Месяц: Август 2006

……………..
Картон, каз.-масл. темпера. 1977 г.
Вспомнил об этой картинке… в связи с «Болеро» Равеля. Болеро как жизнь. Все та же одна тема (ну,две-три) и если развитие, то лишь усложнение оркестровки. А в конце неясность — то ли обрыв на вершине усложнения, то ли кончается как началось. А тема — она та же, с самого начала.
Один мой старый приятель как-то признался – «лучше всего я сочиняю экспромтом на темы, в которых ни черта не понимаю…» Он был с юмором, но не врал. Если все ясно, врать не получается… Давно было, я тогда еще не рисовал. Как вспоминаются слова, вроде забытые!.. Память у нас как у собак, мало отличается. Правда, помним дольше, чем они, но воспоминания также возникают – нужен намек. Картинка, слово, или звук знакомый… И разом всплывают. Вроде, незначительные события… Но, думаю, важные, иначе бы так — сразу, целиком?.. Не проступали. Как изображение на фотобумаге. Мы с приятелем часто печатали фотографии. Напряженное молчание в темноте, красный фонарик в углу, и в ванночке перед нами постепенно чернеет, проявляется – картинка. На ней небольшое событие, или дерево, кусочек двора, где он жил… Неважно, что там, важней процесс. Мы с ним много фотографировали, печатали фотографии… Он вырос, и стал говорить экспромтом на незнакомые темы. Стихи писал. Но недолго прожил, до сорока, его тема прервалась. А я сначала лет двадцать гулял туда-сюда, по разным темам, пока к своим пришел. Или так кажется… Наверное, оттого моя жизнь длинней, на эти же… двадцать пять… Всегда хочется себе добавить, естественное желание. Обладание вещами трудно понять, а время особая вещь, жадность ко времени всем понятна. Но оно с нашими чувствами не считается… Существуют картинки, сценки, слова, события, лица, способные соединять разорванные нити, сращивать концы. Занятие фотографией, химическое таинство, важным было, я думаю. Когда начал писать короткие рассказики, тут же вспомнилась темнота и тишина в ванной комнате, в доме, где приятель жил. Наверное, дом как стоял, так и стоит, смотреть не хочу. И теперь, уверен, вход во двор через круглую арку, низкий проход, мощенный плотно вбитыми в землю круглыми камнями. Мама говорила, никто теперь не умеет эти камни вбивать плотно и надежно. Неужели, я думал, это же так просто… А потом этот вопрос решили, и тоже просто — перестали камнями улицы мостить. Так многие вопросы в жизни решаются, их обходят и забывают. Но это обман, они снова всплывают, только в иной форме, и все равно приходится решать…
Фотографии утром, при свете разглядим получше… Но иногда не успевали, опаздывали в школу. Я жил рядом, на другой улице, если через дворы, то близко — два забора, в них дыры. Он всегда опаздывал. Мы жили у моря. Прибалтика, ветер никогда теплым не бывает. Я мерз, злился, ждал его… Он все равно появлялся неожиданно, переводил дух, и говорил – «опять я фотографии забыл снять… мать будет ругаться.» Его часто ругали, он школу не любил. В технике разбирался, быстро соображал, но школу терпеть не мог. А я никогда не думал, люблю — не люблю… знал, что надо, и всё. Наверное, тоже не любил, там слишком громко, толкотня, постоянно приходится говорить, и отбиваться… Зато мы играли в фантики. Откуда только брались эти бумажки… От очень дорогих конфет. После войны!.. Но тогда мне и в голову не приходило, что кто-то ел эти конфеты. Нам матери приносили подушечки, голые конфетки, иногда с блестящими красными и розовыми полосками, иногда обсыпанные коричневым порошком, кофе с сахаром или даже какао. Мы сначала обсасывали конфетки, только потом жевали. Вернее, он жевал, а я – долго сосал, до-о-лго… Никогда не жевал. Наверное, потому он стал поэтом, а я… еле выкарабкался из своих зарослей… и никогда стихов не писал, никогда… А теперь уж чего… старики не пишут их, известное дело.
Мы шли в школу, рядом музыка, всегда с нами. Утром по радиоточке играли оркестры. Это сейчас только поют и поют, умеют — не умеют… а тогда даже на концертах старались чередовать голоса с играющими музыку людьми… Мы шли, и с нами была одна мелодия. Почти каждый день. Или теперь так кажется? Неважно, когда что-то интересное рисуешь или пишешь, всегда преувеличиваешь, а как же!.. Я спрашивал у мамы, что это, она говорит – Болеро, был такой композитор Равель. А почему она повторяется, на месте толчется? Мама усмехалась, ну, не совсем на месте, но я не знаю, зачем он это, действительно, написал, одна мелодия сто лет. Не сто, конечно, но всю дорогу продолжалась. Я эти дома, заборы, камни на дороге, тротуары, садики, дворики, которые в сумерках еле видны, до сих пор помню. Хотя мы даже не смотрели, больше думали, редко говорили. Тогда дети были другими… послевоенные дети. А может кажется теперь, никогда не знаешь, как на самом деле было. Только слышу – болеро, и мы идем, идем, идем в школу… И до сих пор — болеро, болеро…

…………………………………..
На сегодня всё, всего доброго!

////////////////////////////////////////////////////
……………………..

Картинки другими стали, иногда цветы растут из земли, однажды реку нарисовал, в тумане, и цветок на берегу, словно чего-то ждет, со светлым лицом… потом черный кот на траве… еще дерево в поле, кричит ветками, над ним птицы, птицы… стаи улетают от нас. А мы бескрылы, я как-то сказал тебе это, ты отвечаешь:
— Саша, рисуй, лучше крыльев не придумаешь, а я старый дурак, мне крылья давно подрезали.
— А что ты все пишешь, — я спросил.
Ты отвечаешь — «современную историю».
Я тогда засмеялся, современную все знают, а ты рассердился, ни черта не знают, и знать не хотят. Мое поколение трижды били — давно, не так давно, и совсем недавно стукнули, плюнули в лицо… но нам так и надо, дуракам.
— Загадками говоришь, Малов… — я даже обиделся, а ты мне:
— Саша, забудь эти глупости, не падай в лужу, рисуй себе, пока можешь, рисуй…
— А ты бомбу делал, Малов?..
— Я тогда еще студентом был у одного физика, Петра Леонидовича, он отказался. Его выгнали, и нас разогнали, с последнего курса, потом доучивался через десять лет.

Коты твои в порядке, правда, Белявка совсем разбушевался, кошкам покоя, прохода не дает, глаза косые, морда разбойничья, Ольга-соседка ругает его за драки — «бес мудастый..» но любит, подкармливает, если остается у нее, делится… На самом деле он добрый кот, возьмешь на руки, прижмется, замурчит… растет еще, силу набирает, может самого Нашлепкина одолеет, если кормить хорошо, и я стараюсь. Шурка-трехцветка одна из всех его может приструнить. Он сначала решил ее нахальством одолеть, наскоком, нападает, а она визжит, бросится на спину, всеми лапами отбивается, для интима не сезон, сплошное у него зазнайство и понт. А потом, смотрю, крепко взялась за него, на каждом углу воспитание — оплеуха да оплеуха… И, знаешь, он ее зауважал, боится теперь, а вообще-то они дружные ребята. Аякс твой черный, длинноногий, самый старший, немного в стороне, его никто не смеет трогать, он тоже никого, мирный, но независимый кот, мог бы и самого Нашлепкина побить, но не хочет вмешиваться, живет один. Он первый к мискам подбегает, выстраивает толпу, не допускает давки и взаимных оплеух. Они после него только, а если опоздает, кучей лезут, толкаются у мисок, ссорятся… Так вот, Аякс — иногда поест, потом как бросится ко мне с открытой душой, лезет на грудь, прижимается головой к лицу, дружит, потом спрыгнет и уйдет спокойно, может любит, а может долги отдал?..
Считаю дни, напиши.

***
Холода накатили, в этом году быстрый разгон, в конце сентября морозец объявился, ветер, ранний снежок, светает неохотно, вяло, жизнь смурная, как всегда перед решительным наступлением главного сезона, у нас ведь главней зимы зверя нет, сам говорил… Постоянно смотрю, чтобы дорожка чистая, не заметена, выхожу рано утром, и вечером тоже, в темноте, я ведь люблю, чтобы ухожена, ты знаешь.
Дома холодина, не топят еще, хотя платим исправно, Афанасий разбушевался почище нашего Белявки, все в свой карман, а тебя нет, некому его на место поставить, встряхнуть, человек ведь неплохой, сам говорил…
Коты прибегают из подвала греться в подъезд под лестницу, я стараюсь, чтоб жители не ворчали, беру наверх к себе. Чтобы у меня теплей им было, наполняю горячей водой наш бак для белья, литров сорок, да?.. и они на крышке сидят всей кучей, хватает тепла на полдня. Если надо им, везу вниз, а потом забираю, когда захотят. Они меня ждут, другим не показываются, а я иду и зову, смотрю, из-под лестницы две — три головы — тут же узнали, и ко мне…
А с этим баком небольшое событие случилось, ничего страшного, не беспокойся. К крану его тащить тяжело, он у меня в комнате за шкафом, там им хорошо греться, вот и пришлось горячую воду таскать ведром, а оно у меня вдруг прохудилось, и я тазиками бак наполнял, ходить больше приходится, чтобы наполнить. Но все неплохо было, пока не поскользнулся на банановой корке. Знаю, знаю, спросишь, откуда среди пола корка взялась. Купил бананы и ел вместо обеда, очень здорово. А на полу она случайно, ну, забыл поднять… Не нервничай попусту, убираю, и посуду мою, когда не хватает, и крупный мусор с пола поднимаю, выношу к мусоропроводу, а как же… Просто шел с тазиком горячей воды, очень горячей не дают, градусов шестьдесят была, и на этой корке проехался без препятствия до окна, как начнет скользить, бесконечный запас вредности в ней, ты же знаешь. И я с тазиком вместе… немного на живот попало, кожа только покраснела, ерунда, а вот остальное на пол… Сам знаешь квартирное устройство, тут же растеклось по щелям, и струями к соседям вниз. Я ринулся с пола жидкость удалять, тряпку впопыхах не обнаружил — старыми штанами, но через минуту все равно стук, является парочка, ты знаешь их, барыги, ларьки — «наш евроремонт…» Одним словом, кошмар из тазика, почище телека с вампирами. Я, конечно, обещал все ликвидировать, мне это ерунда, маляры-друзья очень скромно запросили, и я быстро накопил материал, загнал, правда, видик, так он плохой был, ты знаешь. Потом эти ларечники решили ждать сухого тепла, знают, сделаю, если обещал.
В общем, пустяк, но настроение немного подмочилось. А потом решил, как ты учил меня, переживать, если только с ножом к горлу, а так нечего расстраиваться, до тепла далеко, еще зима впереди, и я все неприятности отодвигаю к лету, вдруг сами рассосутся… ну, не знаю, не хочется думать, Малов.
Что там в Лондоне, как мои картинки поживают?.. Билет купил, или только собираешься?..

……………………….

Дом наш — подземный переход на трех вокзалах, все открыто и тут же переносятся слухи. Ольга-соседка добрая старуха, но от общего удовольствия отказаться трудно, встретила меня и доносит:
— Говорят, ты квартиру за большие деньги продал. А тебе свою Малов завещал, умер он, говорят.
— Врут, Малов вернется, — отвечаю ей, — а квартирами мы с Алисой на месяц поменялись.
Она головой качает:
— Нашел сухопарую, после Натальи-то…
А я ничего, посмеялся, что поделаешь, люди у нас хорошие, но дружные, все знают и даже более того.
А другой сосед, со второго этажа, Авандил, механик на заправке, тоже не одобряет:
— Что ты нашел… ни фигуры, ни жопы…
Извини, Малов, нескромные детали, не буду больше, тем более, что больше ничего и не было. Потому что через несколько дней случилась неприятная катавасия или скандал, как назвать даже не знаю… В общем, полный аперкот, и я вылетел вниз на первый этаж быстрей индейской стрелы. Вот послушай, как это было.

***
Пришел, стучу, она с большим промедлением открывает, глаза заспаны, все лицо помято, говорит, ночами теперь трудится, пишет новые темы. Везде листы, листы… никак не разгляжу, что на них… «Что это», спрашиваю, а она — «авангардный эксперимент, темпераментная графика».
Ну, Малов, тут я понял, что от современности навсегда отстал. Похвалил, конечно, цвет красивый, пятна-кляксы симпатичные разбросаны… Увидал на одной картине вроде цветок, и дернуло меня, Малов, выскочить со своей новостью.
— Я тоже цветы рисую… — говорю. А она — «покажи», и так пристала, что я пошел к себе вниз, отобрал самые красивые, штук десять, и принес.
Она в это время в кухне чайник поджигала, «поставь у свободной стенки», кричит. Я расставил, она входит, смотрит…
Малов, Кис, ты мой единственный друг, скажи правду, чем я ей так насолил?
Она сначала ничего, вроде спокойно восприняла, «так — та-ак…» говорит, подошла, прошлась по ряду, потом обратно… еще раз…
И я вижу, что-то совсем нехорошее прорезается, сгущается и назревает…
— Что, очень плохо? — спрашиваю, голос неуверенный, самому противно стало. Но страшно, понимаешь, впервые смотрит не человек, а художник, ученый мастер, и что-то у меня совсем не то, понимаешь? Чувствую беду, сердце хлопает сломанной дверью на сквозняке.
— Это и есть твои цветы?
— Ну, да… — отвечаю, — чьи же еще, конечно мои.
Пусть самые плохие, не откажусь от них никогда!
— И ты э-т-о нарисовал сам?
Я не понял, как можно по-другому рисовать… Смотрю на нее и молчу.
А с ней странные вещи происходят, изменения в лице и всем теле… Вот ты, Малов, не смотришь по вечерам, презираешь телек, а зря, если б ты видел фильмы про вампиров, то сразу же понял меня, а сейчас объяснять и объяснять, а я долго не люблю, ты знаешь. Вечно ругаешь меня, — «опять спешишь, подробно расскажи…», а что рассказывать, обычно в трех словах все ясно. Но в этом месте, я понимаю, тебе совсем не ясно, а мне трудно объяснить…
Она превращаться стала, Малов! Ну, не так, конечно, чтобы рубашка трещала, шерсть на груди, морда волчья и прочее, но вижу, лицо рябью пошло, заколебалось, затряслись губы, обострился нос… зубы — и они заострились, хищными стали, и вообще, очень хищный возбужденный вид… волосы растрепались, хотя ветра никакого…
Я стал пятиться, пятиться, а она хочет высказаться, но звук застрял по дороге, не вылупляется никак… губы шевелятся, тонкие стали, черные, злые… И наконец, как закричит хриплым незнакомым голосом:
— Убирайся, идиот, уматывай с глаз долой, и цветы свои идиотские забери…
Малов, так и сказала — идиотские, почему?..
Я дрожащими руками собрал листочки, и к двери, к двери, а она уже меня не видит, бегает по комнате, что-то бормочет, ругается страшно неприлично, это уж я повторить не в силах…
Я выскочил за дверь, и слышу — ясным громким голосом сказала:
— Боже, за что наказываешь меня! За что этому идиоту дал все, что я так долго искала, трудилась не покладая рук, себя не жалела, никакой личной жизни, одни подонки… за что???…
И зарыдала.
Малов, мне стало жаль ее, хотя ничего не понял. Ну, не понравилось, ну, понравилось, разве можно так биться и рвать себя на части?..
Пришел вниз, сел… Как-то нехорошо от всего этого, словно грязь к рукам прилипла, и чувствую, не смоется, хотя не знаю, в чем виноват. И жаль ее, и понимаю, что всё, всё, всё — мне с такими людьми невозможно вместе быть, я боюсь их, Малов. Я отдельно хочу. Мне так захотелось исчезнуть, скрыться с глаз от всех, стать маленьким, залезть в какую-нибудь щелку, схорониться, писать тихо-незаметно свои картиночки… Спрятать жизнь свою, понимаешь?..
И долго не мог успокоиться. А потом вдруг развеселился, вспомнил — она же меня из моей квартиры выгнала!..
Проходят дни, все тихо, она мириться не собирается, а я тоже не иду. Я такие вещи умом не могу, не умею, ты знаешь, просто тоскливо, скучно становится, и все тогда, конец, край. Будь как будет, а встречаться, опять слова… не получится, Малов. Только мне горько, что столько злости родилось от моих цветов, не думал, нет. Вот и обидно мне за них стало.

Когда-то был писатель Бубеннов, написал роман «Белая береза», получил сталинскую премию. Потом про Бубенного шутили: эволюция Бубенного — белая береза, белая головка, белая горячка… В этой эволюции плохого писателя, заказного, есть что-то симпатичное. В ней хотя бы страсть, пусть порочная. Но когда я вижу, как в наше время способный и умный человек начинает с очень неплохих рассказов — и постепенно скатывается на пустые байки, плодит их сотнями, и уже не может остановиться, то мне становится не по себе. Тут ни принуждения, ни страсти, какая-то «почесуха», льем и льем водичку… Я говорю о «Наследниках Авиценны» А.Смирнова, опубликованных в Сетевой словесности. Не только как писателем разочарован, но и как человеком.

……………………………..
Вид из окна двадцатого дома, из квартиры, описанной в повести «ЛЧК»
Непотребная была по яркости акварелька, я ее слегка усмирил, оставив на месте все пятна. Написана повесть была в 80-х годах, потом Кир Булычев напечатал ее в своих «Цех фантастов-91» и там, по содержанию, дом проваливается в подземное озеро. Герой при очередном перевороте убегает из психушки, ищет своего старого кота… так кончается повесть.
Представьте, я был наказан: хотя «кошкистов» после путча (ненадолго) убрали, дом, точно по предсказанию, начал проваливаться, по торцу пошла трещина шириной в руку, и всех жильцов выселили. Тогда еще не совсем очнулись от застоя — дали мне бесплатную квартиру. НО в «спальном районе» Пущина — «Д». Вроде хорошую, но разве сравнить с той, в панельной хрущобе, там было тепло! всегда тепло! и вид из окна на Оку, заповедник за рекой! И там у меня была кухня, а в ней на полу по колено рисунков!
А теперь смотрю на серый городишко, потерявший свое содержание и душу, если так можно выразиться мне, заядлому атеисту!
Вот так я расплатился!
Но кот жил еще много лет, Феликс мой, и потому я думаю, высшие силы не очень на меня разозлились, просто слегка пихнули 🙂

…………………
Акварельный набросок, художник с кистью в руке, да?.. Обычно рисуем не то, что видим, а то, что знаем… Ну, не совсем, но это долгий разговор. Откуда смотрим, да? Цельность образа нарушена, конечно, структура безобразно деформирована. Стоит ли так зрителя возмущать… И потом… будут говорить — он анатомии не зна-а-л… Во-во, давайте!..
🙂

…………………………………………..
Где вы словили эту рыбу? что за островок, за деревней Бережки? а тут весна или осень? почему ночь, если за окном день? Тьма вопросов, да? Навязчивая попытка зрителя… хотя не стоит так называть человека, подходящего к картине с «другой стороны», это гораздо серьезней… привязать картинку к реальности, определенному времени дня и года, событиям и все такое… Очень естественное желание, хотя раздражает, почему? Чтобы искать ответ, один из возможных и конечно несовершенных способов — смотреть слайд-шоу миниатюр своих картинок, как это возможно на сайте Фотофилия,
http://markovich.photophilia.net/main.php (view slideshow)
только НЕ больших(fullscreen), — там время на загрузку, и можно думать, а тут вредно думать — вредно! стоит просто смотреть… Ничего общего с «любованием сделанным», иной процесс. И не то, что видишь в зеркале на рассвете, только что проснувшись или не совсем еще, но не менее важно… Подряд, с интервалом одну-три секунды — смена образов, накопленных за десятилетия… То, что обычно цедится по каплям, годами… — проходит за минуты. Наверное, это здОрово и ЗдорОво — и профессионально — сначала задумать, представить себе полностью или почти, потом написать… Много чисто житейских, по человечески понятных тут же примешивается причин. (Вчера смотрел разговор с Донцовой, вот они — эти причины, в ее словах и всем лице — сюжеты и бренды, сама жизнь, хотя мелковато все…) Но чего-то важного лишаешься. Разум всегда в контексте логики и культуры, а тут есть возможность… Скажем, шанс… Увидеть в мелькающих один за другим образах — лицо. То, что не дает ни наука, ни словесные попытки литературы. Зачем наука и искусство, если не видишь своего лица? ((Впрочем, не берите в голову, обычная тоска интраверта…))
Но если перейти грань в этой надлогике бессознательных влечений и пристрастий — к цвету и свету… то перед нами хаос, оттого «потоки» мало что дают, только подтверждают — «что-то есть», но это банальное топтание на месте. Вопрос в том, существует ли это — спонтанное, в виде стройного и по-своему структурно оформленного. Хотя… что это знание дает, кроме тоски?
А со стороны… Тут не надо замков навешивать, совсем другое смотрится и обнаруживается — со стороны. Но в этом ценность искусства как общеизвестного метода — видит ли что-то человек, идущий с другой стороны — СВОЕ. Если ОНИ видят, то со временем помещают тебя в музеи… если не видят, то остается внутренней попыткой, и умирает с нами. Да ладно, пусть себе… что случилось, то и получилось, как говорит безымянный герой последнего дома.

Акварель (монохромная)
……………………………………………

……………………………………………

………………………
А это черные и красные чернила, а бумага почти туалетная по качеству.
Так что фактура натуральная — сморщилась бумажка
Берешь, что под руку попадется, бывает… 🙂
…….
Ну, тут я пошутил, бумажка насквозь промокла, и я с обеих сторон отсканировал (перевернул отпечаток, конечно)

СЮЖЕТ ДЛЯ рассказика (не для меня, я не реалист)

Молодой человек, весьма способный пианист, но избалован и ленив был. Легко поступил в Гнесинское училище, бездельничал и был изгнан. Грозила армия. Отец дал хороший совет — идти в священники. Сам родитель имеет немалый пост в этой иерархии. Удалось, и наш пианист через довольно небольшое время получает приход, строит новую церковь. Старого священника выкинули, и деньги на большую церковь нашлись… Вокруг церкви куча проходимцев и пиявок, продавая присылаемую в Россию помощь (second hand) через несколько лет они обзаводятся иномарками… И поп со своим «мерсом» в первых рядах. От церкви до дома 200 метров, но без машины, видимо, не одолеть. Без особой практики священник наталкивается на другую иномарку, в которой битком «новых» людей. Не помогла ряса, попика вытащили из машины и долго били. Прихожане молча наблюдали за процессом, никто не вступился.
Люблю ухмылку Гудоновского старика Вольтера…
Мне говорят, не трогайте, в попах наша надежда на духовность. Когда смотрю на эти лоснящиеся от жира самодовольные рожи, нехорошо становится, и это наша надежда?

/////////////////////////////////////////////////////

МИНУС ПЯТНАДЦАТЬ. ПРИРОДА БЕЗДУМНА…

Тридцатое января, ветер в морду и левый глаз, ломит лоб, съеживает кожу. Пока пройдешь эти восемьсот метров… Зато светло и ясно, небо сверкает, как саврасовский март, от этого сверкания боль в глазах… На кухне опять Сергей, он спокоен, покорен, сдается на милость победителя. Я вижу по мискам, сколько он съел, ужасаюсь, беру его подмышки, сажаю на форточку, и толкаю под зад. Он скатывается на балкон, и долго стоит там, задрав голову, в глазах недоумение. Через пять минут вторгается снова, я кричу на него… и так много раз. Мне становится неудобно перед ним, стыдно, сколько можно унижать сильного в угоду слабым!.. Выхожу на балкон и даю ему кусок печенки, он понимает это как сигнал к возвращению. И там мы мучаем друг друга. Но стоит его оставить в доме, через минуту чей-нибудь истошный вопль, так он понимает справедливость.
По утрам воробьи уговаривают нас поверить в конец зимы. Я бросаю им крошки, но не верю, так просто нас не обмануть. Скрипя ржавыми баками подъезжает мусорка, сигнал уходить Клаусу, самому крупному специалисту по мусору. Костик, поднявши хвост, обхаживает Макса, а Макс, поджав хвост, изучает Алису. За это и бьет тебя Серый?.. На желтоватом снегу овраг, заживающая на коже рана, перечеркнутая линиями швов-стволов, живыми и неуклюжими. Искренность и выразительность неуклюжи и наивны.

……………………………………….

Семнадцатое, минус пятнадцать снова!..

И невыносимо дует, а лед присыпало тонким слоем нежного снега; ветер закручивает бледные смерчи, перемещает холодные барханы… Предатели все, и мороз, и снег, и даже эта чертова труба! Согнувшись, передвигаюсь, проклиная ноги, ветер… Редкие ветви на зеленоватом, холодном небе… Февраль не уйдет добром, только хлопнув дверью.
Из подвала — ледяного, доступного всем ветрам и завихрениям, высовывается трагически серьезный Хрюша с глазами позднего Маяковского. За ним Костик, за Костиком Макс, с блестящим бандитским зубом и гривастой башкой… В подвальных черных переходах бело-серый подкидыш, вспомнил вчерашний суп, и в плач… А вот и Люська, примчалась, моя красавица, хвост задран, глаза сияют… Мои подозрения все усиливаются, кажется, нам предстоят котята… Алиса присоединилась к нам в подъезде, шагает шустро, только живот волочится по ступеням. На второй лестнице устала, отдыхает, мы ждем ее…
Так я собрал своих, кормил кашей и остатками вчерашнего обеда. Когда доедали, бесшумно и быстро впрыгнул в форточку Серый, даже не задел края, особый котовский шик, и давай подкрадываться к мискам. Люська, негодница, тут же ему пощечину, хоть бы уважала возраст! Он зажмурился, помотал головой, но скольжение к еде не прекратил. «Поели? Дайте и Сереже тоже!» Он уплетает так, что посуду мыть не придется.
А в коридоре уборщица и мусорщица, орут на пару, клянут моих зверей. Тут же под лестницей огромная куча, вещь совсем не наших масштабов, что я не понимаю, что ли! В чем, в чем, а в этом я специалист. Но им наплевать, люди великая нация, все дозволено!
«Котов ваших надо убивать!».
«Вот-вот, чуть что, убивать… Зачем тогда приручали?..»
«Это не мы!»
А ведь знают, что я встречаю своих и провожаю, и никаких куч не позволю в общественных местах. Но бесполезно уговаривать, слабый всегда виноват… Их неприятно удивляет, что каждый зверь имеет свое имя, а не просто «кошка». Привыкли к кличкам.
Я сижу, вокруг меня мусор, запахи, шерсть, из окна дует ветер, на лестнице крик, но я спокоен — поели. Что будет завтра, не знаю, и знать не хочу. Жизнь складывается из моментов, ничтожных движений, мелких усилий… мы отыгрываем у смерти время, день за днем… чтобы в конце концов сокрушительно продуться.
Когда я уходил, меня догнал серый кот с белой мордой, перегнал и остановился, смотрит. “Вася, живой еще! Все-таки не забываешь наш десятый… “ Худой, и просит есть. Я с радостью вспомнил, что на подоконнике оставил немного каши с рыбным бульоном. Только б не добрались наши! «Вася, погоди!» Нашел кашу, выбежал, а его нет. Пошел к подвалу, вижу — сидит у дверей, значит, не забыл, как мы здесь встречались, разговаривали о кошках, о погоде… “Каким ты был сильным, помнишь, как с тобой дрался хромоногий Стив, как ты гонял нашего бесхвостого молодца, а потом признал его?.. Вася… помнишь Феликса?.. До вас самым сильным был Пушок, его ударили косой в шею, рана не могла зажить, он раздирал ее, как только покрывалась корочкой, потом начала гнить… он долго умирал, вот здесь, в этой подвальной комнате. И тогда вы поделили власть с Феликсом, и обходили друг друга, зная, что равны… Вася, Вася, наши усилия поддержать жизнь уходят в песок, в холодную землю. И все-таки, жизнь складывается из дней, а за день можно и побороться, ты понимаешь это…”
Вася вылизал миску дочиста, стоял и смотрел на меня. Он был сыт, но хотел слышать знакомый голос. Морда одутловатая, посечена шрамами, он стал даже меньше ростом, чем был. «Ну, иди, иди…» Он мотнул головой и пошел, и скоро слился со снегом, как будто и не было его.

…………….
Быстрый набросок кистью-чернилами. Примерно 1994 г

……………………………………..
Мадам О. в образе испанки.
Картинка куплена с аукциона в 1989г, где сейчас, не знаю.
Осталась ч/б фотография, к тому же изрядно пострадавшая.
Я был уверен, что не купят, просто хотел показать. Потом жалел.

……………………………………….

Так у меня в дневнике обозначено — ДКД, если ничего особенного не произошло. День Как День. Но этот не совсем. Видите, точка рядом, карандашом. Значит, не совсем обычная пятница была. Но крошечная точка, значит, мало особенного. Если очень особенное – кружок. Я пятницам не верю, самый коварный день. В детстве я в пятницу заболел, полгода не мог ходить. Правда, та пятница тринадцатым числом была. Вообще-то я в числа и всякую магию не верю, но если пятница, да еще тринадцатое… как не поверить… Все шучу с Вами, стараюсь полегче, потому что общий журнал, ЖЖ, не стоит его портить печальными словами. А если всерьез?.. Настаиваете… Пожалуйста — уже ни во что не верю. Просто родимые пятна остались, детские воспоминания. Я их бережно храню, мало осталось… Помню, стояли мы с другом Эдиком у моря, ветреный осенний день, балтийская погодка, серые волны, тонкие кружева на них… И я говорил, всего можно достичь, если постараться. Мне пятнадцать было, и ему. Даже великим человеком стать, он спрашивает. Посмеяться любил. А что, я отвечаю, можно и великим, а что?.. Задор, ветер в голове, страшная великая эпоха кончилась, мы новую ждали, с волнением, но без страха… Он рано умер, а я вот жив еще, и что?..

Ничего. Читаю дневник, прошлые года. Вижу — пятница, ДКД, и крохотная точка рядом. Неглубоко залез, глубже без бутылки опасаюсь. А тут всего год прошел, ровно год, и сегодня того же месяца, июля, тринадцатое число… Нет, не пятница.
В тот день, год назад, я шел в мастерскую. У самого дома встречаю Володю. Идет и плачет.
Володя не ребенок, лет сорока человек, невысокий, рыжеватый, издалека похож на школьника. Но вблизи понимаешь, давно не мальчик. Сгорбленные плечи, лицо в морщинах… Володя замечательный человек, и алкоголик. В-третьих, его побили лет десять тому назад. Почему замечательный — и алкоголик? Трудно в наше время быть замечательным, и не пить. Было трудно, а теперь еще трудней стало. Раньше власть распоряжалась массами, эту массу – туда, ту – сюда… И вроде проскочить незаметно можно, хотя иллюзия и бред. А теперь коммерческие клещи, заказные, и на каждого, с уважением к отдельной личности, свой индивидуальный захват… Володя и раньше пил, но теперь вошел в полное пике. Он инвалид, работать не может, пенсия тысяча рублей. Но у него друзья, не дадут пропасть, поделятся всем своим, так что жив, пьет и пьет. Раньше у него жила собака, она его от смерти спасла. Приютил щенка, а вырос огромный черный пес. Как-то шли они и встретили компанию молодых людей, лет по пятнадцать всем, зато много. Спросили время, Володя им вежливо – не наблюдаю. Они не поняли, стали придираться. Володя снова отвечает, но уже не так вежливо, и его начали бить железными прутьями, сломали обе руки и многое внутри повредили. Пес помешал убить, сильно заступался. Но и ему по спине досталось, и по голове…
Володя выжил, дали инвалидность, только задыхаюсь, легкие отбиты, говорит. А пес – ослеп. Володя его лечил, лечил… витамины, промывания… В конце концов помогло, начал свет ощущать. Но время собачье быстрей нашего, умер Волчок. Ранним морозным утром. В безнадежном климате живем, разве здесь можно нормальную жизнь устроить?.. Вот и я не знаю…
Володя страшно запил, и с тех пор бесконечно пьет. Уже несколько лет. Хотя понемногу. Но каждый день. Ему много не надо, бутылочку красного, и готов, сил мало осталось. Я смотрю – почему так… ведь бывает, на колясочках раскатывают, полны жизни и сил нечеловеческих… Полезны и себе и людям… Но есть и другие, для них день остановился, только утро морозное, за окном муть, небо черное с багровым, и синий снег… Я этот синий ненавижу, смерть а не цвет…
Теперь у Володи собаки нет, и не будет, он говорит, больше не сумею смерть пережить… Володя кормит птиц, дома на балконе стая голубей, и на улице кормит каждый день, у дома. Он в страхе, обещают птичий грипп, обязательно к нам явится, говорят, — в будущем смертельный для людей. Ради будущего будем птиц уничтожать, говорят.
Володя навстречу мне, и плачет, несет котенка, белого с черными пятнами на носу и лапах, я его давно знаю, живет в подвале.
— А второго, серого – нет… — говорит Володя, и слезы по морщинам, грязными руками прижимает к груди белого котенка.
— Может, еще найдешь…
Он не верит, второй день ищу, говорит. Наверное, засыпали в мусорном баке. Эти котята повадились бегать в строительный мусор, спали в большом баке, он вечно открыт. Люди с восьмого этажа устроили себе евроремонт, дом от ремонта шатается от девятого до первого этажа. Возводить хоромы среди мусорных куч привычка новых людей. Забор повыше, замок получше – и на все наплевал, проехал мимо разрухи на мерседесе покупать и продавать. Это Бизнис называется, подешевле урвал, в другом месте подороже всучил… и чем сильней окружающих нагрел, тем больше молодец и умный человек. Рядом по обочине учитель с тремя образованиями бредет, он круглый дурак и никому не нужен… Эти с восьмого этажа стены переставили, постоянно сбрасывают вниз мусор, доски и все такое. Вниз дорого носить, дешевле из окна…
Володя уверен, задавили серого котенка.
— Но ведь не нашел…
— Так они потом спустились, следы замели… — он вздыхает. Чувствую, пиво уже было, на вино не хватило.
Что делать, говорит, друзей все меньше…
У тебя голуби, смотри, сколько…
Голубей скоро не станет… У тебя случайно десятки нет, на хлеб не хватает.
Даю десятку, знаю, сначала хлеб, голубей надо кормить. Не сможет вина купить, если голуби не кормлены.
А еще десяточки нет… я отдам…
Это на вино. Молча даю мелочью, пять и пять.
Стоим у дома. Какой-то шум наверху, смотрим, на балконе стоит парень на перилах, на четвертом или пятом этаже, сразу не сосчитать. Покачнулся и вниз. Не падает, а прыгает, как будто со стула на пол. Но ему дальше лететь, и он сначала ногами, потом боком… а тут земля, и он – спиной, упал, и замер. Совсем рядом, метрах в пяти от нас. Под окнами. Ничего не сказал, не крикнул, — прыгнул и упал. Кошки и котята у нас каждый день пропадают, иногда находятся, чаще нет, но люди из окна не каждый день прыгают, поэтому не совсем ДКД, точка у меня стоит. В том году первый случай был. А второй уже в этом, двое прыгнули, чистая любовь, накурились и решили полетать. В дневнике у меня, поскольку двое, пожирней точка стоит… А тогда Игорь спрыгнул, я вспомнил, его Игорь зовут. Ему пятнадцать было в прошлом году, как нам, тогда, у моря. Пятнадцать, наркоман… и это он, в одиннадцать, мою Зосю железным прутом убил. Потом вокруг дома за хвостик таскал. Я его поймал, схватил, еще бы немного… Он бы головой о стену дома, кирпичи, он бы не выжил… А он – смеется, кривляется… Руки расжались, отпустил его, ушел, сам свою смерть найдешь…
Ну, скорую вызвали… Трогать его нельзя, может, позвоночник… Лежит, не двигается, но дыхание, пульс налицо. Мы сели с Володей, ждем… Снова звонили, еще несколько человек подошло…
Скорая приехала через 55 минут, взяли за руки, за ноги – положили на носилки и увезли.
Я к себе пошел, а Володя с котенком в магазин побежал, там у него друзья.
Когда я уходил, он обратно шел, котенок при нем. Такую ветчину, говорит, сожрал… Смеется. Домой, говорит, домой. Пока квартиру не отняли, я домой. А что потом? Да хрен с ним, что потом…
Игорь?.. Жив остался, только ногу вывихнул и сотрясение мозгов, можно сказать, ничего не сделалось.
А Володя… тоже ходит, кормит голубей, просит на бутылочку, все такой же мальчик, только рыжина с сединой…

////////////////
Оч. старый рисунок, перо-чернила-акварель

Фрагмент из романа «Вис Виталис»
…………………..
Дома тоже не сиделось, и Марк выходил туда, где кончались постройки, неба становилось больше. Сюда, не обрыв они приходили с Аркадием. Он садился и смотрел. На темной воде белели островки, по мелкому песку сновали птицы, сдержанно ворча, пробивался катер, ведя за собой несколько неуклюжих барж с остроконечными кучами щебня… метался на ветру узкий флажок, на теплой жести сушилось белье…
Он сидел, один на один с миром, не пронизанным разумом, а бессловесным, непросвещенным, не знающим теорий и принципов. Аркадий не раз об этом говорил, Марк слушал и не слышал.
— Как в средние века жили — ничего не знали… — говорил старик. — И, заметьте, не тужили. Главное — на все иметь свой ответ.
— Мне жаль их, — рассеянно отвечал Марк; средние века для него как жизнь после смерти, одинаково невероятные явления.
— Вы уж слишком себя сузили, — вздыхал Аркадий, — вы не такой.
— Вы ведь не будете спорить, в окружающем мире нет мысли, — отвечал юноша. Хотя не раз признавался себе — бессмыслица эта действует: и тишина, и безразличие вещей… Без мысли, а живут!..
Теперь он уже не пытался внести разум в окружающий хаос — просто сидел и дышал, как после тяжелого ранения, когда неясно, выздоровеешь или умрешь… Он сидел, пока не становилось прохладно, вспоминал, что надо поесть, а дома шаром покати. Правда, от Аркадия достался ему чай в старой жестяной банке с изображением тройки — она мчалась неизвестно куда, зато на большой скорости. Коробочка выносила тряску и скорость, так было написано на жестяных боках — для путешествий, старинная работа… Он шел домой, пил пустой чай, зато черный и терпкий, и ложился до утра. И видел сны, один за другим, в них много говорил, разбирал чужие слова, по гласным, по верхушкам, и сам также объяснялся… просыпался возбужденный и усталый, пытаясь ухватить кончик нити, который тут же выскальзывал из пальцев.
— Я трачу жизнь, — он говорил себе, чувствуя, что его несет безделье, пустота, и ждет тихое безумие, одичание. — То, что происходит — бессмысленное разрушение без созидания. Мне тошно, скучно с собой, я больше ни во что не верю — ни в разум, ни в стратегию верной жизни, ни в истину. Я потерял энергию жизни, ту самую VIS VITALIS, за которой годами гнался, пытаясь поймать, выделить в чистом виде. А она была во мне — растворена, неотделима… Теперь я ее лишился. Великие дела больше не привлекают, вершины не светят… Наверное, я умираю.

Если совсем не спалось, он шел к Фаине. В ее доме все вещи на своих местах, но что-то дрогнуло, устойчивость пошатнулась. Он чувствовал, она тоже боится перемен. Они смотрели в говорящий ящик, чтобы поменьше видеть друг друга, как муж и жена, прожившие безрадостную жизнь… потом шли в спальню. Посредине страсти он чувствовал, как все это глупо и бессмысленно, смотрел на подоконник, где пятнами светились цветы, на простыни, на ее смуглое тело, как на что-то за десятком оптических стекол, многократных отражений… пока в полную силу не наваливалась тоска. Они лежали рядом, ему было страшно, что он, как мотылек, перед закатом, лишенный разума, мечется и бьется о фонарное стекло.
— Странно, — она как-то сказала, — эти ничтожные суетливые мошенники всех обскакали. Значит, пришло их время. Я тоже не чистюля, но мы все же что-то создавали, понимая, где настоящее, где ложь или натяжки. Штейн хитрец, умел все разделять. А эти… Кто-то, видите ли, приедет разбираться в наших делишках!..
— Деньги дают, вот и весь смысл, — сказал Марк, — остальное им все равно. Но вот что странно — трясутся, суетятся… Может, знают — все это, временное, умрет, настоящее останется?..
— Позолота сотрется… сказки! Ты такой же, как был… дурак. Какое тебе дело, что останется!

Какое-то дело ему было. «Если бы понять, что чувствовал Аркадий под белой холстиной, в углу…»
Как нам хочется прозрений, хотя бы под занавес! Наверное, ничего особенного не чувствовал — боль, страх… Уговаривал себя, надеялся до последнего. Видел, как возникает, медленно поднимается багровое пятно… А, может, что-то ему померещилось в тот момент? Понял, что искал смысл — не там? И не так, не так! Ведь как его искать, каким способом, или методом, что за теорию или философию приспособить… если «пойди туда, не знаю куда?..» Вслепую остается — ощупыванием тупиков, перебором возможностей… А это и есть сама жизнь: она все в себе содержит — и приблизительность, и неопределенность, и бесконечное множество опытов, дел, решений… Никаких методов и приемов, она сама и есть единственный метод. Живи, вот и все дела. Только живи… и, может, со временем что-то прояснится.
— Не-е-т, ни о чем подобном Аркадий и думать не мог. Он бы посмеялся над этим вздором! А, может, не стал бы смеяться, сказал бы с ухмылкой: «Ну, ты, парень, даешь…»
Как-то, сидя с бутылкой у окна, попивая, что все чаще случалось с ним, Марк вспомнил тот вечер, юбилей, восторги по поводу паштета, и как они горланили:
— Мы вольные птицы, пора, брат, пора
— Туда, где, туда, где, туда, где, туда…
— Куда — туда? Куда — туда?.. Аркадий, Аркадий… — и он зарыдал, колотясь пьяной головой о столик, который достался ему от старика, сидя в кресле, которое столько помнило, в полупустой и пыльной комнате… И со слезами успокаивался: жизнь, или «метод исследования», как он ее называл, брала свое, и молодость тоже.

…………………………
И ВСЕГО ДОБРОГО, ДА ЗАВТРА!

/////////////////////////////////////////////////

ЗАЧЕТ ПО АНАТОМИИ

На занятиях мы с Немо сидели рядом. Он ничего не понимал, слишком давно его учили физике и химии.
— Ты мне объясняй.
Я начинал издалека, и видел, что нужно еще глубже брать, с класса пятого… Но это не смущало его. Но быстро надоедало.
— Ладно, понял, понял, — говорит.
Его выгнали на втором курсе. На первом он несколько раз прославился. Сначала отбил гранату.
Ну, не гранату, а пяточную кость, os calcaneus по латыни.
Она от правой ноги была, он не заметил. Да и как было заметить, входишь в комнату, а в тебя кость летит. Да еще такая компактная, в самом деле, как граната.
Профессор Пяртель давно выжил из ума, но лучший был анатом. Он спрашивал так – вызывает, входишь, он в дальнем темном углу, в кресле, головка набекрень, тощий, еле дышит… На столике рядом с ним кости человека. Хватает первую попавшуюся – и швыряет в тебя. Он быстро и метко кидал, несмотря на возраст и слабость. Это называлось метание гранат. И ты должен сразу, как поймаешь, еще лучше налету, сказать, что за кость, и правая или левая. Если налету, пятерка обеспечена. Но налету никто не мог. Большие кости довольно легко определить. Я шел одним из первых, мне досталась берцовая, я ее поймал, и моментально узнал, правая, говорю…
— Дай-ка сюда, — старик сам не знал, что бросает. Посмотрел – четыре, иди…
За мной, конечно, Немо. Вошел, тут же шум, крик… и он выходит, как всегда серьезен, если не хохочет. За ним выбегает красный от злости профессор, на лбу вздувается шишка – «хулиган!»
Немо вошел, в него полетела пяточная кость. Он налету ее отбил. И попал в старика.
Все думали, нарочно он… Парторг, знаток военного дела спас:
— Такая точность только случайно получается, — говорит.
Немо за анатомию не переживал, смеялся, – идиот профессор…
— Тебя же выгонят…
— И что?.. Не выгонят, увидишь.
Его не выгнали, он сдал зачет сотруднику профессора, старик его видеть не хотел.
Немо редко пил. Редко да метко, помню, раз пять мы с ним напились. Но на следующий день ни грамма, я отдохнул, говорит. И тебе запрещаю, ты же еврей, они не пьют.
— А ты?
— Мать лютеранка, отец засекречен. Я же мамзер, забыл?.. Я не закусываю, как все. Я жру. Пью ради закусона, чтобы легче жрать до бесконечности, тяжести не ощущая…
И правда, когда он пил, мог съесть черт знает сколько. И я мог, мы в этом похожи были.

Часики – колбасики.
Монтана, мелодии экрана…
Идут с ускорением
Кнопочки не нажимаются
Не открываются
Но ходят и ходят
Все ускорряются…
Снял, положил на полку.
Год лежат, два лежат — ходят и ходят!..
Надо прекратить.
Но не открыть…
Ладно пусть.
Ходили 3 года, наконец, перестали. Но если потрясти, снова ходят. Боюсь трогать – живые…
Купил другие. Снова Монтана, мелодии экрана…
Их восемь. А написано – шестнадцать!
Год ходили, стали ускоряться, не корректируются… Сбесились? Или – опять живые?..
Надо носить, а то лежат и ходят. Страшновато…
Выкиньте их, говорят…
Они же ходят как выкинешь… И тоже не открыть, батарейку не вытащить… И откуда в ней такая сила?..
Разбей молотком, говорят.
Но как разбить, они же ходят!.. Но не открываются, не подчиняются. За сутки — часовая стрелка — три оборота… И все ускоряется…
Железка! Забудь. Выкинь с 14 этажа, купи другие.
Третьи?.. Не могу. Ходят и ходят, надрывают душу. Как человек в коме, живет и живет… Как отключить…
Часы не человек, мне говорят
Не знаю… но живые…

…………………………………….

…………………………………………………..
МОЙ БРАТ НЕМО

У Немо было несколько домов и квартир, на всякий случай, он говорил. Некоторые я знал, ходил туда, когда искал его, но там меня плохо встречали. Другое дело теперь! Он вытаскивал бумажки, не глядя, платил, сдачи не надо. Мы выберем лучшее место, он сказал. Хозяева держали для Немо жилье, обычно он исправно платил, немного, но тогда всё было дешево. И он в любое время мог придти в одно из своих убежищ, домов, квартир… зажигал свет, топил печь, ел, что принес с собой, ложился спать в тепле, утром смотрел в окно на новый пейзаж…
— Никто не знает, где я, он говорил. — Колобок от всех убежал…
— Я теперь однокурсник твой. Восстановился.
История загадочная. Многие преподаватели были его знакомые, некоторые собутыльники, но были и враги. Сразу после войны, он поступил учиться. Солдат-освободитель. Приняли без экзаменов, учился год. Потом его исключили.
— За что?
— Ни за что. Нарушил в муравейнике порядок. А может КГБ, я тогда от них убежал. Главное, нашелся человек, взял на себя. Он историю партии читал. Фронтовик!.. По пьяной дурости. У него на кафедре двухпудовая гиря, он всем перед экзаменом предлагал, кто поднимет, говорит, тому пять. Все отказывались, и сдавали. А я поднял… и он меня провалил! Похоже, потому, что сам уже поднять не мог, инвалид. Потом мы не раз пили с ним, он жалел…
— И ты не вернулся?..
— Настроение пропало.
Я слушал, спрашивал-отвечал… и не слышал. Он меня искал, не бросил! Я был так рад… невозможно описать. Все-таки, мне было еще мало лет.
И я искал квартиру с ним.
Догадываюсь, он для форсу передо мной — ходил-бродил, деньги бросал, морщился, нет, нет… а сам уже знал, где мы будем жить. Оставил на последний заход.

……………………………………..
Мы остановились, наконец, у домика, деревянного, большие доски покрашены желтой масляной краской, но давно, из-под нее зеленая видна. На улицу три окна и дверь, но вошли со двора. Огромный пес бросается навстречу. Но кусать не стал, узнал Немо, кинулся лизать. Он был слепой.
Вышла хозяйка, нестарая еще женщина, Лиза, больших размеров, но не толстая, с красивым лицом, но очень сальными волосами. Мне ее волосы не мешают, он говорил. Пес жил в туалете. Деревенский туалет, только в доме, в пристройке за кухней, у выхода во двор. Деревянная полка с овальной дыркой, внизу шевелятся черви, их миллионы. Под полкой сбоку пространство, там обычно спал пес. Он не видел, но по запаху чужих определял безошибочно, даже из туалета. Немо опасался, что он укусит меня, когда я занят там. Это было бы неприятно для будущего, говорит. Но пес меня сразу полюбил. Его звали Баро. Откуда взялся Баро, никто не знал, как-то пришел сюда, и остался. Немо смеялся — «я Немо, он Баро, мы старые друзья. Наверное, у нас одна судьба, в этом доме жизнь прожить…»
Теперь я вижу, он угадал.

……………………………………..
Немо часто жил в этом доме после войны.
В большой комнате три окна, все разной величины. Но это я заметил через много лет, когда вернулся посмотреть, как мы здесь жили.
Крохотная передняя, всегда ледяная. Зимой наша дверь туда замерзала, на ней лед, а когда топили, вода стекала на пол, но немного, мы постилали коврик. Между половинами дома была печь, топка со стороны Лизы. И мы зависели от нее по части тепла. На самом же деле наше тепло зависело от Немо. Когда он приходил, то стучал в стену, Лиза, получше истопи, я пришел. И Лиза топила так, что влага крупными каплями осаждалась на холодных стеклах, текла на пол… Немо уходил на несколько часов к ней, и каждый раз что-нибудь приносил в огромной глубокой миске. Делил на две неравные части, я уже ел, говорит, и рыгал, от него шел запах мяса. Вываливал большую часть на сковородку – тебе, остальное нес Баро. «Лизе не говори…» Она кормила пса вонючей требухой, а он жалел. Он голодных жалел. А глупых не жаль мне, говорит. Свобода ерунда, говорит, важно, чтобы поел… У нас одна тарелка была, и сковородка. Тарелку почти каждый день мыли, а сковородка и так стерильная. Хлеб, колбасу, сыр резали и ели на фильтровальной бумаге, так чище всего.
— Есть надо в чистоте, я и в окопе чисто ел…
У него была знакомая в лаборатории, школьная любовь, он эту бумагу приносил рулонами, и у нас всегда было чисто на столе.
Домик стоял в большой луже, через нее вели мостки к нашей двери на улицу, парадному входу в дом. Но мы не пользовались им, выходили через небольшую кухоньку с круглой железной раковиной, через узкий коридорчик, там справа туалет, и во двор. Лужа перед домом высыхала только жарким летом, но всегда оставалось темное пятно. Немо говорил, здесь через сто лет забьет источник, люди скажут, святая вода, и будут ходить за ней, а это наш сортир был.
Но вот что интересно – когда он ночевал здесь, то утром выходил из дома — на охоту, он говорил, с большим кожаным портфелем, вечно раздутым и тяжелым – сияющий от чистоты и свежести, в новом костюмчике… гладкие щеки, набрильянтиненные волосы… Это часть моей работы, он говорил. Обманщик должен быть чистым и красивым.
Над комнатой низкий чердак, где можно, согнувшись в три погибели, стоять. Там в большой бак собиралась дождевая вода, и он не дрогнув, мылся до блеска, до скрипящей кожи ледяной водой. В наших краях девять месяцев в году холодрыга не для жизни, для прозябания. Только недавно стало потеплей. Свидетельство наступающей катастрофы, Немо бы сказал. Но его уже нет.
— Разве обманщик ты?
— Ну, понимаешь… Я утешитель жаждущих утешения, — он говорит. –Лечить излечимое каждый дурак может. Я лечу безнадежных, неизлечимых, это не обман, а внушение с утешением пополам… и немного медицины, как же…
Значит, если он забегал ко мне, то заходил и к Лизе, и у меня было тепло. Но он обычно спал-поживал в десяти других местах, чаще всего в одноэтажной халупе за рынком. Там жила-была теплая бабенка, продававшая мясо, домашнюю колбасу и сыр. Продукты с хутора, на котором трудился ее муж. Вот откуда было добро, которое он приволакивал к нам, ко мне.
— Скучно есть одному, — он говорил. – И с бабами скучно, что они могут, кроме…
Его поставщица мяса давно обосновалась в городе, сняла домик, задуривала муженька, что трудится день и ночь, а сама наняла продавщицу, и жила припеваючи с Немо. Он хвастался, что с вечера до утра трахает ее десять-двенадцать раз. Понимаешь, говорит, — страсть…
А я думал, неужели десять?.. Не может быть, врет…
Из-за его страсти у меня неделями холод смертельный стоял. Иногда он прибегал рано утром, потирал руки, вытаскивал из портфеля голову домашнего сыра, шмат килограмма полтора домашней колбасы, буханку черного, он булок не признавал. Мы грели на плитке чайник, пили черный чай, он заваривал сразу полпачки в большой алюминиевой кружке и разливал по нашим стаканам не разбавляя… Мы ели, разговаривали… Потом он убегал к хозяйке, и у меня к вечеру было теплым-тепло.

…………….
(вторая редакция. Извините, текст был, но черновой)

Жизнь каждого существа – драма. Мне говорят, у зверей нет драм. Дураки, ничего не понимают. Я вам только одну историю расскажу. Ко мне пришла бездомная кошка, зовут Бася. В мастерскую, родила двух котят. Они умерли через несколько дней. Бывает, неохота объяснять. Обычно жду день-два, чтобы зверь понял, — тело холодное, не движется, не кричит, не зовет, не просит есть… Кошка сидит несколько дней, прислушивается, ждет, что котенок подаст голос. Потом уходит.

Я убрал мертвых, но, видимо, рано. Мать начала искать их. По всем углам. И не уходит. Поселилась, и ждет… Потом забыла, но не совсем.

Год проходит, второй… У Баси, видно, котят больше не будет. Тоже бывает, и с бездомными, и с домашними. Ничего не поделаешь, дело тонкое.

Прошло три года. У другой кошки, старой моей знакомой Зоси, в мастерской родились котята. А Бася… начала воровать этих котят, таскать их по углам, на балкон, на улицу… Зося защищает своих, ищет, находит, притаскивает обратно… Между двумя кошками постоянно драки. Зося отойти от котят не может, Бася сидит, ждет момента. Выгнать ее не мог, такие у нее были глаза. Я видел, как она с расстояния смотрела на котят, когда Зося их кормила. Это кошмар, я вам скажу, никогда не думал, что может быть такая тоска в глазах. Голая неприкрытая ничем тоска. Я у людей такого не видел, хотя много повидал. У людей закрытость есть, а у зверей… ужас.

Зося видит, что одна не в состоянии защитить котят, Бася сторожит день и ночь…

У Зоси старшая дочь есть, уже взрослая, Тося, она в соседнем доме живет, там у нее свой кот. Тоже история, в двух словах не расскажешь. Я знал такую пару, они жили много лет вместе, до смерти кота… Зося бежит к Тосе, приводит ее. Тося сразу поняла, в чем дело, осталась в мастерской. Ее кот пришел за ней, но в мастерскую не проник, спит на балконе снаружи. Не вмешивается, но на страже, если что – поможет своей кошке. И две кошки теперь по очереди сторожат котят. Более того, Тося, чтобы успокоить котят, когда Зоси нет, начинает их кормить. У нее не может быть молока, но котята сосут, и успокаиваются.

А Бася все время сидит у дверей, или на форточке, или в окно смотрит, как бы котенка украсть. Худая, не ест… Несколько раз ей удавалось — схватит и бежать… Но две кошки сильней, догоняли, отнимали котенка, выгоняли Басю. Нет, не били, просто отгоняли. Но не надолго хватало…

И так продолжалось, продолжалось, и конца не было. И я не знал, что делать.

Прошло недели три… Наконец, все решилось — Бася нашла себе котенка, своего!
У нас гуляет один бездомный котик, месяцев семь ему. В этом возрасте кошки уже догадываются о своем назначении, а котики маются, взрослые коты начинают их гонять, чувствуют конкурентов. Этот котик Максимка, я знаю, чей он, собственная мать его давно забыла…

Бася смотрит на Максимку, он – на Басю… И они кидаются друг другу навстречу, обеим нужна любовь. Бася вылизывает Максимку… кормит! Тот с нее ростом, но снова стал маленьким, приник к матери…
Тося со своим котом, кстати, его зовут Федос, теперь спокойно уходят в свой дом. Поели у меня, и ушли…
Я таких историй знаю… на сто рассказов хватит.
А они говорят, нет драм у зверей.
Дураки, дураки…

………………………………
Чужая точка зрения — дурдом. Например, мне говорят — «берегите глаза, что Вы все с экрана читаете?..» А для чего они, глаза? К тому же, книги читать куда вредней, я на экране могу такие буквы заделать, слепой увидит.
Или говорят — «куда Вы летите, нужно сердце беречь…» Или еще — «нельзя мало спать, надо много спать…» Или — «вам бы не вредно печень почистить…» С ума сошли, с этими чистками, просто дурдом какой-то!..
Непонятно, для чего все это беречь? Ведь пропадет! Что-то одно споткнется… а всему остальному — из-за этого пропадать??
Как можно все это добро, вполне работающее еще, в землю бросить, чтобы гнило? Или сжечь?..
Совсем дурдом, извините! Насколько разумней и понятней — все использовать до полной негодности! И даже приятней.

…………………………….
В нашем доме на втором этаже жил мой друг Федос, он химиком был.
У него интересное лицо – лоб и нос на одной линии. Глаза водянистые, веселые, выпученные, он не смотрел, а взирал с удивлением. И вечно смеялся. А говорил быстро, захлебывался словами. У него трое детей, жена эстонка. Когда Эстония отделилась, жена уехала на родину с детьми, а Федос остался. Странная история, я не могу ее объяснить. Гена говорит:
– Ты должен ее понять…
– Почему это я должен…
– Сам такой, сидишь как сыч на своем клочке.
Он прав – сижу. Но я же никого не бросил!.. Нет, мне ее не понять.
Наверное, и Федос понять не мог. Они неплохо жили, хотя говорили на разных языках. Она русский так и не освоила за двадцать лет, но понимала. А он эстонский не знал, и не понимал. Они познакомились на экскурсии, в Москве, случайно. Зачем она осталась у него, не знаю. Дома она жила на отдаленном хуторе, может это?.. Здесь какой никакой, а город… Может, он ее очаровал?.. Не похоже. В жизни встречаются странные поступки, каждый знает… Жили тихо, порядочно, потом началась катавасия с разделом страны, демократия для воров, и жизнь пошла прахом. Может, проявились скрытые трещины?.. Генка все твердил про скрытые семейные обстоятельства, а я говорю:
– Какого черта их проявлять, пусть бы жили с ними…
– Когда-нибудь сами проявились бы.
– Ну, это еще когда… можно было трижды жизнь прожить.
За неимением денег Институт разогнали, Федоса уволили, и он устроился дворником у нас. Частенько заглядывал на первый этаж, спичку дай, или десятку стрельнуть. Иногда встретимся во дворе. Глаза такие же, удивленные, только смеяться перестал. «Надо ехать… – говорит,– все-таки дети…» Я кивал головой – «конечно, поезжай…»
Он так и не уехал, погиб. Мотался в Москву, решил сначала в гости съездить, поговорить… Виза, билеты… Как-то возвращался вечером. Его ограбили и выкинули из электрички. Скорость небольшая, но он, падая, налетел на столб и сразу умер.
Иногда я думаю, он избежал ответа на вопрос, за него решили. Никуда он ехать не хотел. И в то же время хотел… Это беда.
Моментальная смерть привлекательная штука. Сразу решаются все вопросы. Ускользаешь от враждебных сил. Вот и Федос ускользнул.
Иногда я думаю – вот бы так самому, только чтобы моментально, да? Но как зверей оставить, и всё вокруг? Мои родные существа еще быстрей начнут пропадать. Сам себе возражаю – земля, если заброшена, не пропадает. Хуже, если возьмутся за нее. Кто знает, может и возьмутся… строить новый мир, великий и бесполезный… Тогда конец. Генка надо мной смеялся:
– … не жаль, что я умру, а жаль, что родину оставлю…» Про тебя стишата.
– Нечего хихикать, – отвечаю, но не обижаюсь, он не со зла смеялся.
Не родину, а кусок земли. Десяток зверей, несколько деревьев. Кусты. Траву, она каждый год стремится на простор, пробивается из тесноты, из духоты… Я ей не могу помочь, но сочувствую ежедневно. Никто не знает, как действует сочувствие. Я думаю, в нем небольшая сила, но упорная.
Гена говорит:
– Ты ненормальный, чем ты поможешь, если здесь…
Я ему про то, про это… Слова. На самом же деле не знаю, как объяснить.
Но я каждый день говорю своим – «ребята, живите, я еще здесь…»
Чувствую, это важно.
Такая глупость.
……………………………………
Потом у нас в подъезде появился ниоткуда новый кот. После смерти Федоса. Черный, большой, с белыми лапами и галстучком аккуратным. Ходит по ступенькам и мяучит. Я посмотрел – и ахнул: лоб у него и нос на одной линии…
Сразу понял – Федос вернулся. В его квартире уже занято, я устроил ему у мусоропровода местечко. И кормлю. Коты сразу его признали, а Зося ворчит, шипит на него… Но он держится по-мужски, не отвечает.
А я хожу и думаю. Нет, ничего особенного не придумал. Но ЗНАЮ, если б спросили – «хочешь, сейчас, в момент умрешь?.. зато вернешься на свою землю НАВСЕГДА. Но котом. Черным. Или другого цвета.»
Даже не задумаюсь.
Днем буду спать, летом в траве густой, осенью на опавших листьях, зимой – в подвале, место на теплой трубе присмотрел. А ночами к себе на балкон приходить. Прокрадусь на мягких лапах, когда люди спят, спокойно все, тихо… Посижу там, где Феликс и Пушок сидели… Месяц зыбится в тумане… Пойду на берег к своим дурачкам родным, которые там в земле… с ними посижу, поговорю… Обойду землю по малому и большому кругу. По оврагу буду гулять… скользить бесшумно, слушать шорохи листьев, шелест трав… На меня холодные капли будут падать, на мохнатую спину… отряхнусь, и дальше…

…………………………

КОГДА УХОЖУ…

Я долго вожусь со всеми, чтобы не бежали за мной. Некоторые доходят до нашей границы, постоят, глядя мне вслед, и поворачивают обратно. И то опасно, потому что люди и собаки бывают злы. Недавно я увидел, как стая собак преследует серого, лохматого как старый валенок, кота из девятого дома. Когда я подбежал, он лежал на боку в беспомощной позе, закатив глаза. Дернулся, и затих… Я отогнал собак. Среди них была сучка, черная вертлявая собачонка из восьмого дома, а всей бандой верховодил очень милый рыжий, как лисичка, песик, он-то и организовал натиск на «валенка». Собравшись вместе, они, конечно, выпендривались перед сучкой, к тому же в их компанию затесался явный проходимец — странного вида барбос, помесь фокса с таксой, со злыми белесыми глазками. Я как-то уже видел его в деле — вцепится, не отпустит… Но через день я с изумлением обнаружил у девятого того самого «валенка», совершенно живого, он отлично ладил с красивой кошкой из детского сада, я ее знаю. Может двойник? Не слыхал про двойников среди котов, это невероятно, настолько они разные… Но тела «валенка» я не нашел, хотя тщательно обыскал место сражения, не было даже следов крови! Странно, обычно их тела лежат и разлагаются, ведь эти коты ничьи, живут сами по себе, как могут. Им трудно выжить, только выдающиеся личности доживают до старости. Как не устать от жизни, когда нет спокойного пристанища, никогда не знаешь, что перепадет поесть, не затопят ли подвал, не закроют ли все окошки и щели, не возьмутся ли травить крыс страшным ядом или разбросают ядовитые приманки, такие приятные на вкус… или прибегут мальчишки с луками и пистолетами, стреляющими очень больно, или наш старичок возьмется гонять палкой, или поймают недоделанные дети, привяжут, начнут медленно жечь и резать на части… Или какая-нибудь исполкомовская сволочь, объявит всех котов распространителями болезней, будут ловить и убивать.
Я думаю, кот притворился мертвым, чтобы эти шакалы отстали от него. «Валенок» сыграл в мертвеца, опытный хитрец, а Шурик не умел, эти шавки поймали его и придушили. За день до смерти он сидел рядом со мной, сияющий, важный, пушистый, смотрел доверчивыми оранжевыми глазами. Его облизывала мать, Алиса, а он только поворачивал голову, чтобы достала со всех сторон. А потом начал отчаянно отвечать ей тем же, лизать и лизать, и все мимо, и только мелькал его яркий малиновый язычок. А с другой стороны сидела его сестра Люська и лизала ему пушистый бок…

Когда я ухожу, то стремлюсь оставить их дома, а то хлопот не оберешься, будут бежать и бежать за мной, или, как Хрюша, страшно кричать, глядя вслед отчаянными глазами… И сегодня я запихал обратно Клауса, который ухитрился-таки выскочить в коридор, но через него, воспользовавшись сумятицей, перепрыгнул Макс и устремился вниз. Стив первым ушел через балкон, но уже успел проникнуть обратно в дом, сидел перед соседской дверью и делал вид, что я не существую. Он теперь надеялся на богатого соседа, который может пнуть, а может, под настроение, выдать кусок копченой колбасы. Я не стал его уговаривать, и тоже сделал вид, что никогда не видел. Пусть живет, как хочет, все равно не переубедишь. А Макса выпускать нельзя, он нервный и слегка того… плохо знает дом, будет до утра толкаться по лестницам, и кто-нибудь обязательно даст ему по башке. Она у него крепкая, но в третий раз может не выдержать. И вот я скачу за ним, приманиваю, умоляю выглянуть из-под лестницы, а он не спешит, смотрит из темноты бараньими глазами… Наконец удалось, хватаю его и тащу наверх. Но пока просовываю в щель, через нас прыгает Люська, которой уж вовсе это незачем — она развлекается. Но и ее оставлять на лестнице опасно, я долго упрашиваю ее сдаться, а она, задравши гордо хвост, дразнит меня, шельма, потом милостиво дает себя поймать. Хорошо хоть, что Алиса в стороне от этого безобразия — сидит в передней и молчит, глаза в туманной дымке. Она различает в сумраке только силуэты, и узнает меня по голосу, звуку шагов и запаху. Она играть в побегушки не намерена, устала и хочет поспать в тишине.

Так вот, когда я ухожу, то хватаю их и прячу в надежные места. А они считают, что идет игра, непонятность ее правил раздражает их. Не умеют предвидеть опасности, счастливые существа. А я, трясущийся от страха комок жизни, предчувствую и представляю наперед, и что? Это спасает меня, дает преимущество перед ними? Отнюдь! Наоборот! Они еще снисходительны, я им надоедаю своими страхами. Клаус при этом никогда не кусает меня и не царапает, сидит на руках, сопит и не вырывается — “все равно убегу…” Хрюша может куснуть или ударить лапой, но не всерьез — “отстань!” А Стив только замахивается , но зато страшно шипит и рычит, особенно, когда я советую ему не сидеть перед чужими дверями и не клянчить интересную еду… Все, как ни поели, обязательно копаются в помойках. Раньше я возмущался этим, а теперь радуюсь за своих друзей.
Как-то уходя, пытаясь избавиться от Клауса, я затолкал его в подвал и плотно прикрыл дверь. Когда я обошел дом, то он уже сидел и ждал меня — выпрыгнул из окошка с другой стороны. Уйти от него невозможно, он плетется за тобой, ему страшно, кругом все чужое — поля или дома, незнакомые коты, злобные собаки… он понимает, что мне не спасти его, если начнется гонка, надо будет полагаться на себя… И все равно идет и идет. И попадается, конечно. Потом, отогнав от дерева собак, уговариваю его — “все спокойно, слезай…” а он долго не верит, подозрительно оглядывая сверху местность… Потом мастерски слезает — задом, не глядя вниз, что дается котам трудно. И я, недовольно ворча, провожаю его обратно, а он ворчит, если я иду слишком быстро.
Но сегодня он дома, пусть покрутится там, найдет пару крошек, а меня и след простыл.
Кончается день двенадцатого, ртуть топчется около нуля. Я жду зимы — скорей начнется, скорей пройдет. И боюсь — ведь каждый день спасаться от холода, темноты, людей, собак, машин… Когда я думаю об этом, то уже не знаю, человек я или кот. Смотрю на мир, как они. Белая пустыня поднимается, закрывает полмира, темное небо наваливается на землю. Горизонт скрывает все, что видят люди. Зато окошко под домом становится большим, близким и манящим, я чувствую исходящие оттуда теплые токи; темнота подвала не страшна, наоборот, мне хочется раствориться в ней, уйти туда вместе с котами. Небольшое усилие, внутреннее движение, жест или особое слово, сказанное вполголоса — и мир покатится в другую сторону… Я устал от выдуманной жизни. Хочу видеть мир, как коты. Чтобы простые вещи всегда были интересны мне. Чтобы трава была просто травой, земля землей, и небо — небом. И все это ничего больше не обозначало, а только жило и было. Чтобы я не рассуждал, а чувствовал. Чтобы жил мгновением, а не завтрашним днем, тем более, послезавтрашним. Чтобы не знал всей этой подлости и грязи, в которой купаемся. Чтобы не боялся смерти, ничего не знал про нее, пока не тронет за плечо… А если короче — мне скучно стало жить человеком, несимпатично, неуютно. И, главное, — стыдно.

……………………

……………………….
Ошибки радуют, хотя ничего особенного.

…………………….
Осенний день, заброшенный дом, в котором еще видел жизнь. Приехал в 1966г., в усадьбе за городом, у реки, — больница. Стены метровые, лепнина, фонтан, львы у входа… паркет особый, печи с изразцами… Внизу кухня, прием больных, наверху палаты. Тепло. Дом, в котором Алябьев бывал.
Больницу построили в городе, дом опустел. Надолго оставили без присмотра.
Сейчас все разграблено, изгажено, вряд ли можно восстановить, фундамент оседает…

………………..
Один старый художник говорил — «на жизнь не пялься — посматривай…» Натуру имел в виду. Сезанна уважал, но в верности натуре не клялся. Времена изменились, обманов стало больше, самообманов — меньше. Другой художник говорил мне — «натура как картошка, чудный продукт, но ты ведь не будешь жевать сырую картошку…»
А я приспособил занавеску. Пишу из головы, если не хватает, чуть отодвину… и снова за своё… Или натюрморт — посмотрю — закрою тряпочкой, и пишу…
Нашел, вот, старую-престарую картинку. Мне один забытый художник говорил…

……….
К лету я с большими трудами вернул Макса в наш дом, но он по-прежнему боялся Серого и к мискам в подвале подходил с опаской. А Серый отвлекся на время, любовные дела и прочее, а потом снова стал поглядывать, угрожать… Я понял, что время разобраться с ним, напомнить, кто тут главный, и заявить, что не позволю запугивать Макса и остальных. Кот я или не кот, неважно, мои правила все должны соблюдать. При мне никто никого обижать не смеет. Этот мерзавец взял себе в привычку являться по ночам на кухню, вычищать до блеска миски и завлекать наших кошек, а кто ему перечил, того избивал, выгонял и преследовал до самых границ. Все наши коты напрягались, и Макс, который впал почему-то в самую большую немилость, первый. Что за жизнь, если в доме нет покоя?!
Я взялся за Серого не в первый раз, время от времени приходится это делать. Однажды ему особенно крепко досталось. Это было давно, тогда он совершенно обнаглел, совершал налеты на все квартиры на первом и втором этажах, шастал по балконам, запугивал всех домашних, воровал все, что находил. Я не раз заставал его у нас на кухне, но он спокойно ускользал, и смеялся надо мной.
Когда он в очередной раз прокрался на кухню и зачавкал, я из комнаты тихо вышел на балкон и снаружи захлопнул форточку в кухню. Серый оказался запертым. Я спокойно вошел к нему, он тут же все понял, сжался пружиной и метнулся к окну. Я думал, он разобьет стекло или голову… Поняв, что не вырваться, он забился под тумбочку и приготовился к защите.
Я не стал бить его, налил в стакан холодной воды и выплеснул ему в физиономию. Он зашипел, замахал лапами… и получил вторую порцию, и третью… Я почувствовал, что хватит, он унижен, и надолго запомнит это. Открыл форточку и отошел. Он не сразу понял, что свобода, потом одним прыжком перенесся на балкон, и исчез. Этого урока хватило на месяц, а потом все началось снова…
Удивительно, но он тогда не возненавидел меня. На улице заметит, тут же навстречу, выгибает спину, предлагает почесать за ухом… «Серый, помнишь?..» Помнит, конечно… но ведь то было дома… На улице мы не воюем, а в доме время от времени приходится ставить его на место. Я для того, чтобы придерживать сильных и помогать слабеющим. Как я поддерживаю старика Васю, которого оттесняют от подвальных мисок.
Но теперь я не мог поступить, как раньше, — унизить Серого! Тогда он был для меня малоизвестный негодяй, а сегодня я за многое уважал его, и восхищался. Но как я мог допустить избиения наших? Разрушится дом, убежище, и куда нам тогда приходить, особенно зимой?..
И я решил драться с Серым честно, соблюдая правила котовского боя.
Вынес на улицу им поесть, в теплое время я часто так делаю, а он тут как тут, со своей наглой рожей, и всей тушей отшвыривает тех, кто послабей. Макс сжался и вовсе не подошел. Я резко и сильно шлепнул Серого ладонью по морде. Попасть-то попал, но он оказался гораздо быстрей меня, сразу понял, что это бой, а не шутка, и успел располосовать мне руку так, что кровь полилась. Он считал, что победил меня, и с места не сдвинулся. Тогда я ударил его тыльной стороной ладони, быстрей и жестче, чем в первый раз. Опьяненный успехом, он зазевался и не успел ответить. От удара отлетел метра на полтора, однако устоял на ногах, набычился и снова придвинулся к мискам. Я посмотрел на Макса, он отбежал, но внимательно наблюдал за событиями. Я обязательно должен победить! Это нелегко, Серый вдвое быстрей меня, одинаково владеет двумя лапами, даже четырьмя, а когти у него… Что поделаешь, никудышный я кот, придется использовать человеческую подлость. Хочу сказать в свою защиту — я не надел перчаток и не ответил ему каким-нибудь нечестным приемом, ногой или палкой. Я всего лишь сделал обманное движение левой рукой. Он попался, и тут я влепил ему правой так, что он не удержался на ногах. На этом я закончил, Макс должен понять меня и закрепить наш успех. Я отошел на несколько метров, наблюдал, что будет. Серый быстро пришел в себя и опять двинулся к мискам, по дороге отшвырнул еще одного моего друга… Макс наконец понял, что от него требуется — он тоже подскочил к еде, страшно захрипел, разбрызгивая слюну, вытянул когтистую лапу и зацепил Серого за щеку. И так здорово зацепил, что отцепиться у него не получалось. Серый сначала страшно удивился, а потом запаниковал, замахал лапами, но оказалось, что у Макса лапы длинней, и враг сидит у него на когте, как рыба на крючке. Наконец, Серый освободился и бросился бежать.
Мы не видели его почти неделю, а потом он вернулся и вел себя чуть потише.
Так и пошло у нас, как только он распояшется, я с треском выгоняю его, а он, пользуясь моей медлительностью, снова прокрадывается на балкон и сладким голоском сманивает кошек у наших котов. И это продолжается по сей день! Несмотря на боевые действия, я подкармливаю его, а он не против, так что наши отношения можно назвать сложными, но не враждебными. Кажется, он понял, что лапы распускать опасно, но сдерживаться у него не всегда получается.

………………………
Эскиз на черном линолеуме (масло)

………………….
40 лет тому назад я приехал в Пущино, и остался. Мне было тогда 26 лет. Свои плюсы и минусы в жизни на одном месте — мне все известны. Я выбрал. Сначала это было место, где стоял мой Институт Жизни, я занимался наукой. Потом это стало высоким местом над Окой, где было мое убежище от окружающей жизни, я писал картинки и тексты. Потом… это стало единственным местом в России, где еще можно жить 🙂 потому что тихо и красиво, и не мешают делать, что интересно. Потом… осталось высокое место на берегу Оки, кругом Россия, родина, и мне всегда было наплевать, любят меня здесь или нет — я люблю… Здесь я еще жив, что-то свое делаю, здесь несколько людей и зверей, которых люблю. Я видел все надежды, иллюзии, попытки что-то сделать — в науке, в городке, в окружающей среде… хотя бы не испортить, вложить хорошее. Был подъем, надежда, сейчас ничего не осталось. Я хожу по высокому холму над рекой, стараясь идти по одной известной мне тропинке — из дома в мастерскую, и обратно. У меня окна, не пропускающие звуки. Я много видел, что-то помню, и могу еще писать и рисовать — из себя. Меня хватит еще лет на десять, а больше мне не надо, если меньше — встречу с пониманием. Я счастлив, что мне уже 66, и я не долгожитель. Я не уеду из России, здесь мой язык, я понимаю жизнь и людей, а это для меня важно. Я смотрю телевизор — новости — жадно, и рекламу — с юмором и интересом, особенно, если отключить звук. Своего рода цирк.
Мне кажется, я понял главную ошибку — не тотальная испорченность и темнота, которые существуют, наряду с замечательными свойствами людей. Даже не глупость, холопство, жадность, воровство. Даже не неуважение к жизни, к людям, жестокость, ставшая привычкой. Нет, все можно было бы переварить, да и то, что я слышу и вижу в окружающем мире… ничуть не лучше, ну, чуть побогаче, поспокойней, деловитей, но с обожествлением денег и своего комфорта, и многое, многое еще… что мне противно… Подвело нетерпение, обычное нетерпение. За нетерпеливыми всегда идут воры, грабители… Быстро не получится, а только обратное. Какие бы ни были высокие и правильные идеи (если они таковы, а мы ведь еще склонны бежать за давно пробежавшей волной), если стоишь перед людьми, которые живут своими — пусть неправильными, нехорошими, но твердыми положениями, помогающими им жить и выжить… ТО торопиться нельзя, эти люди окажутся перед провалом, что и видим. Судьба всех социальных проектов, какими бы прекрасными они ни казались — обречена. Здесь пока что так: перво-наперво власть должны уважать за справедливость, и верить в нее, а тогда и на смерть пойдут. Так сложилось, очень не современно… но не нам это осуждать, а не считаться с этим — только крах.
И я хожу по этому холму, и все это каждый день вижу по людям, по своему дому, в который переехал в 1969 году из общежития. Только я теперь на втором этаже в мастерской, а жил на первом. Я вижу деградацию и смерть — людей, зверей, и самого дома.
Но вот парадокс, энергия согласия и приятия — и энергия неприятия и сопротивления в чем-то сходны — это все равно энергия, без которой нет творящего начала в нас. И это не ново.

В связи с новыми «наездами» на самых слабых, полез в старую повесть. Я уже понял, в какое время меня занесло. Осталось только защищать нескольких живых существ, которым без меня хуже жить, или вообще невозможно. Когда-то, в начале наших перестроек, я спорил со старым «зк» Василием Александровичем, просидевшим много лет в сталинских лагерях. Он в самом начале удивительным чутьем ухватил, куда дело идет, и говорит мне — «какая разница, откуда этот ужас идет…» Я не мог понять, ведь больше не сажают, я говорил. Он усмехался, «превратить человека в нечеловека… не обязательно стрелять-сажать…» Его уже давно нет в живых. Он был прав.
…………………………………………..

ХРЮШИН ПОРЯДОК

Еще не зима, еще не конец, еще не начало стремительного спуска в темноту и холод… Сегодня на листьях снова Макс. Я сразу сую ему кусочек мяса с лекарством от глистов. Он кашляет, эти твари проходят через легкие, прежде чем развиться в кишечнике. То ушные клещи, то какие-то вирусы… я не успеваю поворачиваться, мои дикие звери хватают заразу направо и налево, только успевай… Но главная опасность — люди. Потом собаки. Только потом болезни. С людьми мне все ясно. Я о них много передумал всякого, можно сказать, переболел, и больше не хочу говорить. О собаках тоже говорить неохота, я помогаю им, но требую дружелюбия. Немного погонять кота никто не запрещает, но не кусать и не душить! Почти все понимают мои правила, а с теми, кто не понял, приходится разговаривать отдельно.
Макс моментально глотает мясо с отвратительно горькой начинкой, и еще облизнулся. Тут же отчаянный вопль — опаздываю?! — появляется Люська, глазки блестят от алчности, но время упущено. Впрочем, отнять у Макса не удалось бы — мясо! Все, что угодно Люська может отнять у Клауса и Макса, но только не сырое мясо… Люська припустила за нами, не забывая кокетничать с Максом, пихая его боком на ходу. Макс не понимает таких тонкостей, он относится к Люське по-товарищески, может огреть лапой, но не выпуская когтей. Они часто сидят рядышком и облизывают друг друга.
Вот Алиса, Клаус, Хрюша, Костик, о котором я еще ничего не сказал… толкаясь бегут гурьбой вверх по лестнице, и я, спотыкаясь, проклиная возраст и коленные суставы, спешу за ними. Мы должны промчаться, пока не появился кто-нибудь из соседей. Вот, наконец, наш закуток, и дверь. Из передней в кухню ведет узкий коридорчик, тут наш хозяин и повелитель Хрюша. Он считает себя хозяином дома и всем указывает, что можно, что нельзя. А в этом коридорчике он торжествует, настало его время! Все бегут, спешат на кухню к мискам, а Хрюша сидит в самом узком месте и не торопится — он раздает оплеухи. Направо, налево… Все стараются быстрей проскочить, ускользнуть от Хрюшиных крепких лапок, но не тут-то было! Хрюша редко промахивается. Иногда возражает Макс, он встает на задние лапы и беспорядочно машет передними, он возмущен… Но Хрюша бьет ловко и точно, а на Макса напирают те, кому попасть на кухню важней, чем восстанавливать справедливость; они безжалостно пинают Макса, и он, наконец, сдается, увлекаемый потоком. Вбежав в просторное помещение все тут же забывают про Хрюшин порядок и бросаются к еде.
Здесь, несмотря на роль хозяина и распорядителя, Хрюша почему-то оказывается последним. Как дело доходит до мисок с едой, — он сзади всех, беспомощно бегает за широкими спинами и кричит. Его никто не обижает из больших котов, просто тихонько, незаметно оттесняют: ты наш, но не лезь в серьезную компанию. В мелких стычках ему дают возможность отвести душу, и терпят оплеухи на кухне, но как дело серьезней, его словно и нет! Это страшно возмущает его, он бежит за поддержкой ко мне, у него обиженный вид, курносый носик наморщен… Он сидит на коленях, бьет обрубком хвоста направо и налево и недовольно ворчит. Я глажу его и успокаиваю — «ничего, Хрюша, еще найдется кошка, которая тебя оценит… » Алиса любит его и жалеет, облизывает, когда Хрюша позволяет ей; если он сильно раздражен, то может и оплеуху залепить. Она только потрясет головой и не ответит, хотя может хлестнуть незнакомого кота, есть еще сила у старой кошки. Хрюша для нее сынок-неудачник, хотя, может, вовсе не ее сын.
Хрюша начал наводить порядок недавно. Раньше он молча возмущался суетой и шумом в его владениях, а теперь приступил к делу. С детства на улице ему приходилось хуже всех, его профиль вызывал недоумение даже у видавших виды — маленький, но не котенок, хвост вроде бы есть, но очень уж короток… и ведет себя странно — бегает, кричит и говорит на особенном языке. Тогда еще главным был Вася, большой серый кот с белыми щеками. Вася бросался на Хрюшу без предупреждения, молча, и загонял в какую-нибудь щель. Поворачивался и уходил, и на морде у него было что-то вроде насмешки. Он забавлялся! А бедный Хрюша мчался во весь дух от Васи, жалобно визжа, выпучив глазенки, и за ним стелилось, блестело на солнце полной радугой облако мокрой пыли… До ночи просидев в душной щели, он выползал наружу… или не выползал, я находил его по жалобным стонам под балконами первого этажа, в узких щелях, среди битого стекла и всякого мусора, и долго упрашивал выбраться ко мне… Это продолжалось месяцами. И вдруг в один из дней Вася, коротко глянув на Хрюшу, отвернулся. Ему стало скучно… но главное, он признал, что существует такой странный кот, имеет право быть, и не какой-нибудь чужой, а наш, значит нужно защищать его от пришельцев так же, как других своих. Вася был насмешлив, но справедлив… Вырос Хрюша, стал быстрей и ловчей старого Васи, но до сих пор, как увидит, останавливается, и осторожно обходит стороной. А Васе не до него, он занят своею жизнью; как всякой сильной личности, коту или человеку, все равно, ему тяжело стареть, но иногда я вижу все тот же короткий взгляд, и мне чудится усмешка на его изрытой оспинами и шрамами физиономии.
Что же касается Серого, то когда он появляется, в первый момент на роже глубокое смирение и сладость. Главное, чтобы я его не замечал. Я и не замечаю, но стараюсь все же отпихнуть к отдельной миске, подливаю побольше супа, только бы не лез в общую кучу. Его щербатая физиономия вызывает оторопь у всех, знающих о его бесчинствах внизу. Там лучше не попадайся Серому… А на кухне главный я, и не допущу драк.
Если еда вкусна, то раздается рычание и чавкание, все заняты у мисок, только Алиса, слегка поклевав, садится в сторонке и смотрит на толпу черных и серых. У нее почти нет голоса, зато звуки, которые она произносит с закрытым ртом, мелодичны и разнообразны, так она созывает котят. И все это стадо считает своими котятами, каким-то чудом выросшими и сохранившимися. Они, действительно, выжили чудом, и каждый, если б помнил и хотел, рассказал бы довольно печальную историю. Но они не расскажут, для этого есть я, не совсем кот. Безопасность, еда и тепло — вот что им нужно от меня. Лучше всего с едой, хотя и плохо. Хуже с теплом, в подвале теплые трубы… полутеплые… а дома наши батареи еще холоднее труб, зато есть я, еще одна печка… Еще хуже с безопасностью. Каждый год у нас потери. Они вольные ребята, но за свободу платят щедро. В этом году Шурик… Люди спрашивают — «это ваши?» Непонимание! Они не могут быть мои, они со мной. Мы помогаем друг другу жить. Они имеют право на дом и землю вокруг него, тем более, на подвалы.

…………
Как все модели, примитивны, истины в них на медный грош, но к большему мы редко приходим… Но… все зависит от того, Что и Сколько вложено. Кажется, что в искусстве, да и в жизни тоже, почти неважно, что за модель, — важно что и сколько вложено. Если смотреть на жизнь, как на сделанную тобой Вещь. Как на картину или текст. Разумеется, роль случайности, внешних причин… Велика. Но что о них говорить, мы появились, нас не спросили, и никто не объяснил, зачем мы — здесь и сейчас.
Первая моделька — «интеграл по замкнутому контуру». Путь замкнут. Если и есть мизерные возмущения среды, то они за небольшое время рассеиваются. Всё. Жил-был — и не стало. Вторая — что-то вроде цикла Карно. Система (это мы) тоже возвращается в состояние, с которого начала путь: не было — не будет. Но в окружающей среде что-то необратимое — все-таки — произошло: за счет движения — верх, вниз, вбок — в разных условиях. С нами, можно сказать, ничего не произошло 🙂 Если что интересно, то совершённая «работа».
Третья моделька мне кажется самой интересной. Условно назовем ее — «болеро Равеля». Ничего не говорится об окружающей среде, может, что-то и происходит с ней… Все внимание на развитии самой системы(нас), непрестанном усложнении «оркестровки», усилении звучания. ВЕЩЬ в искусстве, а, может, и наша жизнь… построены как это Болеро. И, возможно! — иллюзия опять?.. — как в генетике, признак… вызванные нами изменения сохраняются долго, потому что неделимая частица какой-то общей структуры.
Это, по крайней мере, интересно. Тогда, завершая круг, или цикл… несмотря на обязательное поражение, есть частица надежды. Как говаривал Фаворский, когда ему давали заказ на иллюстрации, а потом дело срывалось — «зато покомпоновали…» Хорошо покомпоновали — это третья модель. Она интересней других, мне кажется. Хотя истины в ней также нет, как в первых двух схемах. И даже не схемы это — иллюзии схем.

…………………

………………………..
Темпера, 1978 г

……………….
Вспомнил один разговор: двух глаз портрету бывает многовато 🙂
Вообще, глаза, взгляд — часто используемый объект для живописных спекуляций. Насильственное влезание в душу зрителю, пользуясь особым отношением к глазам в жизни. Слезки, печаль, «умные глаза»… Очень часто (совсем не всегда) — достижение дешевого эффекта в угоду непритязательному зрителю. Недаром Вы не найдете особого «выражения» глаз на портретах Сезанна. А Модильяни вообще молодец, обошел эту сложность, и ничего не потерял, может, наоборот…

http://www.periscope.ru/stil/proba.htm
…………….
Два десятка натюрмортов, теперь в Перископе.
Слева миниатюры, кликая по ним вызываете справа большие изображения, до 150 Кб
Мое развитие по части веб-дизайна остановилось на простых фреймах. Это есть в «Иероглифе», но затеряно среди двух сотен других картинок. Здесь только натюрморты.

///////////////////////
ПРОГУЛКА