дня. А его раздражала моя сосредоточенность, молчание, нелюдимость, серьезность, и он подозревал, что я не уважаю его…
Потом… потом он начал задумываться над жизнью, полысел с макушки, стал тише говорить, и удивлялся, когда женщины его бросали. Я же постепенно становился веселей, у меня появились увлечения, и то, что я сдерживал в себе, начало проявляться. Оказывается, я тоже любил поесть и выпить, и женщин, и тихие лунные ночи, и безлунные тоже, и свет, и тепло, и многое другое, а не только дело, которому служишь. Я тоже полысел, сначала со лба, потом с макушки, и обе лысины слились… стал полнеть и не мог удержаться от сладкого. Когда мы встречались, то спорили все реже.
Прошло еще время, и мы перестали раздражать друг друга. Люди вокруг менялись, приходили и уходили, и уже никто, кроме меня, не помнил его бесформенным кульком, что лежал поперек кровати. Да и того сероглазого мальчика никто не помнит. Я все чаще думал о том времени, когда мы жили дома, и он, оказывается, думал о том же, и о странной судьбе наших родителей… Еще немного, и мы сидели бы рядом, говорили тихо — » а помнишь?..», у нас бы появились новые темы — здоровье, болезни… и кто сколько мог выпить и съесть когда-то…
И тут он взял и умер, непонятно почему, неизвестно зачем. Мы так ничего и не поняли друг в друге, хотя со многим смирились. И это наше непонимание осталось глубоким воспоминанием, чувством, слилось с непониманием отца, матери, их судеб, с непониманием всей жизни — и стало прошлым, которого нет — и которое живо, пока я жив.
