просто так

……………………..
Нет, нельзя сказать, что пропал его интерес к делу, но рядом с интересом поселилось равнодушие, и даже отчаяние: никчемная жизнь грозила ему из темного угла, а он больше всего боялся пустой жизни. Оттого ему часто становилось тошно, душно, в тридцать пять он не мог смириться с тем, что оказался обычным человеком. Он раскрывал журнал и видел: модные пиджаки удаляются, шикарный английский рокот уже за углом… «сделано, сделано» звенели ему колокольчики по утрам, но и это его все меньше волновало — «пусть… надоело бежать по общей дорожке…» Но позволить себе остаться на обочине, ни с чем… как Аркадий, которого выкинули за борт жизни? Самому?.. Ему не простила бы мать, и Мартин, конечно, тоже.
Как-то они основательно надрались с Аркадием… Ну, можно ли было представить в начале! Старик, захмелев, завел свою любимую песню:
— Мы вольные птицы, пора, брат, пора
— Туда где, туда где, туда где, туда
— Когда где, когда где, когда где, когда
— Всегда где, всегда где, всегда где, всегда
…………………………………
— А не надоела ли тебе моя рожа?
— Не-е, ты мне кое-кого напоминаешь… Я тоже был идиот.
— Я сам себе надоел, понимаешь?.. Устал от себя.
— Ты еще молодой, нельзя так говорить, дело-то интересное у тебя.
— Дело-то, конечно, ничего… Я сам себе не интересен стал.
— Главное — живи, тогда все еще можно починить.
В тот вечер у них была «шрапнель» — солдатская каша, банка отличного майонеза и много хлеба. Старик всегда беспокоился — «хватит ли хлеба?» Его хватило, и до глубокой ночи они, спотыкаясь, вели сердечный разговор. Вышли на балкончик, что повис над оврагом. Звезды лупили с высоты бешеным светом. «Бывает осенью, — сказал старик, — а луны, этой плутовки, не надо». Он свет луны считал зловещим, в лунные ночи стонал, кряхтел, вставал раз двадцать, жадно сосал носик чайника, сплевывая заваренную траву.
Марк, как пришел к себе, лег, так все перед ним поплыло; он устроил голову повыше и в такой позе исчез. Очнулся поздно, идти некуда, на душе пусто. Лежал и думал, что же происходит с ним, почему его стройные планы рассыпаются, жизнь сворачивает на обочину, а из него самого прет что-то непредвиденное, непредсказуемое — он начинает ненавидеть день, ясность — и самого себя.

Окно мастерской (вариант) кроме картинки, временное


ююююююююююююююююююю
Иногда «вариант» на самом деле живописный вариант, на холсте или оргалите, иногда — обработка для экрана. Впрочем, любую обработку сейчас можно распечатать, перенести на любую основу. Я не скрываю способ нанесения, но и подчеркивать не считаю нужным, принципиально, если хотите.
Разговоры о том, что «натурально», а что «искусственно» постепенно улягутся, ведь абсолютно неважно, как устроено изображение, уже Ван Гог умел рисовать точками и черточками, а график Леон (кажется так) рисовал картинки, используя для этого типографские шрифты. Живопись бывает мертвой, например, когда копирует мертвые фотографии(фотореализм), а фотографии бывают живыми, когда автор исходит из художественного образа, и наплевать ему на догмы фотомастерства…

про Марка

………………
Вот он, после звонков, планов, нагоняев, научных сборищ, и главное, опытов — идут, идут! — полон впечатлений, надежд, сомнений — » … эта фракция, откуда бы?.. не почистить ли заново соли…» — идет к пяти, они встречаются в ее лаборатории, в укромном уголке, тут же прильнут друг к другу, со стонами и вздохами, будто год не виделись… Тело ее вызывало в нем восторг — неодолимо, необъятно, непобедимо, он всегда чувствует, что остается нечто на следующий раз, это его восхищает и приводит в ярость одновременно.
Часов около семи, освобожденный, просветленный, забывший о мелких дневных заботах, он возвращается к себе, в темное помещение. С порога слышит, где-то в глубине струится вода — так и должно быть, и что-то слегка потрескивает в углу — хорошо, подсушивается то, что специально поставлено было… а у окна тонко-тонко комарик зудит — прекрасно, значит на славу трудится крошечный насосик, перекачивает жидкость на колонку…
Сипит, кашляет, рухлядь, выбросить бы, предаст в любой момент, и все в этой комнате предатели, у-у-у!.. Но он так думает в редкие минуты, а в остальное время эти милые вещи любит, переживает за них — не зачихал бы, не споткнулся… Он стоит в темноте и все уже знает. Отсюда наступаю, здесь я один, и наука — моя! Чертовы журналы, доносящие грохот больших событий, ему противны, с их суетой, беготней, немилосердным вырыванием дела из рук, истошными криками — «я первый, я!..» Он в эти страницы заглядывает, как в щель в заборе — еще не заметили или уже идут, сорвут с места, затянут в свою гонку, отнимут спокойствие, неторопливое смакование?.. И потому сторонился модных проблем, сногсшибательных полей и новых человеческих способностей, которые открывались, одно за другим, среди общего бессилия и упадка. Нет, он говорил, не нужно мне этой пены, хочу понять только самое простое — откуда она берется VIS VITALIS, где рождается и таится?..

Он проходит в темноте, безошибочным щелчком включает лампу — перед ним круг света, то, что он так любит — свет среди тьмы. И в свете стоят его пробирки, пипетки, колбы, колонки, здесь же нехитрый приборчик, измеряющий кислотность, не чудо, но надежен. И он начинает, наслаждаясь тишиной, темнотой, сосредоточенностью приборов и устройств, хранящих ему верность, и, главное, чувствуя под ложечкой сладкое спокойствие и мир, которые изливаются волнами на окружающий его рай. Он берет тонкую трубочку, видит — чистая, сухая, касается губами верхнего кончика, радуясь прохладному гладкому стеклу, берет пробирку, другую… Его вопрос разбит на множество мелких точных движений, разумных и определенных, в этом его ум и хитрость, в движениях спокойствие и точность, в конце — да или нет.
И постепенно оживает темнота, к середине ночи все уже гудит, воет, сипит и стонет, струится и клокочет, горит и даже взрывается… И снова понемногу гаснет свет, утихают звуки, остается нечто неуловимо малое, вобравшее в себя события всей ночи — несколько капель в крошечном сосудике. Раствор под невидимым лучом многообещающе светится, и вот выскакивает из овального окошка цифра, она глупа и лучезарна, не знает, что несет, победу или неудачу, чаще — новый вопрос. сомнения… Глубокой ночью, все выключив и заперев дверь, он идет медленным шагом по коридору, возбужден, раздражен, клянет себя, полон подозрений… Наука, как Фаина, даже в момент полного слияния, высшего напряжения, оставляет за собой последнее слово, новую возможность, которая тут же из крошечной точки в мозгу, начинает деловито разрастаться, прочно обустраивается, и снова неодолима, снова вызывает желание — вывести, наконец, на чистую воду! Она с ума его сводит своей непобедимостью и волшебным вырастанием из ничего, подобно головам дракона, срубаемым прилежным рыцарем.

Проскользнув мимо спящей старухи у выхода, он сбегает по ступенькам в летнюю темноту. Скрипят как оглашенные большие кузнечики, посвистывает и тенькает запоздалый соловей. Он быстро и бесшумно движется по скользкой неподатливой почве, дышит свежестью, запахами трав, он полон счастья, хотя не знает об этом, только чувствует — живу! в полную силу живу! Теперь он здоров, силен, изо всех сил барахтается на глубоком месте, при важном деле, верит в свою выносливость, постоянно движется, не думает о себе, тратит себя, безоглядно тратит… Плывет, наконец, плывет!
У темного подъезда стучится в обитую дубовыми планками дверь, даже роскошь этого дома не беспокоит его, не касается — там она. Он видит через матовое стекло — в глубине охотно разгорается свет… Дверь открывают, он окунается в темное тепло: перед ним она в длинной ночной рубашке, он видит ее тело — смуглое, большое, крепкое — тянется к ней, она пятится, чтобы ступить на ворсистый ковер, и здесь опрокидывается…
Что я могу сказать?.. Конечно, лучше и спокойнее, когда в жизни в меру и того, и этого… но гармония так часто является нам, когда силы исчерпаны, желания слабы, плотины и всяческие нарывы давно прорваны или рассосались сами по себе. Как живет человек крайностей, далекий от обычной жизни? — он качается от крайности к крайности, от одной иллюзии к другой. «Где ты, Адам?» — бесполезно кричит Бог дураку. Старик ревниво относится к выдумщикам, сам этим грешит.
Когда эти двое очнутся, заря уже догорает, светило вступает в свои права. Он торопливо мечется по комнате, раскапывая носки, жует что-то, ею подставляемое, пригладит волосы рассеянной пятерней — «вечером, в пять? — да,да,да…» Оглядевшись по сторонам, выскакивает из дома и тут же делает вид, что шел себе мимо, портфель подмышкой… Она соберется, припудрит синяки под глазами и тоже вершить дела.

Про Зиленчика (фрагмент из романа)

……………..
Как-то в те дни Марк забежал к Зиленчику, и угодил на праздник. Старичок сиял:
— Вчера все изменилось к лучшему!
— Что же произошло?
— Во-первых, починили дверь…
Выдавленная дверь никак не влияла на планы и возможности завоевателей: пока владелец находился у себя, никто не смел и приблизиться, мы же не дикари! Однако сам факт ремонта показался Зиленчику добрым знаком. С утра явились два угрюмых алкаша, жаждущих опохмелки, с ними третий, трезвый невысокий старик, он поставил на пол деревянный ящик с инструментами — «чинить будем?»
— Будем, будем! — ученый в восторге.
Плотник приступил, двое за спиной молча наблюдали. Теплота и необычность картины ремонта на краю огромного разрушения умилили Зиленчика — «смотри-ка, нашли время, силы, значит, все восстановим, все еще будет…» — он даже всплакнул, отойдя в укромный уголок… Дверь вставили в проем, починили, для крепости набили красивую планку, лакированную, и зачем-то привинтили две прочные стальные петли, хотя ученый не просил об этом и довольствовался врезным замком.
— Во-вторых, вызывал Глеб.
И не только подал руку, правда, не глядя, но и простил, заверил, что ничего случайного и непредвиденного не планируется. Кончилось непрерывное ожидание погрома, как наивный Зиленчик называл выселение, можно спокойно посидеть, почитать, подумать…

Марк ушел и нескоро узнал продолжение истории. А было так.
Зиленчик в своей каморке ликовал, наконец, прекратились его страхи. Он решил отметить событие. Постелил на стол салфетку, заварил в крошечном чайничке крепкого свежего чаю, обычно он довольствовался испитым до розовой бледности, достал из тумбочки хлеб, любимое сало — правоверным он не был, ведь ученый, черт возьми! — и баночку тщательно охраняемого меда, он прятал его в самую глубину, чтобы наглые молодые люди не позаимствовали, пока он выбегал в туалет. Подготовив все к трапезе, он спокойно отправился в теплую светлую кабинку, не спеша пообщался с любимой книгой, вымыл руки, высушил под заграничной сушилкой — включается от приближения руки, опять наука! — и спокойно шел к себе, предвкушая и сало, и мед, и горячий крепкий чай.
Книги он увидел издалека — лежали у входа аккуратными стопками. В стену успели вбить гвоздь и на плечиках еще качалась — только закончили — его одежда: синий халатик, когда-то давали теоретикам, он сберег, его парадный пиджачок, он надевал его на защиты и прочие сборища, где почти незримо присутствовал… единственный платок, многократно согнутый, торчал из грудного кармашка, ярким пятном на темно-сером мышином фоне. Тут же стояла его личная табуретка — узнали, что сам купил! — на ней постелена салфетка и стоял горячий чайничек с заваркой, рядом аккуратно сложены ломтики хлеба, сала, все, что было приготовлено у него… а вот меда стало явно меньше… На двери висел большой навесной замок, блестящий от свежей смазки. Новые петли оказались весьма кстати. Сделано быстро и добротно, не подкопаешься.
Среди прочего хлама, тут же у двери, Зиленчик нашел веревку, опутал ею табуретку, перевернул вверх ножками, так, что получилась своеобразная корзина, сложил туда самые нужные книги, поставил сверху чайничек, еду, приладил на спину, а концы веревок обмотал вокруг себя. Потом, кряхтя, осторожно спустился на тропинку, стараясь не показать свою нетренированность — знал, что наблюдают — и двинулся в сторону ближайшей щели.

Наверное, хватит, всему есть предел. Но это было бы неправдой — не так было! Он поскользнулся — ноги теоретика тонки и слабы, профессиональный недостаток — и, беспомощно размахивая ручками, грохнулся во весь свой небольшой рост. Веревка соскользнула с короткой шеи не задержавшись на круглой голове, табуретка упала, ударилась о каменный выступ, одна из ножек отломилась — он ее когда-то клеил-чинил и горестно отметил — подвела… выпали книги, разбился чайник, вылилась свежая заварка, разлетелись ломтики сала, хлеба, баночка с медом плюхнулась в темную воду и моментально исчезла…
Он не стал подбирать даже книги — заплакал и пошел, странно размахивая руками, к щели… не оглядываясь, не рассчитывая вернуться туда, где на тонких плечиках, чуть покачиваясь, ждал его потертый парадный пиджачок.

Ну, вот, ребята, веселитесь, вы получили, наконец, эту малость — его конуру. Но своего не добились, не-е-т — он не умер, не сошел с ума, в этих людях есть своя неприметная сила, вам ее не понять. Он переродился, стал другим человеком. Или стал собой, скинул с себя всю шелуху?.. Перестал бояться. Может, не получилось бы, не будь того первого потрясения, вызванного корчеванием прибора?.. В конце концов, не так уж важно, какой силой нас расшевелит, раскачает жизнь — у одних страх, у других восторг, у третьего зубная боль… дело случая. Зиленчик стал другим, в Институт не вернулся, даже не зашел домой — а пошел, пошел на юг, прошел благополучно всю нечерноземную пустынную область, и кое-как заселенный чернозем… Он шел по дорогам Кавказа, не сгибаясь под пулями… Его не оставили без крова и еды — люди везде еще есть!.. Кто-то говорил, задержали его на Иранской границе — не верьте, неправда, он благополучно проник в Иран. От его одежды мало что осталось, но там было тепло, и жители, принимая его за паломника, кормили и жалели…
И пришел момент, он ступил на землю предков, здесь теряются его следы. Кто говорил, что промелькнул он на каком-то симпозиуме, в пиджаке и при галстуке!.. другие слышали, что он бросил науку, занялся выращиванием фруктов, третьи сообщали, что стал врачом, и счастлив, что помогает людям… Лучше сказать — не знаю.
Последние, кто слышал его голос, были те молодые люди, которые, притаившись, наблюдали за отступлением старика с табуреткой за спиной, видели его падение, и слабость. Одному показалось, что Зиленчик говорил -«мой живот, мой живот…», другой утверждал, что старик спрашивал — «как живете?..» В конце концов, решили, что никаких слов не было.

фрагментик романа, по утреннему настроению

Не так-то просто выстроить город в лесу, в поле, ведь белых пятен у природы не бывает, она, как известно, боится пустоты. Вот если б срыть холм, залить всю местность бетоном, вбить, как гвозди, небоскребы, то, может, и получилась бы полная победа, и все милости взяты на ура. На это сил не хватило, желание-то всегда с нами, но денег нет, и природа осталась. Сначала, остолбенев, наблюдала, потом постепенно пришла в себя и начала наступать. Конечно, не джунгли у нас, нет той буйной силы, чтобы разваливать мрамор и гранит, и все же…
Паника среди мышей и крыс оказалась преждевременной, правда, ушло хлебное поле, но появился виварий с сытными крошками, и многое другое. Пауки с охотой освоили темные углы, среди мух появились новые — научные мушки, дородством не отличались, но числом своим и наивностью очаровали хищников. Заглянув как-то в подвалы, серые мыши обнаружили там своих белых сородичей, сначала враждовали, а потом породнились. Среди птиц, правда, многие сникли и убрались восвояси, но вороны и галки даже выиграли от нового соседства… Люди появились странные — ходят, не поднимая головы, бормочут на ходу, утром — туда, вечером — сюда, и непонятно, чем живут. Раньше здесь люди кормили сами себя, и даже могли прокормить ораву других, а теперь город, кормится привозным добром: везут сюда грузовиками, ввозят в ворота еду и разное барахло — стекло, железо… каждый день по каравану, а отсюда — ничего! Все куда-то пропадает. Утром вошли люди, въехали машины с грузом, к вечеру отворились двери, выехали пустые грузовики, выбежали все, кто входил… И так каждый день! Сельский житель сходит с ума, он не может понять такой жизни. Что нового узнаешь, сидя в запертом доме? В окно видно — чаи гоняют, потом в буфет… снова сидят, и так до вечера. Иногда смотрят в пробирки, в железных ящиках окошки прорезаны — прильнут к ним и замерли, наблюдают, что внутри. И в рабочие дни, и в праздники одинаково — рылом в землю и побежал, баб в упор не видят, портки дырявые — беднота, и нет им покоя. С утра пораньше прибежали, сели, смотрят: запищало что-то, завертелось, запрыгало, закружилось, замигало — то красным, то желтым, то зеленым, и все само, само… Лампочки врассыпную, потом рядами, весело перемигиваются — машина! Что считает — не слышно, не видно, не расспросишь. не узнаешь, а узнаешь — не поймешь. Нечистая сила нам ближе, понятней, к человеку относится заинтересованно, а здесь сплошное высокомерие: сидит человек, выжидает чего-то… Думает?.. О чем?..