Второй брак.
Женщина тусклая, рыхлая, — я имел склонность в полным женщинам. Около сорока. Дружелюбная связь. Сильно уставала, бухгалтер на большом заводе. Мои стихи ей были ни к чему. Я был для того, чтобы легче прожить, хотя неплохо относилась. Ничего плохого не могу сказать. Иногда смеялись над пустяками, это показатель. Постоянно озабоченная делами, в страхе за большие деньги, которые ей доверили. Муж погиб в Афганистане, давно, в самом начале той войны, а с тех пор двести войн прокатилось, я уже не следил. Отстаивали империю. Вообще перестал что либо понимать, и не вникал. Последняя попытка у Белого дома, видел, как погиб один из троих, суетился рядом. С тех пор начал прозревать, понял, что попал в мясорубку, головы не поднимал. Время перемен. Ощутил на своей шкуре, это не книжные радости, бешеный зверь топчется, подминает под себя миллионы жизней, чтобы самому выкарабкаться. Пусть говорят – «государство, нация, важно…» — не верю. Иногда думаю — разделились бы по семьям, родам, разбежались бы — может, легче было бы. Может, жизнь так и кончится — общинным строем, но не первобытным, ведь говорят, повторения по спирали… Но человека заставляют — «скажи, скажи…» Пристают с ножом к горлу. И он, с мутными глазами, в страхе чувствует, надо что-то вякнуть, не отстанут… А девочка, что девочка?.. Неизвестно откуда. Я не спрашивал, так и жили. Дочь мне не нравилась с самого начала, пятилетняя кроха. Ругал себя, корил, неудобно признаваться самому даже себе. Бывает, сразу чувствуешь в ребенке что-то родное, гены и нации не при чем. А здесь с самого начала чужеродное, привычки, движения, словечки были уже неприятные… Мать сама удивлялась, а чему удивляться — садик. Но я виду не подавал, старался, был даже ласков, хотя мне это тяжело. Не нравится, кол в горле… С женщинами проще, когда стемнеет, всегда найдешь интерес, хотя бы на пять минут. Наощупь… Не так, на крепкую троечку было. Только тоска от этой троечки, но что тоска — кругом тоска. Странная штука оказалась. Я думал всегда — ладно уж… если хоть как-то прожить можно, более-менее… Есть такая вещь — перспектива, не деньги и достаток, а горизонт, это важно. Горизонта не стало, корчи в холодном болоте, перед глазами липкое марево. И все толкутся, проклинают, бесятся, а кто-то радуется, по рукам-ногам выползает. Время перемен, путь якобы в светлое будущее. А сверху, с пеной у рта – «нет другого пути!»
Женщина старого поколения, понятного мне, а новое? — жлобы безродные. Мне говорят, нельзя так подходить… Я и не подхожу, стремлюсь отойти, а при обратном движении все по-другому видишь, может, ясней, но ясность почти помеха — если все кочки заранее знать, дела не выйдет. И дела-то у меня никакого, просто бы понять… Сорок восемь, жить еще вроде бы можно, но как?.. Сопротивление в себе велико. Это и есть потерянное поколение. Если сам себе сопротивляешься, принять не можешь. Мне кто-то говорил, от 35 до пятидесяти. Моложе люди гибче, жажда выжить сильней, смиряются легче. А позже — можешь беситься, никому не нужен, на твою справедливость всем наплевать. Продукт прогнившего времени, пусть плевался тогда, брыкался — все равно продукт. Я и не говорю о справедливости — понять, иначе бы не взялся за долгую прозу. Графоман, да? Неуместная усмешка, но что поделаешь, мое лицо. Всегда ухмылялся некстати, ничего всерьез не воспринимал. Нет, переживал, но собственная жизнь словно игра — еще переделаю, переиграю, что ли… Пусть графоман, проза не стихи, можно без красивости, она изначально некрасива. Не хочу казаться ни правым, ни даже справедливым. Решился, значит, надо стало. Поэт из меня никудышный. Откуда знаю? Подслушал, говорили. Я не поверил, конечно. А потом дошло до меня, насквозь продуло, продрало — правы редакционные крысы, особенно одна — огромная, толстая, в очках, с желтоватым лицом, с отдышкой, я еще подумал, долго не проживет… Редакция давным-давно прогорела, журнал закрылся, это в их пользу говорит. Значит, понимали, а не просто рвачи, те бы выжили…
