//////////////////////////////////////////////////
Снова поезд толкает в плечо, тронулись, едем с удобствами, не так, как когда-то… Грохочущие огромные вагоны тащились всю ночь, надолго замирая у пустынных перронов, посреди поля, где только фонарь да черная дуга шлагбаума. Несло туалетной вонью, спали на третьей багажной полке, но чаще сидели всю ночь, читали стихи. И Марк читал, хотя никогда не понимал суровых ограничений формы — он во всем искал только смысл.
Наблюдая когда-то за исчезновением кристаллика иода — струйкой дыма, он решил, что именно так надо жить: исчезнуть без следа, превратившись в статьи, книжные строчки, дела… Сейчас, как он ни старался, не мог вспомнить тех нескольких строк в старой книге, которую ему дали подержать в руках; осталось только ощущение исчезающей между пальцами мягкости потертых страниц — многие перелистывали, читали, и забыли, кто такой Мартин. Книга забылась, зато перед глазами маячила кепка с нелепой пуговкой, висели, не доставая до пола, ноги в стоптанных башмаках — гений восседал на высокой табуретке… да в воздухе витали звуки скрипучего голоса, доносящего несколько обращенных к Марку добрых слов. Мартин превратился в книжную строчку, которую забыли, и в его, Марка, память, недолговечную, хрупкую… Жизнь бессмысленна и никчемна, если тонны, пуды лучших устремлений гниют и пропадают! Он вспомнил мясокомбинат, огромный зал, в начале которого сгрудились тревожно мычащие коровы, а в другом конце спускают на эстакаду плотно спрессованные кипы шкур. Теперь он видел в этой картине новый смысл.
……………………………….
И заснул, опустив небритое лицо на чистую салфетку с фирменным рисунком балтийской чайки.
Его неуклюжие подслеповатые мысли, конечно, покажутся наивными человеку, стоящему на прочном фундаменте, твердо знающему, кто он такой и к чему стремится. Хотя я не люблю таких, их вросшую в землю основательность; в жизни, как в фигурном катании, лучше приземляться на одну ногу. Мы глубже своего представления о себе. Тем более, интересней того плоского среза времени, в который нас угораздило вляпаться благодаря озорному случаю. И совсем не все знатные пленники, заложники вечности, сколько нас, безымянных, копошащихся во мраке, отчаянно сбивающих масло из обезжиренного молока. Из темноты мы растем, из темноты… Какое предназначение! Из столкновений больших случайностей рождается эта суета, редкие искры и густая пыль будней.
Бывает, правда, кому-то повезет — с самого начала знает о себе нечто, или догадывается?.. Например, что рожден быть зажигальщиком свечей. Появился… а в мире к тому времени перевелись свечи. Но, ура! судьба милостиво позволяет проявить себя — вы механик при машине, и тут свечи, правда, несколько другие… Кто приспосабливается, кто забывает… А некоторые бросаются всех убеждать, что надо выкинуть новейшие источники света, вернуться к свечечке! Этих себялюбцев обычно затаптывают, проходя по своим делам. А иногда они-таки насаждают свечи, и это ад кромешный… Наконец, кое-кто создает свой домашний маленький культик, алтарь, поддерживает горение. Смотришь — свечи снова в цене, а потом и мода, или даже авангард, который, убегая от банальности, наталкивается на забытое. Человек глубже мира, хотя поразительно мало знает о себе, и, что еще поразительней — знать не хочет, а стремится соответствовать времени и случайным обстоятельствам. Может, неспроста? — суровые требования к действительности — соответствовать нашим пристрастиям и наклонностям — слишком уж дорого нам обходятся. Спокойней и безопасней искать широту в своей глубине, ведь даже средневековое дитя, закинутое в наше время, нашло бы в нем какой-нибудь свой интерес. Но некоторых призывать к разумности бесполезно: и сами ничего не понимают, и жить как все не хотят!
Жизнь наша такова, какой ее себе представляем… Марку жизнь теперь представлялась узким коридором, отделяющим от широкого поля возможностей, и он бежит, бежит, уже с отчаянием, теряя надежду, что хотя бы мелькнет перед ним это поле — в провале, бойнице, домашнем уютном окошке…
…………………………..
Разносят чай, все усердно жуют, нам вкусно, как детям в чужом доме. Помнишь, ночь, вокзал, лето… «Пакет» — два ломтика черного, холодное резиновое яйцо, котлета… Общежитие, за углом вокзал, перрон, зевающая толстая буфетчица, грохот сталкивающихся буферов, бодрые звоночки у стрелок, на скамейках пьяницы и девки, везде зелень и грязь… Болгарские голубцы, килечка с пряностью, пахучая ливерная, пирожки с луком и яйцом — другая еда! Вначале он тосковал по ней, и презирал себя за это, также как за первые впечатления о России — огромно все, безалаберно, грязно, вонюче, в смрадном каком-то жире… Лезли в глаза недостойные мелочи, а не великие тени. Женщины курят и матерятся, мужики слюнявы и многоречивы, каждый норовит пролезть в душу, и сам нараспашку… Зато как поражают высоченные березы, роскошный подлесок, бескрайние поля — огромная земля, море земли, кажется, только живи! — и не живут, а мучаются… А этот Институт, каким запутанным он казался, с кривыми бесконечными коридорами, раздачами вещей и продуктов на каждом углу, и все норовят бесплатное урвать… Здесь можно тянуть жизнь как резину, ничего не имея, процветать, воровать по мелочам или побираться, годами пользоваться ничейным… или, все имея, вдруг добровольно опуститься в подвал и никогда больше не подняться. Будто все население когда-то неведомой силой, как смерчем, занесло в этот простор, и до сих пор недоуменно оглядываются, чешут затылки.
Потом все упростилось. Кратер в центре здания оказался не таким уж огромным, кое-как залатали. Зиленчик, действительно, исчез, но никуда не ходил, а удрал из финской командировки: протиснулся в туалетное окошко, и в Швецию на трамвайчике. Гарик годами не жил с Фаиной, в конце концов развелся и умер как-то ночью, сгорел на работе от инсульта… Действительность понемногу прояснялась — со временем, с опытом, а жизнь… своя жизнь только запутывалась.
спасибо. пасмурное небо.