Мне тринадцать, я дома, жду, мать принесет поесть. Она ушла, забыла запереть дверь. Я сижу в кухне, думаю о еде. Сколько себя помню в детстве, я ел, или ждал еду, хотел есть, думал о еде, наслаждался едой, мечтал о ней… Все падежи русского языка сводились для меня к склонению еды. Я был худым, головастым мальчиком с густой черной шевелюрой, тонкими чертами лица, большими руками и ногами.
Я сидел в кухне за столом, думал о еде. Уроки мало заботили меня, я был способным, учился легко и незаметно. Никогда не улыбался, но в отличие от Немо, действительно был серьезным. А он чудак, авантюрист, обманщик?.. Сказать это — ничего не сказать. И по лицу не догадаться, широкое плоское, со светлыми невыразительными глазками…
Он вошел тихо, я не услышал. Странное дело, на этот раз без чемоданов возник. Он через всю страну, в страшную войну, ехал с двумя чемоданами, и ничего не потерял, никто у него ничего не отнял… Достаточно было посмотреть на Немо — охота обижать пропадала. Серьезный мужичок, говорили. Так никто его и не узнал по-настоящему… Я им долго восхищался. А потом бросил. Но он был хорош, хоро-о-ш… Если б я его не бросил, он сделал бы из меня чучело, повесил на стенку, рядом с письменным столом, где висели две любимых куклы его матери, рыжая растрепа, и цыганка в цветастой юбке, сантиметров сорок высотой, и он их тащил через всю страну, разворошенную войной, и потом никогда не оставлял. Им без меня нельзя, он говорил, и не улыбался.
……
Он подошел, положил ладонь на плечо — приветик, говорит. Тонкий голосок. Я сразу его узнал, хотя видел один раз, в шесть лет.
— Где чемоданы твои?..
Он выпятил губу, сощурил глазки, вытер нос тыльной стороной руки.
— Я от них устал, — говорит. — Где мать? Работает?.. Я забыл. Это я бездельник.
— Хочешь есть? — он спросил.
Я не ответил, глупый вопрос. Он сразу понял. Это он моментально понимал.
— Так не сиди, не жди — начнем готовить. Нет ничего? Молчи, не знаешь, что значит нет. Хлеб есть, значит спасены. Плесень на горбушке? Полезна.
— Откуда знаешь?
— Я фельдшер, меня учили.
Смотрит на плите, залез в духовку, на полку, заглянул даже под стол.
Я наблюдал.
Наконец, он собрал все, что смог обнаружить, кучкой на столе передо мной.
Кусок заплесневелого хлеба, луковицу, головку чеснока, бутылку уксуса, баночку горчицы, столетней… соль в деревянной солонке, перец в бумажном пакетике…
— Две картофелины? Мы богачи. Вот только бы каплю растительного масла…
На дне бутылки нашлось.
— Прекрасная еда, — он говорит.
……………………………………..
Он в один год со мной поступил в Университет, на медицинский факультет, восстановился после большого перерыва. Он уже раз пытался, сразу после войны. Со мной проучился почти год, его снова выперли. Нет, его самого тянуло к уходам, разрывам, к бегству. Подставил себя под мелочное дело, ссору — и хлопнул дверью. Нет, никогда не хлопал, просто не оглядываясь ушел.
Что говорить, я бы пропал без Немо. А я все-таки стал врачом. И ему со своим дипломом помогал. Хотя кривился, протестовал… А он смеялся, «с тобой веселей, говорит, — я лечил, лечил один, даже устал…» Он ведь только фельдшером был. Вдвоем веселей, он говорил. Все-таки, семья. Мы врачи. От слова врать. Врач, чтобы врать.
И я с ним обманывал людей. Могу признаться, много лет прошло. Разве это обман, он говорил, если человек обманутым хочет быть? Будешь в старости жизнь вспоминать, про меня не забудь. Только имени не называй, пусть Немо … А то перед матерью стыдно будет. Что ты со мной общался, она не хотела. Хотя умерла, все равно нехорошо. А вдруг сверху глядит?.. Боже, какая ерунда…
………………
— Отчего ты меня с собой берешь, — я как-то спросил его. Он всюду меня таскал — «мой брат, настоящий врач…» Молчаливая тень за широкой спиной.
— Ты мой родственник, единственный близкий. Я тебя защищаю, понял?
Нет, не понял. Но я тогда восхищался им, его умением ходить среди людей, не теряя из виду своего пути. А что это был за путь?.. Трудно сказать. Живи он триста лет назад, назывался бы колдуном… может быть… Или мошенником?.. Ему скучно было в мире, в который его сунули не спросясь — ну, ску-у-шно… И он жил в своем мире, в нем не было властей, стран, границ, только умные и глупые, знакомые и незнакомые, те, с кем можно выпить, и с кем лучше не пить, кого можно утешить, накормить, обвести вокруг пальца — обмануть… и те, с кем нельзя так поступать… Я это различаю, говорит, никого не убил, не обидел, говорит… Он ходил по времени как по лабиринту, зная свою нить. И я с ним в его мире жил, ходил. Шесть лет.
А потом — р-раз! туман рассеялся… И — настоящий туман, сырость, дождь моросит, мы на берегу Чудского озера стоим… И для меня наступает своя жизнь, настоящий лабиринт, нити больше нет, проводника нет.
— Дурак, как ты без меня… — он говорит.
— Проживу, — я сказал ему.
……………………………………..
А тогда я был мальчик, а он взрослый мужик, фельдшер, воевал… Он никогда не улыбался, Немо. Он был серьезным. Или хохотал. Крепкий, широкий, а голосок тонкий, скрипучий. Ничто его не смущало, ничто. И зачем я оказался ему нужен?. Мы одна семья, он говорил.
Он вытащил из кармана настоящий финский нож в потертом коричневом кожаном чехле. Не чехол, а ножны, говорит, без ножен нож носить, останешься без яиц… ну, если повезет, без ноги… Он вытащил из ножен нож, широкий, с ложбинкой для стекания крови, с зазубринами на горбатой спинке… он аккуратно крошил лук, потом крошил чеснок, потом резал горбушку на почти прозрачные ломтики, жарил их на сковородке с остатками масла, прогорклого… пахло черт знает чем… Наплевать, он говорит, будет вкусно. Обжаренный хлеб наломал, накрошил в суповую тарелку, залил маслом, добавил лук, чеснок, прилил уксуса, посыпал черным перцем, посыпал красным, густо посолил сероватой крупной солью… Вот настоящая еда, говорит. Каждому по картофелине, макай в соус и ешь. И еще, у меня есть…
Вытаскивает из заднего кармана. Алюминиевая фляга с вмятинами на плоских боках.
Тебе еще нельзя. Но немного можно.
Мы ели. Пили. Я ел. Пил.
……………………………………..
— Что это у тебя?
— На шее? Осколок пролетел. Приветик с того света. Memento mori. Две недели на передовой, и конец войне. Так я воевал, один смех, — он говорит. — Мне было все равно, немцы, русские… я в своей стране раньше жил. Я бы убежал, но некуда, защемят в двери. А человек должен на просторе жить. Я бы все равно решился. Но не успел, кончилась война.
А главное в моей жизни путешествие раньше было. В пятнадцать, я две пустыни пересек. Остановка на минуту, спрыгнешь на песок, он пышет жаром… кругом ничего… полустанок, чахлое деревце, шлагбаум… и дальше едем… А потом началась населенная страна, кончилось тепло, стало хуже. В поездах я заболел, на спине опухоль вздулась, сознание терял. Меня ссадили. Поселок в казахской степи, больничка, пятнадцать человек в комнате, кучи говна перед кроватями, одна сестра и та пьет, фельдшер… при мне сбежал на фронт, спасался. Я лежал недели две, месяц… не помню… Потом опухоль лопнула, вылезли какие-то червячки, червячки… Пришел старик казах, наступил ногой на спину, выдавил… залил бараньим жиром наполовину с бензином. Я потерял сознание, а через неделю был здоров, только от слабости шатался. Вышел на станцию, одежды никакой, кроме летней, а ветер, снег… Но я попал на первый же поезд, который шел на фронт, меня пожалел солдат, что стоял на ступеньке последнего вагона, спрятал. Я ехал с ними две недели, они меня кормили, рассказывали истории, они сопровождали боеприпасы на фронт. Все инвалиды. Так я через космос перебрался. К нам людей не пускали, но я видел, как толпы дрались. Люди сходили с ума, убивались из-за еды, а я не ел. То, что они грызли там, на путях, я есть не мог, не умел… а потом уже и не хотел… Думал, лежал… Попутчик у меня был, Андрей, сорока лет, крестьянин, он помог мне, заставил есть. Его при мне расстреляли, он был дезертир, документы у мертвого подобрал. Я прятался под вагоном, видел. Он упал, они разошлись, поезд уехал без меня. Я пополз в сторону, уже немного осталось, ходили машины, дорога, и через неделю до Вас добрался.
Потом был рай. Я учился. Начал лечить людей.
— Ты умел?
— Я знал. Чувствовал, как надо. Запомни, Альбертик, ты сможешь лучше, чем я.
— Я не Альбертик.
— Мне так приятней называть — Альберт школьный друг, в реке утонул. Ты мне нужен, расти большой. Племянник. Семья. Люди слабы. Трава. Ими пользуются, помыкают. А погибают от самих себя. Не ел неделю — уже умирать собрался… Слабым не верь. И сильным тоже. Кончай скорей школу, иди в Институт, нам диплом нужен.
История его странствий меня потрясла. Я каждому его слову верил!.. Когда перестал верить, он для меня перестал существовать… А тогда, мне что важно было — он считается со мной, берет в расчет, в свою жизнь впустил. Хотя родство я никогда не понимал. А он — семья, семья… Свой человек или не свой, это другое, семья не при чем. Я так всю жизнь думал. Под старость сомневаться стал.
……………………………………..
Пришла мать.
Она болела. После войны ни во что не верила, кроме текущей жизни. И то, сегодня течет, завтра проснемся, видно будет. Во время войны потеряла всех, кого любила, остался один отец, и тот умер через несколько лет. Нет, меня она, наверное, любила, но была оглушена потерями, так бывает. Я тогда не понимал, и зло таил на нее за невнимание. А когда умерла, стал думать, вырос, и кое-что понял в ней.
— А, Роман… Пьете. Чему хорошему научишь?..
— Жить в толпе, оставаться собой.
— Алкоголиком? Одинокой сволочью?..
— Одиноким рыцарем.
— Он должен любить людей.
— Должен?.. Кому он должен, не успев родиться? И за что их любить, Мария?
— Любят ни за что.
— Может, чуть-чуть пожалеть?.. Пусть помнит, я есть.
— Нет… пока я жива.
Он ушел. Подмигнул мне, махнул рукой, исчез.
Спасибо. Это хорошо.