Утро провел в Таллине. Самое одинокое время — первые проблески дня, рассвет, пустынный город, тяжелая от влаги листва, камни, поросшие мхом, чахлые сосенки на берегу, прохладный песок, ленивое серое море… Все застыло перед новым циклом, тоска… Это молчание нужно слышать, постороннему и равнодушному не дано… Вот по этой дорожке я шел к морю, мне было лет семь, потом шестнадцать… потом уехал… На ней все тот же гравий. Наверное, не тот, но очень похож. Полянка, в середине тот самый дуб, что ему полсотни лет… Разница в длительности жизни, моей — и домов, камней, деревьев пугает, мои двадцать тысяч дней для них только миг.
Наконец, понял, хватит мучить себя, пошел на автовокзал, купил билет, перекусил в буфете. Булочки пахнут по-прежнему, ваниль и кардамон… знакомые бутербродики с луком и яйцом… И уехал в Муствее, небольшой городок около Чудского озера, там жил Мигель. Вернее, за городом, на дороге, что огибает озеро. Он обещал встретить, но я не хотел этого, встречи, как проводы, тягостны. Люблю неожиданно появляться, тогда чувствую себя путешественником, а не туристом, которого обслуживают и охраняют. Еще в поезде тщательно изучил его письмо. Письма выдают много такого, о чем ни слова не написано. «Вопрос жизни и смерти»?.. Не верю, фальшь проступала. Если б не картины… Мне было мало, новых картин хотел. Да, эгоист, но кто он мне?.. Исчез на годы. Чужие проблемы в чужой стране…
В августе в этих краях прохладно, осень наготове. Впрочем, и июль не сильно отличается. За окном автобуса плывет тусклая равнина, потом холмики, холмы… по мере удаления от моря, природа оживляется.
Никто не встретил. Зашел в лавчонку, купил две бутылки яблочного вина, буханку белого хлеба, увесистый кусок полукопченой колбасы, и пошел по дороге к озеру.
Пейзаж здесь живей, чем у морского берега, но все равно, монотонная картина. По левую руку от меня до горизонта поле, местами жидкий кустарник, за ним кое-где крыши хуторов. Недаром голландцы сильней всего в натюрмортах, жанровых сценках, мифологии, библейских темах, и мало нового внесли в пейзаж. Начал спорить с собой, вспомнил Рейсдаля… Вышел на природу заученный человек.
Дорога изгибалась вправо, постепенно приближаясь к озеру, наконец, осталось метров триста, я уже видел воду. Слева открылась большая поляна, окаймленная редкими кустами. На ее середине, метрах в семидесяти от дороги, возвышалось удивительное сооружение. Если вспомнить вавилонскую башню Брейгеля, уменьшить ее… Нечто подобное. Башня из красно-коричневого кирпича, метров пятнадцати в диаметре, высотой с пятиэтажный дом. Большие круглые окна. Крыши не было, сверху свисали клочья прозрачной пленки. Со стороны дороги входа не было. Окна первого этажа на высоте трех метров, заглянуть невозможно. Пошел кругом. Никаких признаков жизни, тишина. А ведь он знает, что приеду.
Наконец, оказался с задней стороны дома, увидел высокое крыльцо тоже из красного кирпича, и дверь в дом. На крыльце тощая женщина в платье гораздо выше колен и старомодной шляпке разливала перед дверью бензин из канистры. Я окликнул ее, она, ничуть не смутившись, спросила:
— Спички есть?.. Опять забыла…
Бензина было явно маловато чтобы поджечь такую махину.
— Спичек нет, — я ответил, и спросил:
— Хозяин где?..
— Мучитель в бане — она ответила, — ладно, сегодня не вышло, я еще приду…
Махнула рукой и пошла в сторону соседнего дома, метрах в двухстах, отделен полем и полосой низкорослых сосен.
— А где баня?.. — я спросил ей в спину. Она махнула назад, в сторону кустов:
— Там речка, — и пошла.
Я направился в сторону кустов, за которыми баня.
За кустами оказался неглубокий овражек, по дну протекал ручей. Перешел овраг по мостику, поднялся к низенькому срубу из потемневших огромных бревен. Только собрался войти, как дверь распахнулась, из бани выскочила огромная голая баба. Не заметив меня, добежала до воды — и плюхнулась на дно, глубина здесь не превышала полуметра. Шлепнулась и начала кататься, разбрызгивая воду. На дне был слой черной грязи, она с самозабвением размазывала эту дрянь по всему телу, негромко напевая, шлепала себя по огромному животу, бедрам… груди мотались из стороны в сторону… Я, оторопев, наблюдал, она не видела меня. Наконец, вся женщина превратилась в темный чурбан, и потеряла для меня интерес.
Я отвернулся, постучал в дверь и, не услышав ответа, вошел.
В предбаннике было полутемно, я разглядел большой стол из прочных досок, скамью… На краю скамейки пристроился человек, он писал в блокнот на коленях, пренебрегая пустой поверхностью стола. Человек поднял голову и сказал:
— А, это вы… я сейчас.
Это был Мигель.
Он был потрясающе красив, со скульптурным подбородком, носом с небольшой горбинкой, высоким лбом… Мое творение. Я гордился собой. Теперь нечего скрывать, и мышцы шеи чуть-чуть подправил, голова сидела свободно и гордо, не то, что раньше…
Он улыбнулся мне — просто, доброжелательно.
— Милости просим, — говорит, — вы страшно нужны мне.
