Когда мне было лет сорок, и я только начинал записывать слова… Нет, я много лет писал статьи, но это не совсем то… Хотя в статьях в завуалированном виде пытался делать именно ТО, теперь я понимаю… Закончив эксперимент, меня интересовало только изложение материала, и не логика дела, это выяснялось раньше, а именно словесное выражение — точно, выразительно, лаконично… Но все-таки не совсем, да… Так вот, когда уже не статьи, а что-то, похожее на литературу… Я удивлялся, как мне легко писать, слова так и льются, и поправлять почти не надо…
Прошло тридцать с лишним лет, и я теперь думаю, почему это мне так легко пишется, слова так и льются, и поправлять почти не надо… но как редко я берусь за дело, как тяжело со скрипом мне это дается — сесть и начать,и как мало слов мне надо, а лишние вызывают только ярость…
И понимаю, что это стадии одного процесса, логика определенного типа писания, который не очень распространен, писатели чаще не такие. А какие? Они рассказывают нам о жизни, о людях, о всяких процессах, реальных и выдуманных… и о себе тоже, и о себе!
Что же у меня творится?
Думаю, дело в физиологии, в определенном типе личности — закоренелый интроверт, и всё, что я пишу, не «рассказывательное» (да простят меня литературоведы, никогда курсов не посещал, ничего не знаю о стилях, а теперь и знать не хочу) — а чисто «монологическое» писание, то есть, только от себя и о себе. Сам себе возражаю — не так, вот несчастный старик из повести «Остров», это я? Да, я. Хотя со мной такого не происходило, но я был и в мыслях и делах настолько рядом, что без труда перевоплотился, стал ИМ. И даже лицо у меня изменилось, и разговор, я ведь записал всё это на видео и потом с удивлением и даже страхом увидел, что почти умирающий взгляд… Но тут не было и момента ИГРЫ, я всё это переживал, и не раз удерживал с трудом слезы, в те минуты я думал, что умру, не договорив. Вот такие дела. «Ну, а «Паоло и РЕМ», это что, скажет мне критик? — Два персонажа, один похож на Рубенса, другой напоминает о Рембрандте, выдумана встреча, где здесь ты?!»
Нет, я. Когда пишу о Реме, я Рем, когда о Паоло, я умирающий старик, так было. А их спор, который они ведут, глядя на картины и рисунки друг друга? Это мой внутренний спор, я восхищен и тем и другим, и они спорят во мне, а моя рука, рисуя листья, которые рисовал Рем, дрожит той самой дрожью, и это же произошло у Саши Кошкина в повести «Жасмин», когда он писал свою первую картинку. Ну, конечно, я понимаю… и вовсе не сравниваю себя с ними по результатам, скромным у меня, но весь процесс мне виден и понятен, способностей не хватило. Но написано вот так.
Значит, монологичность, и только она. Наверное, сказалось писание статей, в которых были усилия по отделению от фактографии, но совершенно бессознательно это происходило… И поэтому (тоже) мне наконец стало ясно, что я не ученый, двадцать почти лет понадобилось и были достижения, хотя скромные… Понял, не верю, что связь идей та же, что связь вещей, как говорил Спиноза, есть вещи во мне, есть вещи не во мне… Писать для меня естественней, чем гоняться за фактами, но тут свои особенности и новые трудности возникли, вот о них и пишу.
Монологичность накладывает отпечаток на стиль, ведь стиль это сам человек, сама личность (не я сказал), и потому я не могу вить словесную вязь, даже умную и художественную, мне это противопоказано, я могу только говорить. Но не рассказывать, тут другое — я ни от чего, что пишу, никогда не отстраняюсь, это всё — со мной, и моё. Могу ли я написать о смерти? Ведь не умирал, а написал, как умер старик Аркадий в романе «Вис виталис». Но все это пережил много раз раньше, тут и мой страх перед властью, ЖЭКом, и многое другое, и удушье испытывал, и страх смерти, и боязнь, что сердце остановится, впервые в шестнадцать лет понял, что могу не подняться на горочку, на которую другие карабкались шутя… И это был мой главный враг, которого к 35-и годам преодолел и отбросил.
Монологичность сильно сужает поле прозы, которое мне доступно, и потому все реже пишу, все меньше у меня слов, и все сильней непереносимость чужого многословия…
