Месяц: Апрель 2007

………………………..
Такого размера, я имею в виду. Это был отличный принтер hp1200 Я напечатал «Монолог о пути» шрифтом 8, но четким. Этой книги «под скрепку» было около ста экз, разошлась по знакомым. Потом я прекратил. Книга попала к Ларисе Миллер, и страшно возмутила ее. Вообще Л.М. высоко оценивала мои рассказы, и тут причина была не в качестве прозы, а в содержании, конечно. Содержание показалось ей возмутительным. Хотя я в ней отодвинул от себя свою жизнь, и не чувствовал, что слишком «разоблачил» себя. Но все-таки решил подождать с печатанием, спешить некуда. В книжке выводы не очень успешной и разумной жизни. Если неуспешные и неразумные не все вымрут, то есть надежда, что книгу прочитают.

……………..
Я сижу, вокруг меня мусор, запахи, шерсть, из окна дует ветер, на лестнице крик, но я спокоен — поели. Что будет завтра, не знаю, и знать не хочу. Жизнь складывается из моментов, ничтожных движений, мелких усилий… мы отыгрываем у смерти время, день за днем… чтобы в конце основательно продуться.
Когда я уходил, меня догнал серый кот с белой мордой, перегнал и остановился, смотрит. «Вася, живой еще! Все-таки не забываешь наш десятый…» Худой, и просит есть. Я с радостью вспомнил, что на подоконнике оставил немного каши с рыбным бульоном. Только б не добрались наши! «Вася, погоди!» Нашел кашу, выбежал, а его нет. Пошел к подвалу, вижу — сидит у дверей, значит, не забыл, как мы здесь встречались, разговаривали о кошках, о погоде… «Каким ты был сильным, помнишь, как с тобой дрался хромоногий Стив, как ты гонял нашего бесхвостого молодца, а потом признал его?.. Вася… помнишь Феликса?.. До вас самым сильным был Пушок, его ударили ножом в шею, рана не могла зажить, он раздирал ее, как только покрывалась корочкой, потом начала гнить… он долго умирал, вот здесь, в этой подвальной комнате. И тогда вы поделили власть с Феликсом, и обходили друг друга, зная, что равны… Вася, Вася, наши усилия поддержать жизнь уходят в песок, в эту холодную землю. И все-таки, жизнь складывается из дней, а за день можно и побороться, ты понимаешь это…»
Вася вылизал миску дочиста, стоял и смотрел на меня. Он был сыт, но хотел слышать знакомый голос. Морда одутловатая, посечена шрамами, он стал даже меньше ростом, чем был.
«Ну, иди, иди…» Он мотнул головой и пошел, и скоро слился со снегом, как будто и не было его.

………………………
Вполне концептуальная картинка. Спиной к зрителю-читателю, и кот на плече. Уходим.
Герой повести уходит от людей. «Стыдно быть человеком» — он говорит.
Почему?
…………..
Выдь за околицу! Выдь, выдь!!
И ты увидишь, как земля выталкивает человека. Хватит уже, хватит!
Я вижу только раны, причиненные земле бессмысленной деятельностью. И раны, нанесенные осмысленно, и даже с «благими намерениями».
Здесь была уникальная растительность Подмосковья, а что осталось?
А с другой стороны… я вижу с какой силой все эти следы деятельности человека земля стремится поглотить, растворить, прорасти через них.
И мне ясно, что мы — злокачественный нарост: или всё убьем вокруг себя, или сами себя пожрем. Ни капли сочувствия к человеческой деятельности не осталось, Если б в один прекрасный день человек проснулся снова обезьяной, я бы только порадовался за всех и за себя тоже. Без крови, страданий и страха хотелось бы, конечно.
Кого боятся мои звери — человека, я вижу страх в их глазах, только страх!
Мне не нравится это вечно жрущее существо. При всем его изощренном уме, который со всей силой и ловкостью направлен на объяснение и оправдание того, что хочется оправдать, обосновать и возвеличить. Разум все может, проблем нет. Остается только неразумный страх всего остального живого мира.
Об этом «Перебежчик» — герой на стороне всего живого, ему стыдно быть человеком.

……………..

………………….
Поль Сезанн одинаково подходил к изображению дерева, спелого плода или женской фигуры. Его интересовал вопрос согласования пятен, общего устройства картины, ее цельности… Он решал этот вопрос не так, как старые мастера, искал свой путь.
Он добился поразительной точности в распределении цветовых пятен. Картины последнего периода просто сияли, без видимого источника света.
В результате настойчивой «лабораторной» вроде бы работы, Сезанн стал основоположником почти всех основных течений живописи двадцатого века.

……………

И все-таки, именно в натюрмортах…
В них художник свободней, чем в пейзажах, вещи можно переставить, заменить… изменить соотношения, формы и размеры, перенести куда угодно своим воображением… Природа сильней довлеет над нами, ее трудней переработать, преодолеть…
Наконец, я добрался до портретов. Для примитивиста они, пожалуй, еще важней, потому что трудней даются, он больше обеспокоен вопросом сходства, хотя не очень обеспокоен… и должен решить его по-своему, найдя нечто общее и значительное, упростив по форме, по сущности ничего не потеряв, задача для истинного таланта.
Я сразу увидел себя. Это он за ночь… Впрочем, не удивительно, такие картины пишутся быстро, через полчаса-час понятно, да или нет. Странно, что я себя узнал, черты лица и пропорции сильно сдвинуты… НО облик остался. Отстраненность была в нем, безучастность?.. Потерянность — вот! то, что я сам ощущаю такими же осенними рассветами… Полуметровый холст, лицо едва намечено, почти растворено в сумерках стен. Человеческое лицо, зажатое в угол, за спиной стена и край оконной рамы, в ней все тот же рассвет, сумрачное раннее утро… Лицо чувствует рассвет, утро, туман, хотя не смотрит… вообще не смотрит никуда. Как получилось у него это ощущение одиночества, не случайного, не принадлежащего одному мне, сегодня, вчера… — вечного, витающего в полумраке перед нами?.. Словами трудно, но может быть — «уйдем все…» он хотел сказать?.. То самое мое состояние… предчувствие потерянной жизни, она ведь всегда потеряна, проживи ее счастливо или несчастливо, для себя или с пользой для других… Слишком велико достояние, нет способа растратить в соответствии с внутренней ценностью. Беда, самая большая беда, которая обязательно случится. Картины знали!..
И это мне моментально стало понятно, без размышлений и лишних слов. Никуда не деться, только хватать воздух, и молчать.
А второй портрет был автопортрет, из него я понял — он не любил себя, не был с собой в мире и согласии ни минуты, есть такие люди, им нет покоя. И окружающим от них — беда…
Портреты только подтвердили то, что я сразу понял из уличных видов и натюрмортов. Вещи, люди, дома — все равно для его картин, в них важно только — Состояние. Больше всего в них было тревожного ожидания, выраженного с такой силой и полнотой, что добавить нечего.
Мне уже все было ясно, я хотел, чтобы эти картины остались у меня. Никогда раньше с такой силой не хотел, хотя сотни раз смотрел, выбирал, покупал, уносил…
И снова спрашиваю себя, — зачем тебе… напоминать?..
Не в напоминании дело, мое предчувствие всегда со мной. Эти картины говорили — «мы знаем, держись…» Бывает, нам важно осознать собственную единственность и уникальность, бывает, да… Но перед самыми главными границами… нам важно ощутить, что мы не единственные, так уже было, кто-то про нас знает, никто не миновал… и это не то, чтобы успокаивало…

***
Пожалуй, успокаивает, если правду сказать.
Эти картины нужны мне.
И я уже боялся, что не получу их.
— Пожалуй, я бы купил… — я не узнал свой голос, так бесцветно и бесстрастно он прозвучал.
— Все?..
Он сел, посмотрел на меня и улыбнулся. Красивый, в сущности, но неприятный тип, трудно понять, откуда это исходит… Нос, похоже, сломал еще в детстве… Всего понемногу — чуть подвел подбородок, брезгливая складка у рта, уголки глаз — надменность и наглость… Но мне все равно, только бы продал картины!
— Думаю, и для работ так лучше … не распылять…
Не мог же я сказать — да, да, да… все, только все!..
Я был готов заплатить почти любые деньги, и все же опасался, что его фантазия превзойдет мои возможности.
— Сколько за них хотите?..
— Мне не деньги… Подправить физиономию. Нос… и уши… Говорят, я похож на дьявола… — он коротко хихикнул. И добавил уже серьезно, упершись мне в лицо черными зрачками:
— Но это не главное. Другое лицо. Сказали, вы можете.

***
Можете?.. Ну, нет…
В молодости грешил два-три раза, потом мучился от страха, вдруг не жалкий алиментщик, а настоящий мафиози… Нос… это я без труда. И уши запросто… поправить верхушки, мочку приросшую… Но он хочет гораздо больше. Зачем ему, непохоже, что нужно скрыться… И сам не заметил, как вырвалось:
— И какое хотите, лицо?..
Он смотрел на меня, молчал. Потом говорит:
— Я видел в кино, знаешь, грузин, Нико, да? картинки у него… Как у него лицо.
— Пиросмани?..
Я еле сдержал улыбку. Как обманчива внешность, может и есть в нем гнильца, но он начинал мне нравиться.
-У Пиросмани другой череп, не получится из вас Нико. Да и зачем, вы другой художник, по-моему, не хуже.
-Значит, хорошие картины?..
— Мне нравятся. Думаю, да.
Он радостно улыбнулся:
— Тогда у меня рисуночек свой… — Полез в карман, вытаскивает согнутый пополам листок, развернул, вижу корявый набросок пером и чернилами, — а такое вы можете сотворить?..
Меня не удивил рисунок, грубый, но могучий. Я уже понял, ему под силу найти главные черты в любом предмете и усилить их многократно… Как истинный художник, он изваял себя, отстранив все лишнее и мелкое. Замкнутое, трагическое даже лицо, хотя ни одной крупной черты, кроме носа, не изменил. Очень старался, видно, что пропорции трудно дались… Но он справился, замысел понятен. Смесь Мандельштама с Блоком. Никакой суеты в лице, следов грязных привычек, нагловатости, вороватых повадок — все убрал. Молчание и благородство.
— Я это не могу.
Невыполнимая работа. Не для хирурга дело. Хотя я восстанавливал лица почти что из ничего. Но здесь другое… Чувствовал, нельзя браться. К тому же, не понимал, зачем ему это, именно ему, с его картинами… Потом понял, что он хотел.

***
Впрочем, вранье, до сих пор не знаю, понял ли его вообще. Верней сказать, у меня сложилось свое представление, из его объяснений, кратких и невнятных, собственных наблюдений и всей последующей истории.
Мне художники не раз говорили, бывает, увидишь случайно на чужой стене… что-то очень знакомое… И можно, наверное, представить лицо художника, который это написал… Потом сообразишь — моя!.. Думаю, рисунок и был мечтой Мигеля о таком лице. Он захотел перевоплотиться, внешне соответствовать тому лучшему в себе, что непонятным образом перешло в холсты. Как это происходит, никто не знает.
Довольно странная идея.
Но почему?.. С большой непосредственностью, художник решил, что картины правы, ведь они хороши! Вот и знаток сказал… Это я знаток… И неплохо бы исправить ошибку природы, заиметь новое лицо, достойное картин.
И я проникся уважением к нему…

***
Но где тут непосредственность — не вижу. Ничего оригинального он не придумал. Вполне литературная идея пришла ему в голову, вспоминается Дориан Грей… И там, и здесь связь человека с изображением. Только в нашей истории художник все лучшее концентрирует в холстах, и каждый раз уязвлен сопоставлением…
Но, может, не лицо причина его недовольства, а сами картины?
Они казались ему ложью, раздражали, не соответствовали тому, что он о себе знал?.. Непостижимость собственного результата, да, может удивлять… даже угнетать, злить… И он обвинял себя в фальши, в излишней красивости того, что делал?..
Но картины он не мог изменить. Он по-другому писать не мог.
Но можно изменить лицо, ему сказали — можно!..
И он решил соответствовать картинам…
Как ни подойди… сплошные домыслы… По-моему, я запутываю простой вопрос. Может, противоположные примеры что-то прояснят? Возьмите сочиняющих «грязную» прозу, ну, мерзость… не надо объяснять, фамилии на слуху… Даже с известным умением расставлять слова. Они убеждены, что в искусстве должно быть столько же грязи, сколько в них самих. Более того, они концентрируют грязь… А вот Мигель, наоборот, захотел стать похожим на свой результат, приблизиться к изображениям, которые у него росли сами по себе — прекрасны…
Все-таки, дикая идея, ведь что поделать, картина — квинтэссенция, а художник — куча пороков, странностей, страхов, он все лучшее выжимает из себя с крайним трудом, через мужество, которое сам не понимает, оно в отрешении от реальности, короткой и единственной… А этот захотел одним махом избавиться от своего несовершенного облика, оставить нам чистый незамутненный образ, достойный картин…
Бред какой-то, до сих пор не могу спокойно говорить!..
Но что ни говори, его бредни мне куда симпатичней, чем потуги стремящихся протащить искусство через все помойки.
А может просто захотелось ему новое лицо, прихоть, и только?.. Может, он так глубоко и не заглядывал, простой человек, надоела собственная морда…
Не пора ли правду сказать — НЕ ЗНАЮ.
Скорей всего, я эти сложности придумал. От непонимания. Не мог понять, как такую живопись создает обычный человек. К тому же что-то неприятное в нем… Он и сам знает, хочет избавиться…
Ладно, я решил, захотелось тебе нормальный нос, получишь нос, простая и понятная идея. Не нужно усложнять. Сделаем ему нос, поправим уши, а что?.. Удалим странности лица. Тем более, за такие картины!.. А остальное… поглядим, посмотрим…
***
Может, и не нужно усложнять, но отодвинуть сомнения не мог.
Мне трудно было понять, зачем?.. Зачем эта суета, беспокойство о лице?.. имея такие картины за плечами?… Я был бы счастлив даже с лицом зверя!.. Людям в сущности нет дела… ну, жил среди них человек-художник, болел как все, обманывал, страдал… писал картины — и помер… Понятно, не само возникло изображение, но создатель отделен от него, и правильно. Каким я вижу художника, написавшего картины? И знать не хочу!.. Зачем он мне, только мешает — вещь сама по себе событие. Бывает, конечно, артист сам рвется выставиться на всеобщее обозрение — бесстыдство и самореклама… как, к примеру, позер Дали, умелый ремесленник, играющий с живописью и с жизнью. Но как он ни старается, и галерейщик, и критик, и комивояжер в одном лице… картине не прибавить, не убавить. Пустое занятие, на мой вкус.
Согласен, бывает обидно — зритель рассматривает твои сокровенные образы, лучшие мысли и чувства вложены… а до автора и дела нет!.. И автор вылезает. Оказывается, этот странный человечек… это он?.. Смотрите, появился перед нами, рядом с картиной. Он глупый и смешной, глубоких материй не понимает, ничего путного сообщить не может, умный разговор поддержать не в силах… Мы лучше его знаем, сейчас объясним ему про его картины, как там на самом деле…
Разве не лучше, если художник примет свою невидимость и отдаленность от картин с облегчением и радостью, или хотя бы смирится с ней?.. Оставаться невидимым, если честно рисуешь, пишешь, то есть, свободным от любви и ненависти, или даже дружелюбного внимания, — благо.
Нет, не берусь сказать, что было толчком, внутренней причиной… То ли, действительно, его угнетало несоответствие лица и картин… то ли он хотел исчезнуть, то ли появиться в новом свете, быть принятым с пониманием и почетом… то ли просто решил поиграть в маски, усталость от собственного лица нередко порождает раздражение, злобу и кураж, клоуновский задор…
Я не претендую на истину… Думаю, лучше вернуться к событиям, тем более, их немного, они просты и не поражают неожиданностью и остротой. Предпочитаю сразу, в двух словах, пересказать суть дела, чтобы не играть в прятки, не обманывать, не вовлекать вас в искусственные лабиринты… В этой не нужной никому, кроме меня, честности, не скрою, есть вызов — терпеть не могу остросюжетную литературу, в сюжете она остра, во всем остальном — тупа.

***
Конечно, на истину не претендую, но надо было что-то ему объяснить…
— Значит, вы против… — он был разочарован, но явно не верил, что окончательный ответ.
— Я думаю, хирургия тут бессильна. Но кое-какие детали исправить могу, уши, нос… За это возьму три работы, остальные куплю.
Он подумал, и говорит:
— Слово даю, никакого криминала. Вы все можете, мне сказали. Так что, на ваше усмотрение…
Я только пожал плечами, не мог уже отказаться от картин. Он не сказал, сколько хочет за картины!..
— Три тысячи вас устроит?..
— Рублей?..
Я в изумлении уставился на него.
— Долларов, конечно.
Он был искренне удивлен. Пожал плечами, наверное принял меня за идиота…
***
Но я-то понимал, что совсем немного заплатил.
И был рад безумно, картины мои!..
Но одновременно уязвлен его затеей, сама идея задела. Видите ли, недостаточно ему таланта, хочет чистоты и благородства на лице!.. Глупый человек, тщеславная пустая личность… Но если не вникать, это моя работа. Не забудь — только уши и нос…
— У вас дома еще картины?..
— Дома?.. — он ухмыльнулся, — мелочь, несколько холстов. Остальные, штук тридцать… куда-то делись, разошлись… дарил… кое-что потерял при переездах… Так договорились?
— О чем?..
— Я же показал рисунок… Нет, я понял, невозможно… Но сделайте, что можете, заранее согласен.
Не соглашайся, я сказал себе, как это — «что можете…» Не связывайся — художник…
Не философствуй, я сказал себе, будь проще, сделай ему нос. Всего лишь нос. Ладно — и уши… Больше ничего и пальцем не трону. Ишь, чего захотел! Сказал бы, сделай моложе, это пожалуйста… Это я с презрением и привычной умелостью. Нет, новое лицо ему подай!..
И тут же подумал, со странной легкостью отодвинув сомнения:
А, ладно, пусть… как получится, так и будет.
Когда не знаешь точного ответа, есть два пути: первый — отказаться от действий, второй — положиться на случай и мгновенную импровизацию.

***
Но это кажется, что путей больше одного, или других обманываешь, или себя.
Я с самого начала чувствовал — не удержусь…
— Я же говорю, возьмусь… но никаких превращений. Нос, уши… может, чуть-чуть подбородок… и это все!..
Он снова ухмыльнулся. Глумливость, вот нужное слово, я долго его искал. Глумливая ухмылочка у него. Она меня задела, только что униженно просил, и уже уверен, уже торжествует… Но что мне до него?.. Если разбираться, откуда это хамство, сойдешь с ума… Убрать с лица проще, чем понять, старая-престарая идея меня посетила. Сухожилия, мышцы кое-какие пошевелить… отчего не попробовать?..
И тут же отмахнулся, с ума сошел…
— Я только хирург, на многое не расчитывайте. После операции несколько дней подержу, швы… и посмотреть, что получилось.
Он кивнул, мы расстались на три дня, на четвертый ему было назначено явиться.

***
— Зачем художник пишет картины?
— Хороший вопрос, парень. Надеюсь, ты не про деньги?.. — Зиттов поскреб ногтями щетину на шее. Подумал:
— Дай два куска холста, небольших.
Взял один, широкой кистью прошел по нему белилами. Второй точно также покрыл сажей.
— Смотри, вот равновесие, белое или черное, все равно. Мы в жизни ищем равновесия, или покоя, живем обманом, ведь настоящее равновесие, когда смешаешься с землей. Но это тебе рано. Что нужно художнику?.. Представь, ему тошно, страшно… или тревожно… радостно, наконец… и он берет кисть, и наносит мазок, как ему нравится — по белому темным, по черному светлым, разным цветом – его дело. Он нарушает равновесие, безликое, однообразное… Теперь холст — это он сам, ведь в нем тоже нет равновесия, да? Он ищет свое равновесие на холсте. Здесь другие законы, они справедливей, лучше, это не жизнь. На картине возможна гармония, которой в жизни нет. Мазок тянет за собой другой, третий, художник уже втянулся, все больше втягивается… строит мир, каким хочет видеть его. Все заново объединить. В нем растет понимание, как все создать заново!.. Смотрит на пятна эти, наблюдает, оценивает, все напряженней, внимательней всматривается, ищет следы нового равновесия, надеется, оно уладит его споры, неудачи, сомнения… на языке черного и белого, пятен и цвета, да…
Нет, нет, он не думает, мыслями не назовешь — он начеку и слушает свои крошечные «да» и «нет», почти бессознательные, о каждом мазке. В пылу может не подозревать, что у него, какой на щетине цвет, но тут же поправляет… или хватается за случайную удачу, поворачивает дело туда, где ему случай подсказал новый ход или просвет. Он подстерегает случай.
Так он ищет и ставит пятна, ищет и ставит… И вдруг чувствует — каждое пятно отвечает, с кем перекликается, с кем спорит, и нет безразличных на холсте, каждое – всем, и все — за каждое, понимаешь?.. И напряжение его спадает, пружина в нем слабеет… И он понимает, что вовсе не с пятнами игра, он занимался самим собой, и, вот, написал картину, в которой, может, дерево, может — куст, камень, вода, цветок… или лицо… и щека — не просто щека, а может… каменистая осыпь, он чувствует в ней шероховатость песка, твердость камня, находит лунные блики на поверхности… Он рассказал о себе особенным языком, в котором дерево, куст, камень, вода, цветок… лицо – его слова!..
Вот тебе один ответ — мой.
Кто-то даст другой, но ты всегда ищи свой, парень.

Если в книге есть зерно, то она автора пусть через много лет, но все равно догонит, и то, что было написано, приключится.
Искусство — мироощущение. Мировоззрение отстает от мироощущения на полжизни.

Мастерская. Годовалый кот Брыська наелся каши с куриными головками, собирается уйти на балкон. Он серый с красивыми черными полосками, с густой шерстью, тонкой мордочкой, большими зелеными глазами. Новенький, не потрепанный еще, к кошкам у него любопытство, не переходящее в интерес. Главный кот Федос еще не замечает его. Зато гоняет Брыскиного дружка, рыжего Смайлика, тот старше на два месяца, неблагонадежный. Федос не бьет Смайлика, только рычит и гонит в детский сад через дорогу. В садике чудесно, огромная территория, заросшая травой и кустами, полуразвалившиеся детские домики, везде можно сидеть, лежать, скрываться от дождя, ловить кузнечиков в траве, греться на солнце на старых деревянных ступеньках… Иногда приходит группа из частного садика, но они в одном углу.
— Маршак, не трогай кошку, Марша-а-к…
— А посла-а-а… ты, — говорит пятилетний ребенок воспитательнице. Та отворачивается, терять богатого ребенка не хочет.
Смайлик уходит от Маршака в высокую траву, там дремлет. Все бы неплохо, если б не житейская трясина: скоро интерес к кошкам и голод погонят его обратно, он будет сидеть у дороги и тоскливо смотреть на дом. Скорей бы побили, тогда будут свои права. Федос их не нарушит, он строг, но справедлив. Но Смайлик знает, бить его рано, снова загонят в детский сад… В сумерках прокрадется домой, поест, воспрянет духом, пойдет искать кошек. Федос не псих, не станет преследовать в темноте.
А Брыська любит спать у меня на балконе. Поел, и теперь ему хочется туда, в уголок на старую газету. Обычно он прыгает с пола на подоконник, потом в форточку, оттуда на высокий шкафчик на балконе, и видит отсюда весь балкон, и лужайку перед домом, и дорогу, за которой детский сад…
Тогда он спокоен, и ложится на свою газету.
Сегодня я открываю дверь на балкон, путь свободен. Брыська думает. Конечно, легче перешагнуть порог и ты уже там. Но он привык прыгать в форточку, с высоты шкафчика всё видно…. Чувство опасности у него в крови.
И он стоит, выбирает…
Неужели через форточку, когда такой легкий путь рядом — дверь?
Он выбирает новый путь, не отказавшись от врожденных истин. Сначала на форточку, на шкафчик. Увидел всё — вокруг тихо. Тогда он возвращается в комнату, и теперь уже через открытую дверь — уходит.
На балконе остановился, оглянулся — Что, съел?..

……………………………………

Иногда читать полезно…
Вот, к примеру:
…………………

«»Создав его таким прекрасным, природа словно возразила самой себе, опустившись вдруг на уровень человеческой мысли, то и дело опровергаемой в своем полете другой мыслью — мыслью-двойником, плутающей вокруг да около, перемалывающей в поисках своего «я» все величавые числа мира, обращая их в водяную пыль дробей, каждая из которых несла в себе микроскопические отражения части целого замысла, увы, уже неподвластные нашему глазу. «»
И. Полянская
(конец цитаты)
……………………

Да, микроскопические отражения, неподвластные…
И это еще не самое-самое, есть и похлеще.
Мой слабеющий ум к середине такой фразы вопрошает — «чего, чего?» — не в состоянии припомнить начало.
Когда читаешь такое, утверждаешься в стремлении — писать проще, прозрачней, и сложное стараться выразить простыми словами.
А мне говорят — «простота хуже воровства» (Ахтман)
Пусть говорят. Лучше вовсе не иметь мозгов, а только нервные окончания и триста слов за душой.

Иногда найдешь котенка, вылечишь, откормишь, но в мастерской его судьба определена — он быстро освоит путь на землю. Держать их взаперти там нет возможности. Далее жизнь его будет интересней, нормальней, чем жизнь зверей, запертых дома — он научится лазить по деревьям, прятаться в траве, подкрадываться к птицам, он будет свободным, а захочет поесть, всегда сможет вскарабкаться ко мне, наверх. В сильные холода отсидится у полутеплой батареи на кухне. Все бы хорошо, если б не люди и машины. Эти свободные звери до старости редко доживают. Поэтому я пытаюсь их отдавать в дома, только приведу в приличный вид. Сложно, мало кто сейчас берет зверей. Иногда посмотришь на будущих хозяев… махнешь рукой и уйдешь, унесешь своего домой… Пусть поменьше проживет, зато на свободе, не диванной подушкой, кастрированным монстром…
Но бывает, видишь — ничего, вроде люди… И все равно, прощаться тяжело, и я каждому говорю — «прости меня, но так тебе лучше.»
С картинами также, знаю, в чужом доме им лучше, но не хожу, не смотрю…

…………..
Совсем мимо цели, но не мог пройти мимо.

////////////////////////
Падение камня куда интересней втаскивания на гору. Втаскивание — будни реализма. А падение — драма, экспрессионизм.

…………..
Два дерева, дом, небо хмурится. То ли ветер, то ли вода пролилась на лист.
Чернила, кисть…

/////////////////
Вася жил со мной 16 лет, и не любил меня. А я обижался. Он вообще не любил нас, людей — никого. Не было в нем собачьей преданности. Я за это уважал его. Но все-таки, обида иногда, что скрывать… Он уживался с нами, терпел… и ускользал, когда только мог — исчезал. Приходил через несколько дней, ел, отсыпался, и снова убегал. Я думаю, он и собак не любил. Обожал, правда, маленьких злющих сучек, но это не в счет. Мне всегда хотелось узнать, что же он делает, один, когда устает бежать и бежать. Он не уставал…
А когда состарился, все равно убегал. Только тогда он перестал уходить далеко, и я часто видел знакомую голову в кустах, лохматые уши. Большой пес, с густой палевого цвета шерстью, с черной полосой по спине. Он лежал, положив голову на лапы — и смотрел, смотрел — на деревья, траву, дорогу, небо…
Он умер, а мне понадобилось еще много лет, чтобы его понять.
Вот и я сейчас, все чаще — ничего не говорю, не думаю… сижу, смотрю…
Сейчас бы я ему сказал — «Вася, не нужно мне твоей любви, только — живи…»

……………..
Одно время увлекался такими рисунками: сильные штрихи пером или кистью, тушью — чернилами, а пространство внутри контуров залито прозрачной акварелью. Зачем? Трудно сказать… Наверное, надоела возня с перспективой, обманы глаза, иллюзии пространства… Захотелось устойчивости на плоскости. Не ново, мне скажут! А как же! Живопись постоянно стремится себя разрушить, разобрать на части, а потом — обра-а-тно…
С прозой то же самое: стремление к упрощению, может, связано со временем, но и не связано — внутренний процесс. Открытые системы, как известно из физики, подвержены колебаниям

………….
Я только начал рисовать, и рисовал все, что видел. И чего не видел, тоже рисовал. «Вы так видите?» — научники удивлялись. Они же всё знают, но признаться неудобно. Вообще-то, они правы, глаз у всех одинаковый. Зато в голове разное творится. Особенно, если кисточку возьмешь. Все получается размером со внимание. Если не испортить учением, художник личное внимание передает.
— На фиг вам труба? — спросили, наконец.
Вообще-то люди деликатные меня всю жизнь окружали.
Я с радостью ответил:
— На фиг, на фиг, снести бы ее, сво-о-лочь, в голове застряла, вот тут, вот тут…
И меня оставили в покое, покрутили пальцем у виска, и отошли.

///////////
Все тот же 2004-ый, ищу другое, а мимоходом что-то сюда, сюда… Якобы пляжный набросок, черная бумага, ПВА-белила, немного акварели поверх белил… «Это у Вас день или ночь?» Ну, педанты, одолели… Это бумага, черная бумага…

/////////////////////
Мне сказал недавно один хороший человек, оказывается, публичным обсуждением можно качество поэзии повысить! Почти единственное средство, говорит. О прозе-то и говорить нечего, ее еще легче улучшить. А я-то, дурак, бежал из науки, обзуждать не хотелось. Искал свой угол. Убежал, а мне снова предлагают улучшиться, мы тебя обзудим, говорят. Не-е-е… Если б я поддался, закрючился, меня бы прокляли коты и кошки!
(без смайла говорю)

……………
Каждый порядочный художник обязательно нарисует «Скорбь». Как же без скорби!..

///////////////
Картинка называлась почему-то — «Прошлое и будущее».
Собственные загадки разгадывать не интересно.

………….