ЗИНЕ и СЕМЕНУ посвящается
………………………….
СВЕЧИ
У нас часто отключают свет, и мы зажигаем свечи. Керосиновая лампа тоже есть, но мама не выносит запах, у нее кашель начинается, и воздуха не хватает. Как это не хватает, я не мог понять, а она мне говорит:
— Тебе лучше не понимать, милый, я не совсем здорова.
Из-за этого мы боялись керосина, и по вечерам жгли свечи. Бабка говорит:
— Ну, и что, когда я была маленькой, электричества еще не придумали, но мы не в темноте жили.
— А что вы жгли?
— Уже не помню, и керосин, и свечи, и какие-то огни были, только не эти шарики Эдисона.
— Какие шарики?
— Эдисон изобрел лампочки, в которых спиралька нагревается и светит. Читай книги! Вырос дылда, а читать не хочешь, там все написано, кто, что, зачем… Какой же ты еврейский парень? Не будешь учиться, пойдешь на завод, вытачивать одну и ту же штуку сто раз, и так всю жизнь. Евреи учатся, чтобы хорошую работу иметь. Почему, почему… Потому, что нас не любят, мы все должны делать лучше других, иначе пропадем. И делаем. Не пьем водку, как русские, и не такие тупые, как эстонцы.
— Мам, — говорит ей мама, — прекрати отравлять ребенка глупостями. Пусть читать начнет, а эти дела ему не надо.
— Мальчик должен знать, иначе привыкнет, а это нельзя, к свинству привыкать.
— Нельзя, но приходится, — мама смеется.
Бабка тоже засмеялась, погладила меня по голове:
— Я от злости, не слушай, люди хорошие есть у всех, только немцам и русским не верю больше. А свечки всегда были, еще моя бабушка при свечах выросла, и ничего. Вот именно — бабушка! и ты называй меня прилично, я не «баба» и не бабка, а бабушка, или Фанни Львовна, или просто — Дама, так меня называли до войны.
— Как Незнакомка?
— Я не хуже была, господи, что ты сделал со мной, и это жизнь?
— Ты же не веришь в бога.
— Не верю, но если он есть, то злой дурак или преступник хуже немцев и русских.
Мама засмеялась:
— Вот Сёму бы сюда, он любит говорить о боге. А сам Ленина переписывает, каждую неделю доклад, врачи, сестры, все, кто не умер, должны слушать. На, на, возьми свечку, спички, только осторожно, чтобы я видела.
Это она мне, и я сразу беру, пока не передумала.
— Ты с ума сошла, давать ребенку спички, бабка вырывает все у меня из рук, зажигает одну свечу, дает ее мне, а вторую, темную, холодную, в другую руку, — подожги теперь сам.
— Мам, — говорит мама, — мальчику шесть с половиной, дети растут быстрей, чем вы хотите.
— Мы, может, и медленно росли, но вырастали, а вы теплитесь как свечки.
Но я уже не слушаю, занят свечками, в одной руке горит, в другой темная еще. Темную, холодную наклоняю над светлой, теплой и прозрачной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста — ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь — и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку — буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени. Мой Робинзон только собирается в путешествие. Мама гораздо быстрей читает, у Робинзона уже друг есть, Пятница, а я потихоньку иду за ними по следам, знаю, что будет, и мне легче представлять, как я на острове с ними разговариваю.
— У мальчика много воображения, — папа говорит, — оттого и не читает, прочтет строчку – останавливается… Я знаю, сам такой был.
— Может и так, — говорит мама, — но скоро школа, а он не готов, он должен знать все лучше других.
— Успеет узнать, так приятно ничего не знать, если б ты знала…
— Не знала и не узнаю, ты безответственный человек, вот и веселишься.
— Иначе не выжить, иногда повеселиться не мешает.
Все собираются вокруг свечей, становится тепло, уютно, никто не бегает, не спорит, не ругается…
А потом — раз! — и вспыхивает другой свет — сильный, ровный, а свечка, желтенькая, мигает, будто ослепла. Кругом все становится другое — места больше, голоса громче, кто-то говорит — «ну, я пойду…», кто-то говорит — «пора, пора…» И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой — каждый знает свое место. Бабка говорит — «наконец-то» и идет готовить ужин.
Но папе все равно дают талоны на керосин, и мы берем, керосин можно обменять, приезжают люди из деревни, ходят по домам, надо ли картошку, капусту, у них растет, и мы платим за еду керосином. В лавочку за керосином посылают меня, дают в руку копейки, я иду с бидончиком через дорогу, это не страшно, машины у нас почти не ездят, за нами две короткие улочки, потом парк и море. Правда, у моря госпиталь, там шумно, раненые кричат из окон, а по выходным танцуют на площадке между каштанами. Я раньше не видел такие большие листья, а каштаны в толстой зеленой кожуре с колючками, как мины с рожками, когда падают, раскалываются, а внутри коричневые каштанки, блестящие, гладкие, только в одном месте посветлей пятно.
На наших улочках около дома тихо, старые камни на дороге, как раньше, мама говорит, все вроде как раньше, только нас уже нет.
— Как это нет, вот мы.
— Ах, Алик, это разве мы, это тени. Не слушай меня, тебе жить, жить. Тебе скоро семь, она говорит, пора видеть людей, а у тебя глаза повернуты внутрь, никого не видишь.
— Оставь его в покое, — папа говорит, — я тоже такой был, еще насмотрится.
— Ты в жизнь не веришь, — мама говорит, — а я все-таки, все-таки — верю…
Он вздохнул:
— Я верю в вас, а больше не знаю, во что верить. На работе знаю лекарства, то, сё… Люди болеют, я могу помочь. А нам кто поможет… Кто тебя выручит, когда я умру, Бер? Или Юлик, бездомный, где он сейчас?..
— Она засмеялась, ты что, умирать собрался, пятидесяти нет…
Потом заплакала:
— Что с нами война сделала…
— Ну, что ты… — он погладил ее по плечу, они при мне целоваться не любят. То один утешает, то другой.
— Я знаю, надо верить, — он говорит, — только кругом как на вокзале, кто-то приезжает, кто-то насовсем уехал, а некоторые живут так далеко… Мы не привыкли к жизни такой.
— А ты иди, иди за керосином, — мама говорит мне, — вот тебе деньги, бидон, а что сказать, знаешь.
