Месяц: Сентябрь 2008

Прошло десять лет с его смерти.
Командор Немо, так я его называл.
Он как-то рассказал, в детстве придумал человека, разговаривал с ним по игрушечному телефону. Он называл его Кассо. Потом оказалось, был с такой фамилией министр при царе. Немо мало знал, но часто угадывал, свойство, родственное таланту.
Дело было в спокойной довоенной буржуазной республике под боком у страшной, в собственной крови, России. Рыженький, пухлый, деловитый, сунув нос в старую оправу от очков без стекол, тонким голосочком по игрушечному телефону – «Позовите мне Кассо…» Голос остался почти таким же, хотя он был грубо и крепко сколочен, коренаст, очень силён… Он был настоящий мужик, и нежная истеричка. Игрок и клоун. В отличие от моих родителей, он после войны выжил, талантливым обманщиком был. Лучше сказать — стал.

Если б не война, кем бы он был? Другим, я думаю, другим.

И я – другим.

И, может быть, тогда б мы поняли друг друга, кто знает…

……………………………………..

Пробовал писать ему, он не отвечал. Может, не хотел, а может просто так… он письма не любил. А приехать я так и не сумел… Прособирался…
Кое-что знал от знакомых — жив, фокусы свои не бросил, наоборот, стал кем-то вроде Кашпировского республиканского масштаба, вел еженедельную передачу на телестанции, как переносить тяжесть перемен. По-прежнему лечил все, что не лечится…
Он ни шагу навстречу мне не сделал. И я перестал пытаться.

……………………………………..

Нет, было, все-таки, одно письмо. Пришло по старому адресу, мне его отдали через два года. Немо уже не было в живых.
Читал и перечитывал. Он не изменился, только потерял силы. Мы оба не поумнели, не изменились, но потеряли силы и время. Это жизнь. Что бы ты ни сделал, чего бы ни добился, все равно поражение, потеря… Теряем время и силы, вот и всё.

«… Ты жил сам, я тебе не мешал. Ты так хотел. И не сдался, хвалю. Значит, в нашу семью пошел…
… много всякого было, долго писать…
… не приезжай, не на что смотреть. Но я неплохо барахтался. Жил как хотел…
…живи долго, вот мой совет. Если сможешь. А не можешь, все равно живи. Кроме живой жизни нет ничего, не надейся, не верь дуракам и желающим обманутыми быть.

Твой брат Немо. »

Часто теперь просыпаюсь по ночам… лежу без сна…
Думаю, как ему там… сыро и тесно, а он закрытых пространств боялся… Глупость, конечно.
Мы как два муравья, карабкались, отодвигали падавший на нас песок. Пока могли. И оба ничего особенного не сумели. Плыли в потоке, вот и все дела. Немо казалось, он управляет судьбой, я сомневался. Под старость и он потерял уверенность, что раздвигает жизнь как траву.
Часто ловлю себя на том, что по-прежнему спорю с ним!..
Но в одном он оказался прав. Кругом – чужие…
Нет, хорошие, умные, интересные были – люди, встречи… но чужие. И так всю жизнь…

……………………………………..

О его смерти я узнал с большим опозданием, случайно. Похоронили, про меня никто не вспомнил.
Он был последние годы одинок, что страшно непохоже на него. И, оказывается, жил и умер в том самом доме, в котором мы вместе жили. Он откупил его весь у наследников хозяйки, когда Лиза умерла. Она кормила меня картошкой с мясным соусом, я помню, как всё хорошее. Когда Немо исчезал, а стипендия кончалась… Я притворялся больным. И она приносила мне на обед большую тарелку с тушеной картошкой, и сверху кусочек мяса.
Была ли у Немо собака… как тогда, в туалете, под полкой?.. Наверняка он устроил себе удобный туалет…
Наконец, я собрался, несколько лет тому назад, поехал смотреть…
……………………………………..

Ничто не изменилось, бесконечные улицы, одноэтажные домишки, высокие заборы, у дороги пыльная серая трава…
Через много лет я пришел к нашему дому.
Он ничего не изменил, так и жил в комнате с крохотной прихожей, с обледеневающей стенкой, только купил мощный обогреватель, держал под столом. Грел ноги. Говорят, в старости стал слезлив, подвержен внезапным вспышкам гнева. Быстро отходил, тут же дремал, как он это умел, в момент отключался… Он почти ослеп, и умер незаметно ни для кого. Когда к нему пришел сосед, случайно забрел, то увидел высохший труп, почти мумию.

Я увидел ту же лужу, рядом со входом.
У дороги появилась чугунная колонка, но в ней не было воды. Из дома вышел человек, мы разговорились. Он рассказал мне, что здесь совсем недавно, и что бывший хозяин… фамилию назвал правильно!.. продал дом через посредника его покойному отцу, а сам сейчас живет в Анголе… Почему в Анголе?.. Вроде он там как доктор Швейцер, дикие люди его боготворят.
Я видел могилу на Рахумяе, но не стал его разочаровывать. Наверное, последняя шутка Немо…

Может быть, теперь он нашел свой Дом, Семью, и тот момент, с которого его жизнь пошла как сон?.. Выдумки, литература!.. Хотя у меня давно все смешалось в голове — реальность, выдумки, сны… Мир огромный сумасшедший дом, в котором нет и не может быть порядка, а люди в сущности бездомны, и мечутся по свету в своих стараниях выжить.

Не стоило мне злиться на Немо, он сделал для меня много хорошего. При этом совершенно меня не понимая, и это не смущало его! Я говорил о своих делах, увлечениях, планах… — он никогда не слушал. Не слышал. Смотрел куда-то отсутствующим взглядом. Но что-то он все-таки ухватывал, что?

Что я жив, здоров, не голоден, что не мерзну отчаянно, как часто со мной бывало… что занят серьезными делами, в которых он ничего не понимал, и понимать не стремился… Что я живу не так, как он, что не понимаю смысла жизни, и всего, всего, всего, что он так хорошо и ясно представляет себе…

Ему безразлично было все, что я так превозносил, называя духовным родством.

Он просто моим братом был.

Теперь уже неважно, как все было. Сумрак опускается, Немо забыт, скоро и меня забудут. Только озеро останется, и вечное мелкое болото на плоском берегу, и чахлые сосны перед въездом в единственный мой город… Все, как было…

…………………….
— Я не двоюродный брат тебе, — он говорит.
— А кто?
— Ну, догадайся…
Я только пожал плечами, он раздражал меня.
— Я сын твоего отца. Твой родной брат! Ну, сводный, мать другая. Но все равно!
— А как же…
— Дядя-адвокат?.. Твоя мать, Мария, уж больно крута была, отец боялся, уговорил брата на себя взять. Ты знал Аню, Давидову жену?.. О, господи, как ты мог знать… Ей уже было все равно, у него девок… вагон… Недаром решил с жизнью распроститься, говорили, заразился… А после войны не осталось никого, кроме нас.
— А ты знал?
— До войны нет, я думал, мой отец адвокат. В эвакуации мать призналась. Она умерла от тифа. И я болел… А дальше знаешь — еду к отцу… Мария догадывалась, думаю, оттого меня терпеть не могла.

Я уже не верил ничему. А главное, не понимал, зачем?.. Какая разница! Двоюродный, сводный…
И тут мне в голову пришло – да он же всё врёт, всё! Никакой он мне не брат!..
Но зачем же он помогал мне, кормил, заботился как умел… надоедал глупостями, выдумками… Если я был совсем чужой, зачем?..
Прислушался к тому, что он говорит.
— Новое дыхание… Своя контора… Я уже название придумал – «братья чудо-лекари»… Вместе одолеем…
Нет, нет. Мне стало совсем невмоготу, куда он меня тянет… Рак травками лечить?..
— Не получится, я уезжаю.
Я должен был выбрать – здесь оставаться, или уехать в неизвестность, в Россию. Колебался, а тут в один миг решил.
— Ты не понял. Семейное дело будет! Семья это главное… Смотри на меня – всю жизнь сто домов… а дома нет. Построим новый дом, какой был до войны, на центральной улице, помнишь… Хотя, откуда… Я там не жил, но каждый день… стоял, смотрел… Давай, восстановим жизнь…
Он отошел назад на несколько шагов, ступил в какую-то лужу, махнул рукой, и продолжает:
— Семья — прошлое и будущее. История вдрызг проиграна, ничто – ни нации, ни религии… классы эти… ничто не выдержало, не спасло… Насилие, хаос, войны… Только семья, род. Империи распадутся, государства рухнут – и снова родовой строй. Община, семья… С чего начали, тем и кончим. Брат, это важно, страшно важно… Не уезжай, Россия действующий вулкан, грязь, грубость, пьянство… Хаос!.. Я не ханжа, ты знаешь, но должен быть порядок!..
— Зато там масштаб, люди… Не то, что у нас… Можно вырасти, а здесь… останусь… мелкий грызун. Копчушки слишком хороши. Будем жрать, жрать…
— Ты зря, зря… Мы здесь рыбы в воде. Там люди безумные, им только лбом об пол или языком трепать. А чуть до дела, сортир отстроить не умеют… Мы будем полезное делать, пусть небольшое…
— Здесь только выродиться, стать жирным хомяком, с мешками защечными… Знахарем? Рак лечить?.. Обманывать, утешать?..
— О, ты дура-а-к… Я здесь… это… первый парень на селе!.. Здесь пёрнешь – на всю округу слыхать. Ты пропадешь без меня! Пропадешь!..
Я отвернулся, и зашагал, ломая мелкий кустарник, давя ягоду-голубику, подминая мох… он поддавался под подошвами, отвратительно чавкая… Болото, настоящее болото… Дальше кустарник выше, гуще, за ним должно быть озеро. Там сядем, он говорил, в лодочку, доплывем до моста, и домой… Испортил прогулку, дурак…
Все-таки оглянулся, вижу – стоит по колено в грязи, недоумение на круглом лице.
— Тону… — говорит, – спаси меня, брат!..
— Тебе помочь? – спрашиваю, не веря, что он всерьез. Молчит. Потом говорит:
— Иди-ка ты… знаешь куда… Ну, ветку брось.
Я бросил ему большую ветку, отвернулся, пошел…
А он мне вслед свое:
— Дурак, без меня не проживешь…
— Проживу.
Продирался через колючий кустарник, потом обнаружил, тропинка рядом. Он бы посмеялся надо мной – слепой… Я больше не мог с ним. Он меня давил всезнайством, напором… Меня не осталось. Пусть он тысячу раз прав… и живет со своей правотой, а я буду – сам, со своей глупостью под мышкой.
Выбрался на узкую полоску берега, нашел рыбака на лодочке, добрался до моста, и домой.

Вечером не выдержал, позвонил. Услышал голос, обрадовался, но молчал. За эти годы привязался к нему, несмотря на все его обманы, проделки и прыжки.
Он засмеялся, потом говорит всерьез, как никогда не говорил:
– Ну, что же, ты поступил… Значит, правду мать говорила, ты мой брат. Все, хватит, созрел, теперь живи без меня. Но о помощи забудь, не оглянусь, не отвечу. И обо мне — забудь. Придет время, увидишь – кругом чужие… Еще пожалеешь…
И гудки…
Я бросил трубку… уехал в тот же день, и больше никогда не видел Немо.

……….

На занятиях мы сидели рядом. Я видел, Немо ничего не понимал, слишком давно его учили физике и химии. Но он не испугался.

— Ты мне объясняй.

Я начал издалека, вижу, нужно еще раньше начинать, с класса пятого… Но это не смущало его. Но быстро надоедало.

— Ладно, понял, понял, — говорит.

Его выгнали на втором курсе. На первом он несколько раз прославился. Сначала отбил гранату.

Ну, не гранату, а пяточную кость, os calcaneus по латыни.

Она от правой ноги была, он не заметил. Да и как было заметить, входишь в комнату, а в тебя кость летит. Да еще такая компактная, в самом деле, как граната.

Профессор Пяртель давно выжил из ума, но лучший был анатом. Он спрашивал так – вызывает, входишь, он в дальнем темном углу, в кресле, головка набекрень, тощий, как еще дышит… На столике рядом с ним кости человека. Хватает первую попавшуюся – и швыряет в тебя. Он быстро и метко кидал, несмотря на возраст и слабость. Это называлось метание гранат. И ты должен сразу, как поймаешь, еще лучше налету, сказать, что за кость, и правая или левая. Если налету, пятерка обеспечена. Но налету никто не мог. Большие кости довольно легко определить. Я шел одним из первых, мне досталась берцовая, я ее поймал, и моментально узнал, правая, говорю…

— Дай-ка сюда, — старик сам не знал, что бросает. Посмотрел – четыре, иди…

За мной, конечно, Немо. Вошел, тут же шум, крик… и он выходит, как всегда серьезен, если не хохочет. За ним выбегает красный от злости профессор, на лбу вздувается шишка – «хулиган!»

Немо вошел, в него полетела пяточная кость. Он налету ее отбил. И попал в старика.

Все думали, нарочно он… Парторг, знаток военного дела спас:

— Такая точность только случайно получается, — говорит.

Немо за анатомию не переживал, смеялся, – идиот старик…

— Тебя же выгонят…

— И что?.. Не выгонят, увидишь.

Его не выгнали, он сдал зачет сотруднику профессора, старик его видеть не хотел. В конце концов, зачет он получил.

Он редко пил. Редко да метко, помню, раз пять мы с ним напились. Но на следующий день ни грамма, я отдохнул, говорит. И тебе запрещаю, ты же еврей, они не пьют.

— А ты?

— Мать лютеранка, отец засекречен. Я же мамзер, забыл?.. Я не закусываю, как все. Я жру. Пью ради закусона, чтобы легче жрать до бесконечности, тяжести не ощущая…

И правда, когда он пил, мог съесть черт знает сколько. И я мог, мы в этом похожи были.

…………

Старые уходят, а молодые им в подметки не годятся. Особенно сейчас. Нет, бывают ничего, но редко. Говорят, старикам так всегда кажется. Но сравните Роя Джонса младшего в расцвете – и Тарвера, который его победил. Хотя и Тарвер не молод, плохой пример… Но я о другом хотел сказать, вечный вопрос, как уходить. Вовсе не спортивная тема… Но в боксе решается нараспашку. И как пример, годится. Мало кто уходит по своему решению, в силе и славе, а может даже непобежденным. Иногда нам кажется, что так, но это обстоятельства. А чтобы человек решил… Редко бывает.

Но что ты хочешь? Ничего, просто видеть больно, как великих нещадно бьют в конце пути, как падают… И те, кто им аплодировал, теперь смеются. Как упал Чавес, Рой Джонс, как проиграл Костя Дзю… Не хочется на это смотреть. Но знаете, они правы, те, кто не боится упасть в конце. Боится, конечно, но не избегает. Люди делятся на тех, кто любит дело, и кто любит себя в деле. Я не говорю о выгоде, значит, девять из десяти тут же отпадают. И пусть, мне с ними не интересно, с той девяткой, говорить не о чем. Я об этом – одном.

Кто любит дело…

Идет до конца, пока чувствует интерес. Побьют так побьют. Обгонят, забудут – неважно, как исчезнешь. Зато для себя останешься интересен, а значит — непобежден. Непобедим. Говорят, жизнь не соревнование, каждый по своей дорожке… Но с самим собой всегда сравниваешь. Сам себя бьешь и побеждаешь. Проигрываешь и падаешь…

А вторые, Вы спросите – те, кто СЕБЯ в деле любят?

Ну, не обязательно любят, бывает, просто интересуются. Самосовершенствование, говорят. Я не против, но без интереса к делу быстро истощаются. И никакого совершенствования. Оно ведь не умение делать. Что-то другое. И тогда рассчитывать начинают, считать – шансы, места… денежки…

А вообще… все зависит от человека. Моэм говорил, после сорока сам отвечаешь за свое лицо. Раньше заимствования да подражания, попытки быть не собой. Некоторые не знают еще, кто они. А многие так и не узнАют, хотя им кажется – вот!.. А на самом деле… А где это дело – знает кто?.. Возможно, его дела на свете не было. Или было, да в чужом веке сплыло…

К жизни этот вопрос – как уходить, тоже применим, ко всей жизни в целом. Я не из тех, кто думает, раз дано, тяни, хоть противно стало. Бывает, начал — и неудачно, а потом не вылезти из неудач. Еще хуже, если необратимое сделано – подлость большая или убийство… Некоторые верят, можно каяться.

Убил, побежал у бога прощения просить?

Не верю, за все нужно отвечать.

И вообще… каждый право имеет распорядиться, как ему с жизнью быть.

Но мне нравятся те, кто надеется, не сдается до конца. Что хуже смерти может быть? Бьют в челюсть, и падаешь? Можно пережить. Если дело любишь, и себе интересен. И то и другое свыше не дается, а если есть, то не навек. Ежедневные усилия. Некоторые отвлекаться начинают, например, телек смотреть и жрать. Некоторые – пить. Уходы и уловки разнообразны до бесконечности. Но в сущности… одно и то же — бежим от страстей и заблуждений, трудностей преодоления. Тренироваться надо, вот Рой Джонс – разве не мог еще? Мог! Ему не интересно стало. По лицу видно, было веселое, озорное, а стало… А Льюис каким был, таким остался, зато о нем не интересно говорить. Написать бы книжку о боксе… Нет, о еде! Зачем об еде, лучше об упражнениях, у меня система…

Но еще лучше… помолчать. Когда разбалтывается винтик, пар выбивается мимо свистка. Шипящее бессилие… Что хуже может быть?

……………………..
любовью безответной

Зоопарк был явно антисоветским учреждением. Входишь, и тут же скрываешься в другом особом мире, не наш поступок. Ходишь, удивляешься — живут сами по себе, свои заботы, огорчения… Никто не может волку приказать, бегай так, а не иначе! Странная свобода в центре города, в котором никакой свободы. Пусть она за решетками, все равно! Здесь чувствуешь, отпуск получил от человечьей жизни. Нам странно, если кто-то по-другому живет. Все время вокруг люди, люди, и кажется, другой жизни на свете быть не может. Оказывается, по-другому можно жить…

Каждый раз один — два зверя останавливали меня. Как-то я заметил волка. Я много раз видел их, волков, я сам по себе, и они — за железными прутьями. А теперь смотрю — один зверь, вдруг он появился передо мной. Вернее, это я появился перед ним. Он бегал, легко и рассеянно переступая большими лапами, а я стоял, как подчиненный, вызванный начальником на разговор. Он поглядывал на меня — иногда, как на предмет, не стоящий внимания, и шел на новый круг. Его влекла смутная жажда движения, которая и меня заставила выйти из дома, придти сюда, хотя совершенно незачем было выходить, приходить…

Я ждал. Он неожиданно остановился, бросился на пол, вытянул лапы, и замер. Он лежал ко мне спиной. Теперь он успокоился. Как ему удалось?.. Я смотрел на сухие серые подушечки его лап. Похоже, разговора не будет… Он отбросил все, что его бесило — решетки эти, постоянное стрекотание, писклявое — наши голоса, и забылся. В его позе высокомерие. Он равнодушен ко мне — до высокомерия. Я не интересен ему. Что сделать, чтобы привлечь его внимание? Ничего я не могу сделать… Волк заснул. Мерно колышется лохматый бок, дергаются лапы — он продолжает свой бег там, где ему лучше бежалось. За высоким забором остался город, смотрят в окна люди, и видят — спит волк, а рядом стоит человек, как будто тоже заснул, стоя. Это я там стоял.

Потом я нашел еще одного зверя, из другой стихии. Морского льва. Он носился по короткому бассейну, и вода, как в миске, раскачивалась сразу вся, грозила выплеснуться через край. Он нырял и огромной черной тенью пролетал от одной стенки к другой, круто поворачивал в серой упругой толще, стремительно скользил обратно, и совсем рядом со мной высовывал морду, радостно тряс усами. Потом, совсем другой, неуклюжей тушей выполз на берег, шлепнулся на бетонную плиту. Вода долго раскачивалась еще, и успокаивалась…

Большая загадка в этих звериных движениях — в них свобода. Даже за прочными решетками. Я иду, растерянный, совсем не готов выйти наружу, к людям и машинам, построившим мир по другому принципу…

Но и здесь мне скоро становится не по себе. Мне кажется, местные жители не одобряют мою тонкую кожу, и разные повадки… Молчаливое неодобрение давит, и я спешу к выходу, стараясь сохранить независимость в походке, подавляя желание идти быстрей, и оттого двигаюсь жалким скованным шагом, за который себя презираю…

За моей спиной снова бегает волк, носится, расплескивая воду, морской лев…

Осторожно иду по улице, чтобы не мешать движению машин. Деревья вытянулись в пыльные ряды, торчат из железных решеток… Наконец, дом – подъезд, лифт… Забираюсь в клетку и смотрю, как за частой сеткой проплывают этажи…

Ушел, убежал, но разрушительная работа налицо, частица сомнения поселилась — можно, оказывается, жить по-другому…
В общем, явно антисоветские были наблюдения. Причем в скрытом виде, что опасней, чем книги Авторханова, например. Там прошлое или теория, а здесь — живут и не тужат, ограждены от нас на законных основаниях…

Пришла долгожданная свобода, и что? Оказалось, она на зоопарковскую сильно смахивает – бегай быстрей, еду отнимай у слабых, рычи… чем громче, тем лучше, и дерись, сколько душе угодно…

…………..
Разбирая залежи, хлам, обнаружил кусок оргалита, довольно большой (см 70), который использовал для утепления, подробности ни к чему. И на обратной стороне увидел картинку,она повреждена немного, еще не знаю, что с ней делать, но раз выжила, имеет право жить. Берег моря, странные деревья, что-то южное… Пусть повисит в ЖЖ. Перед такими картинками, независимо от качества, чувствую себя последней сволочью за все их муки.

В старости нет преимущества перед молодостью, одни потери и мелкие неудобства.
Результат жизни мизерный, как бутылка с запиской, выброшенная на обочину, в канаву.
Умирать лучше опустошенным, полностью исчерпанным, иначе жаль не совсем вышедших из строя частей организма, а также умственных приобретений, которые истлеют, в пустой мусор обратясь.
НО. Что сделано, то сделано.
Что случилось, то и получилось.
И есть небольшое утешение — можно рассказать.

Если в книге есть зерно, то она автора, пусть через много лет, но все равно догонит, и то, что написано, приключится.
Искусство — мироощущение. Мировоззрение отстает от мироощущения на полжизни.

Период короткого романтического увлечения якобы демократической властью давно позади. Кончился и период умеренного доверия. Но обходимся пока без сияющих голенищ. Незаметные ботиночки, убегающие глазки…
И снова вопрос «с кем Вы, мастера культуры?» решается двояко.
-Мы с вами, только дайте нам, дайте! — это одни.
— Назад, в подвалы! — другие.
Крайности, конечно, беру.
Но подвалы нормальней. Художник и власть несовместны – были и будут.

Лучше умереть стоя, чем на коленях.
Не снимай шляпу на собственных похоронах.
Выкидыш у смерти – это жизнь.

Недели машут пятницами
Как строчки запятыми
Солнце по небу катится
Я забыл свое имя…

Может, графоман, этот мой герой, но про недели верно сказано.
Так и машут, могу подтвердить. Так и машут…

Бывает неприятие плодотворное, отстаивание своего. Бывает враждебное, но талантливое.
Но бывает неприятие крысиное, обнюхивание… — и понимание, что нечего сожрать…
Наш новый класс уже обнюхал интеллигенцию, и понял: поживиться почти нечем, кроме как проглотить тех, кто, дрожа от страха или счастья, сам лезет в глотку.

Как сказал мне один старый художник — «ты не зырь, не упирайся зенками, не ешь глазами — ходи себе, да посматривай, поглядывай…»

Мне говорил учитель живописи:
— Пробуя еду, сразу знаешь, вкусно или нет. Так и цвет…
Художник берет «вкусный» цвет, в этом его ум проявляется.
А книжник умный… ищет на картинке библейскую рыбу или мальчика в кустах…

На темно-серой бумаге, шершавой, скупо — пастель, туши немного или чернил…
Сумерки, дорожка, ничего особенного.
Смотрю — иногда спокойно там, а иногда — тоска…
А кому-то, наверняка, ничего особенного.
Так что, непонятно, от чего тоска…

Кто-то выбросил двух котят, теперь они живут в подвале, играют под окнами. Им примерно полтора месяца, один серенький, другой белый с черными пятнами. У белого глубоко рассечена губа, но заживает. Худые, но веселые. Кормит их парень с четвертого этажа, добрый алкоголик. Приносит им все, что имеет, вермишель с кусочками колбасы. Пищевые привычки людей неисправимы — ничего нет в этой колбасе, стоит сто рублей, но вот привыкли…
Вчера я принес котятам вареной рыбы. Они не боятся людей — жили дома, подбежали, набросились. Я сидел на корточках, смотрел. Ели жадно, особенно серый — дрожа от нетерпения… Вытягивает шею, глотает кусками. Белому немного губа мешает, но все равно ел. Еды было много, понемногу успокоились.
Я сидел, смотрел, как котята едят. Ни о чем не думал, просто смотрел. Наверное, минут десять прошло…
Этих минут хватает, чтобы прожить день.

Два мужика на скамейке.
— Я уснул?
— Уснул.
— И не брякнулся!
— Не, ты не брякнулся…
Впервые за целый день слышу пусть не очень новое и разумное, но все же — не про «бабло»…

Как говаривал Фаворский, когда после долгой работы заказ на иллюстрации срывался, книжка не выходила:
— Ничего, зато покомпоновали…

Лучше сразу съесть килограмм конфет, чем десять дней съедать по сто граммов. То же относится ко многим другим сферам человеческой деятельности.

Бабка в повести «Следы у моря» говорит мальчику — «должен не бояться…» Она не говорит «не должен бояться», так сказала бы другая бабка — другому мальчику.

Жизнь все больше напоминает мне интеграл по замкнутому контуру. Вернулся туда, откуда вышел – и можно сказать, ничего не произошло.
Но порой еще спорю с самим собой, убеждаю, — нет! Жизнь напоминает цикл Карно, который, придя в ту же точку, все-таки совершает работу, изменяет окружающий мир…
Но все чаще… уже спокойно, без объяснений, оправданий, устало думаю — «ну, и черт с ним… исчезну… концы в воду…»

Пока Зося не поест, Ксерокс сидит рядом, смотрит в окно. Большой черный кот, лохматый, всю жизнь на улице прожил. И Зося с ним, маленькая, злющая, тоже черная…
Любовь на всю жизнь.
Умер Ксерокс, ушел в подвал, и умер. Я нашел его, положил в ящик. Мороз, он окоченел, черная шерсть заиндевела, а глаза — смотрят. Земля закоченела тоже, я не мог закопать кота. Принес на балкон, положил ящик, прикрыл. Пока мороз, полежи с нами, Ксерокс. Каждый день выхожу на балкон, зову друзей поесть, и Зосю, конечно. Они пробегают мимо ящика, спешат к еде. А я говорю Ксероксу — «не думай, не оставлю твою Зосю».
Все понимаю, знаю, что нет его, а все равно говорю.

Люблю голландцев за их рисуночки, простые, естественные… Умелые, но не выпячивающие мастерство. Скудная природа. Довольно грязная жизнь, кабачки хлебосольные, питие, расстегнутые штаны…
Люблю старые вещи братской любовью, оживляю, сочувствую, а фрачность парадных обеденных столов не терплю. Обожаю хлам, подтеки, лужи, брошенный столовый инвентарь с засохшими ошметками еды… и чтоб после обеда обязательно оставалось…
Чтобы пришел через окно голодный кот и не спеша вылизал тарелку.

Плохая память имеет массу недостатков, зато одно достоинство: с самим собой не так скучно.

Глаз особый орган, для художника опасен. Нет ничего проще, чем нарисовать печальный, веселый, плачущий, смеющийся… Уголок туда, уголок сюда, лучик, блик, морщинка… слезку подпустить… Зритель млеет — тонкая психология…
Не верьте художникам, «давящим на глаз!» Аналогично поступают писаки, бьющие ниже пояса. Удар обреченный на попадание. Манипуляция человеческими слабостями. Наш век — время тотальных манипуляций. Зритель-читатель, бдительней будь!

Мир безумен, что же нам делать…
Один отвечает — жрать, жрать и жрать. Кошка ест, она голодна. Загорается дом. Кошка ест все быстрей, ее тревога усиливает действующее желание, это физиология. А мы — обезьяны, не забывшие своей физиологии.
Другой отвечает, не жрать, а рисовать. Если мир безумен, нужно безумней его стать.
А третий говорит — кошку забыли, вытащите кошку из огня.

Хрюша был особенный кот, не могу его забыть.
С ним одна была жизнь, после него — другая.
Он умел разговаривать. Бежит рядом, и длинными фразами взволнованно объясняет. Не мяукал, — короткие звуки, очень разные, с большим выражением.
Я его понимал.
А в один год исчез мой Хрюша, в один день и вечер. Прихожу утром – нет его.
Я искал его везде, не нашел.
А дальше… другая жизнь, я же говорю…
Потери накапливаются в нас, как тяжесть, и в конце концов, подтачивают жажду жизни. Если б у меня была душа, я бы нарисовал ее как моего Хрюшу, бежит рядом, говорит, говорит… Если б на свете было счастье, то так бы его нарисовал.
Но нет ни души, ни счастья.
Но Хрюша был. И никто не убедит меня, что жизни не было.
Из таких моментов складывается жизнь.

Мне сказал один старый художник в Коктебеле:
— Федотов говорил — «рисуй раз за сто, будет все просто»
А я не понял, что за «разасто»…
Вспомнил через лет десять, и вдруг стало ясно!

Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать, он сидел в лагере в сталинские времена. Когда входил в столовую, то обязательно выбирал столик в углу. А я мог обедать в середине зала. Он это понять не мог. А я его не понимал.
А теперь и я – хочу в угол, подальше от хамства, внушений, наскоков, всучивания ненужного товара и прочей наглости.
Назад к закрытости.
Мне говорят, против времени не получится.
Время делают люди. Если сильно захочешь, то получится. И время чуть-чуть изменится.
А многим думается, что можно и невинность соблюсти, и капитал приобрести.

Было лучше, потом хуже, потом — светлей, теплей… И снова потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, разъехались, или умерли, или мы с ними разошлись по своим путям. Говорят, в России надо жить долго, только тогда что-то может получиться. Но долго жить скучно, все повторяется.
Остается только — трава, холм, река течет за холмом…
Но этого достаточно, чтобы жить.

Когда позарез нужно похвалить, а не хочется, говорят — «замечательный…»
Наш замечательный мастер. Наш местный гений…
А теперь еще говорят – «культовый» писатель.
И я тут же вижу огромный зал, сцену и беснующихся девок, качающихся, машущих руками.

Искренность – форма бесстрашия. Бывают и другие формы, например, ярость неразумная, благородные порывы, самоотверженность… да мало ли… Искренность — форма бесстрашия, которая к искусству имеет самое близкое отношение. А вычурность формы, нарочитая сложность, высокопарность, грубость, словесный понос, заумь, выдаваемая за мудрость, ложная многозначительность — все это формы страха. Что скажут, как оценят, напечатают ли… в ногу ли со временем идешь или отстал безнадежно… Достаточно ли мудро… И еще сто причин.
Вопрос искренности центральный в искусстве, потому что без нее… Можешь дойти до высокого предела, но дальше ни-ни…

Я повторю вам правила, которые знают все коты – к опасности лицом, особенно если знаешь ее в лицо. К неожиданности — боком, и посматривай, поглядывай, чтобы неожиданность не стала опасностью. А к хорошим новостям задом поворачивайся. Пусть сами тебя догонят.

Когда-то ежегодно делал летние выставки в Доме ученых. Никто не возражал, летнее время пропащим считалось — все на огородах или в отпусках. Но к нам летом приезжали на дачи москвичи, разные люди появлялись. А теперь все больше мафия отдыхает. Местная публика — ученые с апломбом, поскольку образованные. С огромным самомнением, но дураки. В нашем городе много дураков, не знаю, как в других местах, а у нас – полно. И все в искусстве понимают! Долго учились, пусть другим вещам, но они ведь куда сложней. Так что картины для них просто семечки, ходят и лузгают, ходят и отплевываются…
Знание — сила!

Натюрмортик с тривитом. Слишком долгий путь.

………………………………………………

Парус Робинзона. Вечная надежда.

………………………………………………..

Мертвые деревья. Обезьяна трудится.

………………………………………………..

Выступал престарелый графоман со стихами. Стихи… да ладно, не о них разговор. Закончил читать — и снова! Точь-в-точь — все сначала!
Забыл, что уже один раз прочитал.
Все обомлели, что делать… Нашлась ведущая — «не сделать ли нам перерыв…»
Я ушел, что было дальше — не знаю.
К чему это я…

Все-таки, старость – свинство…