Фрагмент романа «Vis vitalis»

…………………..
Шла зима — туго, переваливаясь со дня на день. Аркадий и Марк мерзли в своих хоромах, кутались, отлеживались, навалив на себя тряпье. Аркадия та баба не подвела, подкинула картошечки, и они, поливая клубни ясным маслицем, с какой-нибудь роскошью вприкуску, селедочной икрой или морской капусткой, пировали. Светил им голубым и синим экран, постоянно во что-то играли, угадывали слова, пели, читали речи, сменялись сановники, переворачивались власти… а эти все о своем — откуда, к примеру, взялось самое модное поле?.. что такое ум и как его понять?.. или как представить себе прошлое и будущее в удивительном многомерном пространстве, в котором ползешь по одной из плоскостей, надеясь выкарабкаться к свету, а попадаешь наоборот?.. И, наконец, разгорячившись, о главном — что же такое эта чудная и таинственная Vis Vitalis, кто ее, такую сякую производит, какие-такие атомы и молекулы, где она прячется, негодница, пусть ответит! Молчишь?!.. Потом, устав, заводили по привычке о судьбах страны, что катимся, мол, в пропасть, и без малейшего сомнения признавали — катимся…
Счастливые времена, словно купол непроницаемый над ними, или благословение? Иначе как объяснить ту сладость, обстоятельность, неторопливость, разнообразие суждений и бесстрашие выводов, с которыми решались мировые проблемы, не отходя от чугунка с дымящимися клубнями. Марк пока радовался всему — пустая комната в Институте, на подоконниках рухлядь, выуженная из оврагов, подвалов, свалок и мусоропроводов, плюс мелкие кражи каждый день. Чуть стихнет суета дня, он выходит на охоту, встречает таких же, знакомится… Он был весел и полон надежд. Однако, вскоре стало ясно, что не избежать хождений с протянутой рукой: свалки хороши, но надо и что-то свеженькое заиметь.
— Идите, идите, — ободрил его Штейн, — вам будут только рады. Многие хотят избавиться, а выбрасывать морока. И с людьми познакомитесь. Сходите к Шульцу, поучительное зрелище.
И Марк к нему первому пошел — интересно, да и недалеко.

Всего-то два с половиной коридора, три лестницы, минут двадцать нормальной ходьбы. И сразу попадаешь на место, не то, что к другим идти — закоулки, тупики, коммунальные вонючие квартиры, огромные общие кухни с десятками замусоленных газовых плит с табличками над ними, посредине сдвинуты столы, на них грудами пальто, шубы, плащи, пиджаки, к ножкам жмутся ботинки и ботики, сапоги и туфли, по углам разбросаны шарфы и варежки… Двери, двери, везде гомон, рев, звяканье металла о дешевый фаянс — везде жрут, панически жрут и веселятся. Выбежит порой из ревущей смрадной дыры мужичок, видно, провинциал, прибыл на защиту или поучиться, ошалело покрутит головой, схватит пальтишко и бежать. Но не тут-то было, за ним вылетает девка в чем-то блестящем с большими пробелами, поймает, обхватит, обмусолит всего, уведет обратно… Или попадаешь на площадь, пересечение трех коридоров, и вдруг навстречу множество детей на самокатах и трехколесных велосипедах, мчатся по скользкому линолеуму, визжат, падают… Или инвалиды навстречу, сплошными колясочными рядами, не протолкнешься, пенсионеры афганского призыва — пальба, мат… Завязнешь с головой, забудешь, куда шел, очумеешь от непонимания, и, завидев креслице в углу, уютный свет-торшер, столик с журналами, приползешь, сядешь, положив голову на грудь… Очнешься глухой ночью, коридор пуст, где ты, что с тобой было, куда теперь? Даст Бог, к утру найдешь.
А к Шульцу идти было просто, он вокруг себя пошлости не терпел — и Марк пошел.

Толстый и Тонкий

Приходит время — я осторожно продвигаюсь к краю кровати, спускаю ноги прямо в старые войлочные туфли. Это деликатная работа. Кровать скрипит и угрожает развалиться. Я — Толстый. Не стесняюсь признаться в этом — я Толстый назло всем. И я копошусь, встаю не зря — у меня гость будет. Мне не нужно на часы смотреть — чувствую его приближение. Слава Богу, столько лет… Он — мой лучший недруг, самый дорогой враг. Он — Тонкий. Синева за окнами еще немного сгустится, — и я услышу мерный топот. Это он бежит. Возвращается с пробежки. Мой сосед. Дома ему скучно — один живет, и после бега выпивает у меня стаканчик чая. Он поужинал давно — бережет здоровье, а мой ужин впереди. Я ем, он прихлебывает теплую несладкую водичку. Для начала у меня глазунья из шести глазков с колбаской и салом. Он брезгливо смотрит на глазки — называет их бляшками… готовыми склеротическими бляшками… А, по-моему, очень милые, сияющие, желтенькие, теплые глазочки. Нарезаю толстыми ломтями хлеб, черный и белый, мажу маслом — сантиметра два… перчик, соль и прочие радости — под рукой…

— Спешишь умереть?..

Я сосредоточенно жую, с аппетитом пережевываю оставшееся мне время.

— А ты его… время… запиваешь пустым чайком. Вот убожество.

Он не обижается — насмешливо смотрит на мой живот. Что смотреть — живот спокоен, лежит на коленях, никого не трогает.

— Понимаю, зачем бегаешь… Думаешь — долго буду жить — перебегу в другое время… Пустое дело… и никакого удовольствия… Не жрешь… Без слабительного давно бы засорился…

— Клизма на ночь… — он довольно кивает… — зато я чист и легок, и все вижу ясно.

— А что тут видеть, что?.. Расхлебываем, что наворотили…

Он не спорит, сидит прямо, смотрит в угол светлыми усталыми глазами. «Что у тебя там…» Он каждый раз это спрашивает.

— Что-что… икона. Забыл, что такое?..

— Грехи отмаливаешь?..

— И рад бы, да не у кого…

И каждые раз он изрекает — «это не для интеллигентного человека…»

Я не спорю — с грустью прощаюсь с яичницей, с надеждой берусь за котлеты. Я готовил их с утра и вложил в них всю душу. Если она существует. Если да, то переселилась в котлеты. Я снова поглощаю ее, и она, как блудная дочь, возвращается в родное чрево… Котлетки… они долго томились, бедняжки, в кастрюле, под периной, у меня в ногах. Я чувствовал их жар весь день, когда лежал на одеяле под пледом. Постепенно охлаждалось мое тело — и пришла бы смерть, если бы не котлетки под ногой…

— Не отведаешь?..

Он с отвращением качает головой — «ты же знаешь…»

— Может, одумался?

Он дергает плечом — «с ума сошел?..»

Еще бы, котлеты напоминают ему бляшки в стадии распада — побуревшие глазки, изрытые трещинами… Ну что скажешь — псих. Мы старики. Нам вместе сто сорок лет. Одному человеку столько не прожить, ни толстому, ни даже тонкому.

— Что там на улице нового?.. — Я давно не читаю и не слушаю — мне довольно того, что он говорит.

— Переливают из пустого в порожнее.

— А как же — расхлебываем. Душу отменили — некому в рай лететь стало. Решили строить башню до небес — войти грязными ногами.

— Ты-то что волнуешься, при твоем весе вообще надеяться не на что…

— Вот и хорошо, хорошо-о… Исчезну, вот только дожую время. Буду лежать и жрать… потому что презираю…

— И себя?..

— И себя… а тело, подлец, люблю, как свинья — свое свинское тело, — жалею, холю и питаю…

— Юродивый ты…

— А что… Мир безумен — как по-другому жить? Только стать свиньей — и жрать, жрать…

— Надо бегать — силы сохранять… и спокойствие…

— О-о, эта история надолго — не ври самому себе.

После котлеток — компот, после него — чай с пряниками мятными и шоколадными… И халва!

— Откуда золото?.. Деньги печатаешь?..

Он думает, я ем каждый час. А я целый день жду, когда явится, сплю или дремлю. Жаль его, совсем высох, не ест, носится по вечерам…
«Может, соблазнишься?..» После долгих раздумий он нерешительно берет пряник, откусывает кусочек — «ну, разве что попробовать…» Я исподтишка торжествую… Нет, откусил — выплюнул — «сладко». Сейчас пробьет девять, и он уйдет. У него остались — клизма, душ и постель. Мне осталось доесть пряники и тоже постель. Утром поплетусь в магазин. Я иду по весенней улице в теплом пальто, в валенках с галошами. Пусть смотрят — толстый старый урод, не вписывается в преддверие рая…

Но иногда среди дня выпадает несколько светлых часов. Сажусь за машинку — и живу, где хочу, как хочу…
Потом взбираюсь на кровать. Она податлива, вздыхает под привычной тяжестью. Теперь буду лежать, ждать, когда сгустятся тени, и раздастся за окном знакомый топот…
Тонкий бежит…

текущее, пробы…


……………..
Этиловый спирт часто шел на протирку оптических осей, и ничего — сходило (воспоминания об Институте Биофизики)
А вспомнил почему… черт знает, почему. Наверное, чтоб, глядя на картинку, не возникло желание протереть экран, — не поможет.