День: 28.09.2008

В старости нет преимущества перед молодостью, одни потери и мелкие неудобства.
Результат жизни мизерный, как бутылка с запиской, выброшенная на обочину, в канаву.
Умирать лучше опустошенным, полностью исчерпанным, иначе жаль не совсем вышедших из строя частей организма, а также умственных приобретений, которые истлеют, в пустой мусор обратясь.
НО. Что сделано, то сделано.
Что случилось, то и получилось.
И есть небольшое утешение — можно рассказать.

Если в книге есть зерно, то она автора, пусть через много лет, но все равно догонит, и то, что написано, приключится.
Искусство — мироощущение. Мировоззрение отстает от мироощущения на полжизни.

Период короткого романтического увлечения якобы демократической властью давно позади. Кончился и период умеренного доверия. Но обходимся пока без сияющих голенищ. Незаметные ботиночки, убегающие глазки…
И снова вопрос «с кем Вы, мастера культуры?» решается двояко.
-Мы с вами, только дайте нам, дайте! — это одни.
— Назад, в подвалы! — другие.
Крайности, конечно, беру.
Но подвалы нормальней. Художник и власть несовместны – были и будут.

Лучше умереть стоя, чем на коленях.
Не снимай шляпу на собственных похоронах.
Выкидыш у смерти – это жизнь.

Недели машут пятницами
Как строчки запятыми
Солнце по небу катится
Я забыл свое имя…

Может, графоман, этот мой герой, но про недели верно сказано.
Так и машут, могу подтвердить. Так и машут…

Бывает неприятие плодотворное, отстаивание своего. Бывает враждебное, но талантливое.
Но бывает неприятие крысиное, обнюхивание… — и понимание, что нечего сожрать…
Наш новый класс уже обнюхал интеллигенцию, и понял: поживиться почти нечем, кроме как проглотить тех, кто, дрожа от страха или счастья, сам лезет в глотку.

Как сказал мне один старый художник — «ты не зырь, не упирайся зенками, не ешь глазами — ходи себе, да посматривай, поглядывай…»

Мне говорил учитель живописи:
— Пробуя еду, сразу знаешь, вкусно или нет. Так и цвет…
Художник берет «вкусный» цвет, в этом его ум проявляется.
А книжник умный… ищет на картинке библейскую рыбу или мальчика в кустах…

На темно-серой бумаге, шершавой, скупо — пастель, туши немного или чернил…
Сумерки, дорожка, ничего особенного.
Смотрю — иногда спокойно там, а иногда — тоска…
А кому-то, наверняка, ничего особенного.
Так что, непонятно, от чего тоска…

Кто-то выбросил двух котят, теперь они живут в подвале, играют под окнами. Им примерно полтора месяца, один серенький, другой белый с черными пятнами. У белого глубоко рассечена губа, но заживает. Худые, но веселые. Кормит их парень с четвертого этажа, добрый алкоголик. Приносит им все, что имеет, вермишель с кусочками колбасы. Пищевые привычки людей неисправимы — ничего нет в этой колбасе, стоит сто рублей, но вот привыкли…
Вчера я принес котятам вареной рыбы. Они не боятся людей — жили дома, подбежали, набросились. Я сидел на корточках, смотрел. Ели жадно, особенно серый — дрожа от нетерпения… Вытягивает шею, глотает кусками. Белому немного губа мешает, но все равно ел. Еды было много, понемногу успокоились.
Я сидел, смотрел, как котята едят. Ни о чем не думал, просто смотрел. Наверное, минут десять прошло…
Этих минут хватает, чтобы прожить день.

Два мужика на скамейке.
— Я уснул?
— Уснул.
— И не брякнулся!
— Не, ты не брякнулся…
Впервые за целый день слышу пусть не очень новое и разумное, но все же — не про «бабло»…

Как говаривал Фаворский, когда после долгой работы заказ на иллюстрации срывался, книжка не выходила:
— Ничего, зато покомпоновали…

Лучше сразу съесть килограмм конфет, чем десять дней съедать по сто граммов. То же относится ко многим другим сферам человеческой деятельности.

Бабка в повести «Следы у моря» говорит мальчику — «должен не бояться…» Она не говорит «не должен бояться», так сказала бы другая бабка — другому мальчику.

Жизнь все больше напоминает мне интеграл по замкнутому контуру. Вернулся туда, откуда вышел – и можно сказать, ничего не произошло.
Но порой еще спорю с самим собой, убеждаю, — нет! Жизнь напоминает цикл Карно, который, придя в ту же точку, все-таки совершает работу, изменяет окружающий мир…
Но все чаще… уже спокойно, без объяснений, оправданий, устало думаю — «ну, и черт с ним… исчезну… концы в воду…»

Пока Зося не поест, Ксерокс сидит рядом, смотрит в окно. Большой черный кот, лохматый, всю жизнь на улице прожил. И Зося с ним, маленькая, злющая, тоже черная…
Любовь на всю жизнь.
Умер Ксерокс, ушел в подвал, и умер. Я нашел его, положил в ящик. Мороз, он окоченел, черная шерсть заиндевела, а глаза — смотрят. Земля закоченела тоже, я не мог закопать кота. Принес на балкон, положил ящик, прикрыл. Пока мороз, полежи с нами, Ксерокс. Каждый день выхожу на балкон, зову друзей поесть, и Зосю, конечно. Они пробегают мимо ящика, спешат к еде. А я говорю Ксероксу — «не думай, не оставлю твою Зосю».
Все понимаю, знаю, что нет его, а все равно говорю.

Люблю голландцев за их рисуночки, простые, естественные… Умелые, но не выпячивающие мастерство. Скудная природа. Довольно грязная жизнь, кабачки хлебосольные, питие, расстегнутые штаны…
Люблю старые вещи братской любовью, оживляю, сочувствую, а фрачность парадных обеденных столов не терплю. Обожаю хлам, подтеки, лужи, брошенный столовый инвентарь с засохшими ошметками еды… и чтоб после обеда обязательно оставалось…
Чтобы пришел через окно голодный кот и не спеша вылизал тарелку.

Плохая память имеет массу недостатков, зато одно достоинство: с самим собой не так скучно.

Глаз особый орган, для художника опасен. Нет ничего проще, чем нарисовать печальный, веселый, плачущий, смеющийся… Уголок туда, уголок сюда, лучик, блик, морщинка… слезку подпустить… Зритель млеет — тонкая психология…
Не верьте художникам, «давящим на глаз!» Аналогично поступают писаки, бьющие ниже пояса. Удар обреченный на попадание. Манипуляция человеческими слабостями. Наш век — время тотальных манипуляций. Зритель-читатель, бдительней будь!

Мир безумен, что же нам делать…
Один отвечает — жрать, жрать и жрать. Кошка ест, она голодна. Загорается дом. Кошка ест все быстрей, ее тревога усиливает действующее желание, это физиология. А мы — обезьяны, не забывшие своей физиологии.
Другой отвечает, не жрать, а рисовать. Если мир безумен, нужно безумней его стать.
А третий говорит — кошку забыли, вытащите кошку из огня.

Хрюша был особенный кот, не могу его забыть.
С ним одна была жизнь, после него — другая.
Он умел разговаривать. Бежит рядом, и длинными фразами взволнованно объясняет. Не мяукал, — короткие звуки, очень разные, с большим выражением.
Я его понимал.
А в один год исчез мой Хрюша, в один день и вечер. Прихожу утром – нет его.
Я искал его везде, не нашел.
А дальше… другая жизнь, я же говорю…
Потери накапливаются в нас, как тяжесть, и в конце концов, подтачивают жажду жизни. Если б у меня была душа, я бы нарисовал ее как моего Хрюшу, бежит рядом, говорит, говорит… Если б на свете было счастье, то так бы его нарисовал.
Но нет ни души, ни счастья.
Но Хрюша был. И никто не убедит меня, что жизни не было.
Из таких моментов складывается жизнь.

Мне сказал один старый художник в Коктебеле:
— Федотов говорил — «рисуй раз за сто, будет все просто»
А я не понял, что за «разасто»…
Вспомнил через лет десять, и вдруг стало ясно!

Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать, он сидел в лагере в сталинские времена. Когда входил в столовую, то обязательно выбирал столик в углу. А я мог обедать в середине зала. Он это понять не мог. А я его не понимал.
А теперь и я – хочу в угол, подальше от хамства, внушений, наскоков, всучивания ненужного товара и прочей наглости.
Назад к закрытости.
Мне говорят, против времени не получится.
Время делают люди. Если сильно захочешь, то получится. И время чуть-чуть изменится.
А многим думается, что можно и невинность соблюсти, и капитал приобрести.

Было лучше, потом хуже, потом — светлей, теплей… И снова потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, разъехались, или умерли, или мы с ними разошлись по своим путям. Говорят, в России надо жить долго, только тогда что-то может получиться. Но долго жить скучно, все повторяется.
Остается только — трава, холм, река течет за холмом…
Но этого достаточно, чтобы жить.

Когда позарез нужно похвалить, а не хочется, говорят — «замечательный…»
Наш замечательный мастер. Наш местный гений…
А теперь еще говорят – «культовый» писатель.
И я тут же вижу огромный зал, сцену и беснующихся девок, качающихся, машущих руками.

Искренность – форма бесстрашия. Бывают и другие формы, например, ярость неразумная, благородные порывы, самоотверженность… да мало ли… Искренность — форма бесстрашия, которая к искусству имеет самое близкое отношение. А вычурность формы, нарочитая сложность, высокопарность, грубость, словесный понос, заумь, выдаваемая за мудрость, ложная многозначительность — все это формы страха. Что скажут, как оценят, напечатают ли… в ногу ли со временем идешь или отстал безнадежно… Достаточно ли мудро… И еще сто причин.
Вопрос искренности центральный в искусстве, потому что без нее… Можешь дойти до высокого предела, но дальше ни-ни…

Я повторю вам правила, которые знают все коты – к опасности лицом, особенно если знаешь ее в лицо. К неожиданности — боком, и посматривай, поглядывай, чтобы неожиданность не стала опасностью. А к хорошим новостям задом поворачивайся. Пусть сами тебя догонят.

Когда-то ежегодно делал летние выставки в Доме ученых. Никто не возражал, летнее время пропащим считалось — все на огородах или в отпусках. Но к нам летом приезжали на дачи москвичи, разные люди появлялись. А теперь все больше мафия отдыхает. Местная публика — ученые с апломбом, поскольку образованные. С огромным самомнением, но дураки. В нашем городе много дураков, не знаю, как в других местах, а у нас – полно. И все в искусстве понимают! Долго учились, пусть другим вещам, но они ведь куда сложней. Так что картины для них просто семечки, ходят и лузгают, ходят и отплевываются…
Знание — сила!

Натюрмортик с тривитом. Слишком долгий путь.

………………………………………………

Парус Робинзона. Вечная надежда.

………………………………………………..

Мертвые деревья. Обезьяна трудится.