………………………………….
Это была нежеланная поездка — я не люблю холод, ледяную воду, избы с душным теплом и острым сквознячком по ногам. Мне претят вздохи, закатывания глаз — “Ах, жизнь в глуши… Как, ты не любишь Север?!” Где искать простоту, если ее нет в себе?.. Как будто, забравшись в промерзшую избу, начнешь жить просто. Я много раз спал на полу, на сквозняке, в грязи, не раздеваясь, обходился хлебом, кормил клопов… и понял, что везде одинаково сложно дойти до полной тишины. Я имею в виду тишину внутри себя. Несколько раз я щедро платил, отвязываясь от людей, отдавая за покой и свободу все, что имел. И все-таки не достиг ни свободы, ни покоя: сам себя догонял, принуждал и мучил много лет. А теперь?.. пожалуй, понял, что “покой и воля” — просто миф: пока жив, их быть не может. Есть движение к ним, угадывается направление — и это уже немало.
Когда я говорю о несвободе, то имею в виду не только и не столько обычные дневные заботы, мелкую суету, тщеславие, злобу, зависть, страх перед властью, принуждением, чужой волей, бессилие перед Случаем… Мы хотим освободиться от всех этих пут, страхов, и жить, как нам нравится. Это чувство естественно, как голод. Жить, как хочется, это немало. Но значит ли это, быть свободным?.. Когда начинаешь жить, как хочется, вот тогда только постигаешь самую безнадежную несвободу — давление собственных барьеров, своих границ.
2
Итак, я был на Севере, сидел в лодке, взял цветные мелки и нарисовал несколько пейзажей. Это перевернуло мою жизнь. Я увидел, что создал другой мир — целиком, начиная от чистого листа. Это было именно то, чего мне всегда не хватало — сам, от начала и до конца! Приехав домой, я побежал за красками. Заперся, сел, взял кисточку, простой альбомчик, и начал. Я рисовал одну картинку за другой, не останавливаясь и не задумываясь. Не успевал закончить, как уже знал, что рисовать дальше… Вдруг я услышал странный звук. Это было мое дыхание в тишине. Наконец, я оказался ОДИН! Оказывается, я всю жизнь об этом мечтал — оказаться одному и что-то сказать, не прибегая к подсказкам.
С тех пор я не мог выпустить кисточку из рук. Я писал десятки небольших картинок в день, из меня буквально выпирали впечатления. Это была чистая радость. Я забыл про свою жизнь, которую так долго нес на руках, боясь споткнуться.
3
Тем временем я написал докторскую диссертацию и должен был ее пристроить. Было несколько неприятных для меня встреч, разговоров, небольших поражений, таких же побед, и я подошел к защите. Прошел благополучно предзащиту в отличной лаборатории, написал автореферат… Путь был открыт, вряд ли кто сомневался в исходе. Осталось ждать два месяца.
Я рисовал целыми днями, но не думал о живописи, как о профессии. Мне просто было интересно, я все время радовался тому, что у меня совершенно неожиданно возникало на бумаге. Конечно, я выбирал какие-то цвета и их соотношения, но происходило это так же свободно, незаметно, как пробуют еду, выбирают одно блюдо и отвергают другое. По вкусу. Значительно позже я стал задумываться, и обнаружил, что “не умею рисовать”, неспособен схватывать пропорции. Мне это давалось с большими усилиями. К тому же я не любил рисовать с натуры, она вызывала во мне раздражение. Все в ней казалось слишком спокойным, вялым, бесцветным, разбавленным нестоящими деталями… А главное — она не дает мне возможности сосредоточиться на бумаге! Поглядывание то туда, то сюда наводило на меня тоску. Когда я бросал натуру и смотрел только на свой лист или холст, то получались вещи, которые нравились мне.
Это было естественное для меня, простое дело, на первый взгляд оно вовсе не требовало усилий. Мне было легко, весело, интересно, и все, что получалось, меня радовало, потому что было полностью моим. Собственные работы казались мне чудом, возникавшим каждодневно из ничего. Всегда была неожиданность при встрече с результатом. Путь к нему состоял из тысяч крошечных выборов, при каждом мазке; делались они независимым от моего сознания образом.
Трудно описать чувства, возникающие перед белым листом. Они примитивны, не знаю даже, с чем сравнить… Миша Рогинский, к примеру, говорил, что женщине объяснить это не возьмется. Наброситься, забросать краской, нарушить белизну?.. При этом слюна вязким комком во рту, волосы дыбом, мурашки по коже, бьет озноб… хриплое дыхание, непроизвольные слезы, ругательства… у кого как, и все, что угодно. Слушая сладкие вздохи и ахи вокруг картин, дурацкие рассуждения о красоте, радости и все такое… хочется порой плюнуть на пол и растереть.
Это дело многое во мне объединило, смогло выразить: все нерассуждающее, чувственное, не поддающееся слову поднялось из темноты и напряженного молчания.
И здесь, так же, как в науке, меня интересовало только то, что я делаю сам. Картины других художников оставляли меня равнодушным.
4
Мне было хорошо, только мысли о предстоящей защите не радовали меня. Как-то утром, проснувшись, я почувствовал тяжесть в груди, вялость, что-то неприятное мне предстояло… Я вспомнил — диссертация. Я принужден буду убедительно говорить о том, что мне не интересно, казаться значительным, умным, знающим — заслуживающим… Не хочу. Хватит притворяться — перед собой, перед всеми. Я не верю в науку. Хочу писать картинки. Профессия это или нет, я просто хочу их писать.
Я почувствовал, что сейчас с наукой будет покончено. Первое, что я должен сделать — это пойти и уничтожить, разорвать свою диссертацию. Я тут же вскочил, наспех оделся и побежал в институт, где должна была происходить защита. Я очень боялся, что там никого не будет и мне не отдадут мою работу сейчас же!.. Там были люди, я схватил свою папку и убежал. Они, наверное, приняли меня за ненормального. Единственное, что они могли предположить — я собираюсь уехать из страны. И то, зачем так неразумно отказываться от звания? Никто ничего не понял.
Я бежал по узкому проходу к метро “Ленинский проспект”, по бокам с двух сторон стояли мусорные баки. Я с наслаждением рвал страницы и выбрасывал их в эти ящики, последней разорвал и выбросил папку. Я был так доволен, как будто написал еще одну картинку. Действительно, я внес новый штрих в свою жизнь. Но пока я не могу уйти! Это наполняло меня нетерпением и горечью — я не могу сразу освободиться и уйти! Разлюбив, надо уходить… Мне и в голову не приходило, что очень многие всю жизнь ходят в Институт, как на службу, а потом бегут домой — жить. “Дом для тебя — ночлежка… “ — говорила моя первая жена. Я жил там, где был мой главный интерес.
Все эти годы, пока я не ушел, я был в постоянном бешенстве, что не могу это сделать сегодня, сейчас!.. Такое было время, каждый сидел в своей ячейке, а если вылезал, его сразу били по голове. Когда я, наконец, уволился, ко мне стал приходить милиционер — “собираетесь работать?” Картины не покупали, всерьез их никто не принимал. Да и продавать было непонятно как, запрещено.
Пока я числился на работе в Институте, мало кто знал, что я рисую. Я старался скрыть это, чтобы не вызвать насмешек. Но больше, чем насмешек, я боялся “понимания” — нашел себе “хобби”… В бешенстве от своего бессилия я бездельничал в лаборатории даже тогда, когда мог без большого труда сделать что-то разумное и полезное. Я ненавидел свою работу, которая держала меня здесь насильно. Сидел в своем углу и, когда меня не видели, рисовал, а потом шел домой, чтобы там рисовать. С наукой было покончено.
Так я сидел в лаборатории еще восемь лет, почти ничего не делая, пользуясь своими “запасами”, памятью, эрудицией, неопубликованными материалами, которые постепенно давал в печать. Угрызений совести из-за того, что я занимаю чье-то место, у меня не было.
В конце концов моя “копилка” опустела, но как раз к тому времени меня решили выгнать. Вовсе не из-за науки. Перехватили вызов из Израиля, который предназначался мне. Это была обычная практика властей в те годы. Знаменитый 84-ый! Мои коллеги, такие интеллигентные и свободомыслящие, совершили подлость и вряд ли даже поняли это. В 1985-ом они меня не переаттестовали, а в 86-ом я ушел сам, не дожидаясь вторичной переаттестации.
