Месяц: Апрель 2007

…………………….

/////////////////

………
Малая толика того, что выбрасывается. Я перечислял — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Герцен, Л.Толстой, Достоевский, Ж.Верн, Дж.Лондон… Детская энциклопедия. Собрания сочинений, отдельные тома, издания многих лет… К.Симонов, Никулин… то, что перед глазами называю.
Полный распад.

Галопом по европам…
………………………….
Про воспитание мало что знаю, я про рисование детей. Много видел КАК и ЧТО рисуют дети.
Детское рисование, да и вообще детское творчество не стоит рассматривать как начало, прелюдию, трамплин для последующего восхождения на «вершины искусства» — ничего общего. Никакого умиления перед «гениальной наивностью» детей у меня нет. Большинство детей рисует плохо. Не сравнивая со взрослыми, а между собой. Очень немногие рисуют с природным пониманием цвета. В некоторых детях видно то, что я называю далее — «три пунктика». И есть единицы среди миллионов, которые с самого начала рисуют не как дети, а как взрослые виртуозы. Вот эти действительно начинают восхождение, примеры: Пикассо. Обычно же детские способности затухают, и нужно все начинать с начала, это как детский голос Р. Лоретти.
Поэтому рисование и творчество детей важны совсем не для рисования и прочего спецтворчества в дальнейшем. Так что же стоит воспитывать?

ТРИАДУ: ВОЛЮ, ИНТЕРЕС И ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ.

ВОЛЯ. Умение преодолевать трудности, решать задачи и получать от своего успеха удовольствие. Если лет до пяти это не начато, то все остальное просто развалится по ходу жизни. Это воспитание можно вести И через рисование, пение, танцы-пляски и прочее.
ИНТЕРЕС. При всем якобы любопытстве детей, оно слабое и ограниченное, у интравертов заперто в себе, у экстравертов наоборот, гуляет там где сопротивления поменьше, глазеет по сторонам. Попытаться развить и направить внимание — у одних на окружающий мир, у других — на себя, чтобы хотя бы частично компенсировать природный «перекос». Творческий глубокий интерес и внимание к себе и миру нужно Воспитывать и Культивировать, иначе останется такой вот «гуляющий интерес», за ним ничего кроме пустоты и лени не будет.

Третье — это ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ.
Занятия искусствами способны несколько усилить чувствительность ребенка — к цвету, свету, в формам, обратить его внимание и раскрыть глаза. Есть дети чувствительные от рождения, в других можно это качество слегка подразвить, побороться с «толстокожестью», которая в современном мире культивируется, но с ней о культуре и тонкости чувств говорить не приходится. Если родители ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хотят развить в ребенке глубокое, деятельное творческое отношение к Себе и Жизни, (к худ. Творчеству В ЧАСТНОСТИ) , то эти ТРИ ПУНКТИКА важны.
И совершенно неважно, как там рука «поставлена», как карандаш, и похоже ли рисует. Неважно. Это всего лишь один из способов воспитания ТРЕХ ПУНКТИКОВ, о которых выше.
То есть, детское творчество, это не путь в творчество вообще, это один из способов воспитать человека с творческими интересами, тонкого и чувствительного к себе и окружающему миру.
И родителям стоит серьезно подумать, стоит ли ЭТО ДЕЛАТЬ — раздражать, раскачивать и обострять, потому что гораздо спокойней и успешней идет воспитание человека «левополушарного» — компьютерного, тестового, логически точно мыслящего, умеющего хорошо считать и точно представлять свои возможности. Более успешного в нашем мире. Но куда менее интересного, если честно.

…………………..
Вспомнился Коктебель.
Раннее прохладное еще утро, крики петухов, лай собак…
Рисунков сотни, надо бы собрать…
А это… попалась под руку — бумажка желтоватая, перо, цветная тушь, а может акварель, использованная варварски… не помню…
Люблю темные почти немые вещи.
Ненаселенное, пустынное место, край земли.
Погоня за тем, чего уже нет.

На днях натолкнулся. Я перед этой повестью в долгу. «С тобой все в порядке», — говорю ей. Живет в «Неве»…
А это не так, в порядке, может быть, с «Жасмином». С Антом никогда «в порядке» не будет.
………………………………………..

ШУРИК.
1.
Я жил, делал дела, кое-что писал, но погибал. Нет, моя жажда существовать вопреки всему, муравьиная доблесть никуда не делись, но потеряно было теплое и нужное чувство. Я не могу описать его вам, но оно было, когда жизнь так не отторгала меня. Некоторые говорят о смысле. Жизнь всегда бессмысленна, не в этом дело, не в этом, не в этом… Раньше я с симпатией относился к некоторым людям. По утрам мне хотелось поскорей подняться, заняться интересными делами, я составлял планы… Теперь все стало сплошным серым вечером.
Однажды, возвращаясь домой, я шел мимо соседнего дома. Вернее сказать, передвигался. Здесь жили две сердобольные старушки, подкармливающие бездомных животных, кошек и собак, которых в последнее время становилось все больше. Я их тоже кормил, когда было, что вынести на улицу. На этот раз двум серьезным котам повезло — перед ними лежало несколько больших кусков вареного мяса, подпорченного, но не слишком. Они быстро и жадно ели, поглядывая друг на друга, но не проявляя враждебности — еды хватало. Благородство этих загнанных и забитых всегда восхищало меня. Вдруг из-за угла метнулась тень и между котами возник тощий черный котенок месяцев шести или около этого, остроухий, длинномордый, лохматый. Он набросился на один из свободных еще кусков, заверещал, впился в него, стал жадно выедать середину, и в то же время не забывал крутиться вокруг мяса и передними лапами, лапами отчаянно размахивать перед мордами остолбенелых котов. Кусок был размером с его голову, сам котенок в два-три раза меньше каждого из котов, но он так грозно верещал, рычал, и размахивал кривыми лапками, что вызвал панику среди взрослых животных — они схватили по свободному куску и отбежали подальше от завоевателя. Я тут же назвал котенка Остроухим, и смотрел, что будет дальше. Остроухий вызвал у меня симпатию и жалость, какую мало кто из людей мог вызвать. Какими бы жалкими, забитыми, беспомощными ни были люди, особенно дети и старики в наше время, а животным хуже. Наш мир при всем несовершенстве устроен для человека, а этим существам не досталось ни понимания, ни возможности строить жизнь по собственному желанию и инстинкту. Я всегда был за самого слабого.
Остроухий вылущил середину куска, схватил то, что осталось, и исчез в подвальном окошке. Я с трудом одолел несколько ступенек, ведущих вниз, вошел и огляделся. Здесь было не совсем темно, и постепенно привыкнув, я увидел то, что никогда не забуду. Остроухий принес добычу другому котенку, и теперь они поглощали остатки вдвоем. Маленькая черная кошечка, взлохмаченная растрепа со взглядом исподлобья. Я знаю этих зверей и называю их Жучками. С детства я помнил такую кошку — лохматая, грязная, маленькая, никому не нужная, она целыми днями лежала в траве и смотрела на мир со страхом и недоверием. Она так смотрела даже в утробе матери — с ужасом перед начинающейся жизнью, которой еще не знала. Страх возник и рос вместе с ней. Это мне понятно. Жизнь страшна, но большинство существ, звери и люди, не лишены сначала ожиданий, интереса; они смотрят на мир с радостью, желанием освоить или даже подчинить себе кусок пространства, теплый и спокойный уголок, и устроиться в нем по своему разумению. Такие, как Жучка, с самого начала смотрят с недоверием и ужасом. Вот и теперь передо мной была истинная Жучка: она даже ела с недоверием, отщипывая крошечные кусочки, хотя была до последней степени истощена. Остроухий наелся и отошел, упал, прислонившись к стенке и со стороны наблюдал, как ест его сестричка. Теперь из угла, из темноты вышел третий котенок, и тут же полностью завладел моим вниманием. Если Остроухий был боец, Жучка — забитое и напуганное предстоящей жизнью создание, то этот был совершенно другим. Довольно большой, рыженький с яркими белыми пятнами на шее и спине, с большой головой, он смотрел доверчиво и открыто яркожелтыми теплыми глазами. Он тоже хотел есть и был страшно истощен, но ждал, пока насытится Жучка, и ему достались крохи. Он ел не спеша, толково и аккуратно, и когда ничего не осталось, тут же начал вылизывать грудку, лапы и бока. Ему это нелегко давалось — оказываясь на трех лапах, он терял равновесие, настолько был слаб. Остроухий тоже обессилел, набег тяжело дался ему — он неровно и глубоко дышал, тряс головой, у него постоянно текла слюна… он был болен, да и все они были, можно сказать, на грани. Еще несколько дней, и они погрузились бы в полное равнодушие и угасли бы. Они видели меня, но я стоял на расстоянии и не представлял опасности.
И тут Рыжий, я сразу назвал его Шуриком, подумал и подошел ко мне, стал тереться головой о штанину. Он причинял мне острую боль, любое прикосновение к ногам мне дорого стоило. Я наклонился и поднял его. Он прижался к груди и смотрел на меня оранжевыми добрыми глазами… Трудно сказать, что со мной произошло в этот момент. Я заплакал, чего не делал многие годы, кажется, с тех пор, как Ефим выкинул меня из коляски и заставил ползти по шершавому мху. Прижал к себе Шурика, схватил двух остальных, которые после еды обессилели и вяло сопротивлялись, и принес домой. Так начался еще один период моей жизни.

2.

Как я ни старался, двое котят погибли в течение недели. Они все болели сразу многими болезнями животных — паразиты, вирусы, лишаи… не хочется перечислять. Я измучил их уколами, мазями, таблетками. Боролся, я ведь не умею сдаваться, но спасти не сумел. Первым угас Остроухий боец, самый смелый и сильный. Он в последние дни залез под ванну, там было тепло и темно. Я вытаскивал его, пробовал кормить, насильно открывая пасть. Он висел у меня на руках как лохматая тряпочка… Как-то утром я нашел его окоченевшим. Жучка жила дольше, все тот же взгляд исподлобья, он постепенно тускнел, глаза заволакивала пленочка, туман клубился в глазенках. Я пытался кормить ее, она равнодушно отворачивалась. Разжать ей челюсти было опасно, я боялся сломать хрупкие косточки. Я мазал ей мордочку сметаной, она по привычке облизывалась. Несколько дней удавалось обманывать ее, потом она сидела в белой маске, и только глаза исподлобья, загнанный и в то же время упорный взгляд. Как-то, отчаявшись накормить, я гладил ее. Острым горбиком спина. Ладонь почти полностью прикрывала ее, оставался виден лишь хвостик, тонкий у корня, распушенный и лохматый на конце. Я гладил и гладил, и вдруг она протянула лапку и ударила меня по руке, и второй раз, и третий… За что?.. Да за все, за все, за все! Ей нужно было отомстить кому-то за все, что произошло с ней с того момента, как стала ощущать жизнь, это непрерывное мучение. Я плакал и все гладил ее, давая возможность отомстить. Наконец, она обессилела и затихла, закрыла глаза. Я отошел и не трогал ее до вечера, а когда подошел, то она уже была холодной и твердой. Я забыл о боли в ногах, впервые за многие годы, безнадежно бродил по дому и повторял — » и это жизнь?.. Это жизнь?.. » Что-то во мне разрушалось, а взамен ничего не возникало, я стоял перед пустотой. Какая сволочь выдумала все это?.. В тот момент я бы отдал все, чтобы ударить посильней мерзавца. Я забыл, что не верю, что никого нет, некого бить, вокруг пустота. Некому мстить. Униженность, страх и боль — условия нашего выживания, почти невозможного явления в холодном отвратительном каменном мешке. Жизни не выжить, не выжить. Сволочная машина, а другой быть не может, не может, не может…

3.
Я ненавижу смерть. Больше я мог бы ненавидеть только бога. Но бога в этом сумасшедшем доме быть не может, а смерть — вот она, нате вам. Ненавижу, презираю грязь, боль и суету, в которую нас вовлекают, а мы рады-радешеньки, потому что нет выбора. Мы слабы и хотим выдрать у Случая крохи времени, вздохнуть еще раз, посмотреть кругом, а потом уж опустить голову и сдаться, подохнуть. Я не должен сдаваться. Так меня учили — вставай, муравей, ползи… а может я придумал это, извлек из своей квадратной головы? Или из ног?.. Возможно, я думал ногами.
Но все-таки мне что-то удалось сделать, хоть немного помочь жизни — рыжий Шурик выжил. Он долго тлел, несколько недель колебался между жизнью и смертью, а потом постепенно начал интересоваться едой, жильем, и я понял, что мы с ним победили.
Теперь мы были вдвоем, вместе, против всех. В жизни появилась щель, наполненная светом, как бывает иногда зимними вечерами в конце дня — яркая полоса над лесом у горизонта. Я наблюдал ее всегда с теплым чувством, свет это живое существо на небе, обезумевшем от темноты и холода.

Жизнь и смерть.

1.
Как он ждал меня!.. Подходя к дому я задирал голову и видел тонкую тень на подоконнике. До весны я его на балкон не выпускал, тем более, на улицу. Вожусь с ключом и слышу нетерпеливое попискивание у двери, он уже там и ждет. Он сразу бросается ко мне, скребет штанину, весь вытянулся, а я смотрю, какой он стал большой, но все еще тощий, позвоночник колется… Он карабкается по мне, забирается на плечо, трется головой о голову, дышит в шею, лижет ухо и довольно урчит. Мы идем мыться. Потом готовить еду, и он получал все, что хотел. Он сидит на плече или на краешке плиты, она приятно теплая, если не приближаться к комфоркам. Он заглядывает во все горшки. Он понемногу воровал, это доставляло ему удовольствие, и мне тоже. Я специально оставлял для него кусочки вкусной еды как бы забытыми, он находил их, настораживался, вытягивался, долго нюхал, сначала на расстоянии, потом приближаясь… Мы вместе едим — я за столом, он на столе, я из своей миски, он из своей тарелочки… поглядываем друг на друга. Потом он осторожно приближается, заглядывает ко мне в тарелку — что ешь?.. Если ему интересно, я оставляю немного, он аккуратно вылизывает, до блеска. Потом мы играли. Он приносил мне пробочку, которую особенно любил, я должен был бросить ее подальше. Он кидался за ней, находил и снова приносил мне, и так мы забавлялись, пока не уставали. Часто я приходил и сваливался у порога, и так сидел полчаса, чтобы придти в себя, и Шурик всегда рядом.

2.
Весной я начал понемногу приучать его к балкону, к улице, мы ходили вместе гулять около дома. Сначала я носил его, успокаивал, потому что мир открывался ему с гулом и треском, всеми своими отвратительными чертами — машины, собаки, мальчишки… Он вздрагивал при громких звуках, резких движениях. Понемногу освоился, стал спрыгивать с рук, а я трясся от страха, постоянно смотрел по сторонам, чтобы предупредить неприятности. Потом он стал просиживать днями на балконе, пытался спрягнуть вниз… Я живу на втором этаже, рядом с балконом козырек над подъездом, на который довольно легко спрыгнуть, только сначала страшно. Я чувствовал его страх, как свой. Прыгать-то он научился быстро, а вот вернуться на балкон оказалось сложней. И я, с немалыми усилиями выбравшись на козырек, учил его попадать в узкую щель между решетками… Потом он научился пробираться вниз, на землю — сначала с козырька на балкон первого этажа, а оттуда уже просто. Я с содроганием воспринимал его попытки. Но не могу же я запереть его дома, когда земля так близка и доступна! И так привлекательно там — кусты, трава, земля, песок… как я могу ограничить его жизнь диванными подушками… Теперь я подходил к дому, и видел в траве его яркую шерстку. Прятаться, дурак, не умеет. Как внушить ему, что жизнь опасна, непредсказуема?..
Однажды собака загнала его на дерево. Я долго учил его слезать и радовался, что он освоил высоту, спасение для кошек. С детьми хуже, он ко всем шел, лез на руки, и мне было страшно, потому что звери вокруг нас то и дело исчезали, их находили мертвыми, замученными. Все распадалось, писать об этом печально и противно.
Потом у него появились друзья и враги, и это правильно, ведь ему уже было больше года, почти взрослый кот. Я возвращался, он встречал меня на улице или на балконе, потом мы ели, играли, проводили вместе время и ложились спать. Он засыпал у меня на груди, наполовину под одеялом, а ночью перебирался в ноги. Где-то в середине ночи я слышал осторожное движение, мягкий прыжок … Он прыгает на подоконник, в форточку, на балкон, уходит гулять. Ночью я не беспокоился, темно и он всегда сможет убежать и спастись. Днем боялся, но все равно не запирал, как я мог сделать ему то, что всю жизнь ненавидел — лишить независимости, возможности выбирать по своему разумению…
Так мы жили зиму, весну, лето, это было счастливое время.
А осенью он погиб. Его разорвала собака.

3.
Я видел как это произошло. Обычно собаки гоняли его до ближайшего дерева или подвального окошка. Преследовали, но не старались схватить, не знали, что делать дальше. И он благополучно спасался. Это собака была особая. Свинячья морда. Из бойцовых, новорусское приобретение. Обычно их ценят и холят, а этот оказался выброшен, один, и, в отличие от дворняжек, туп и зол. Голоден и от рождения нацелен на смерть и кровь. Он накинулся на котенка, загнал его в куст и пытался достать своей зубастой рожей. Шурик в страхе тонко и пронзительно кричал. Я метнулся к двери — нет, не успею! Высунулся из окна, закричал, хлопал громко в ладони, резкий звук обычно отпугивает собак, но не тут то было!.. Я выскочил на балкон, перевалился на козырек, оттуда до земли метра два с небольшим, для здоровых ног чепуха, а для моих конец. Прыгнул, вернее, упал на бок, инстинктивно поджав ноги. Резкая боль в груди помогла забыть ноги. Вскочил, побежал туда, где видел их. Поздно. Пес отскочил в сторону, но Шурик уже был разорван пополам. Я хотел догнать эту скотину, но, конечно, не сумел.
Похоронил остатки, пришел домой. Я метался по дому, от окна к окну, крики Шурика и его боль стали сильней моей боли. Я не мог вздохнуть. Схватил шарф и перевязал грудь, стянул изо всех сил. Ног я не чувствовал, но они подчинялись мне. Со страху затаились?.. «Смотрите, сволочи, — я сказал им, — я устал от вас, возьму и отрежу, обойдусь, все равно буду жить!..» От полного отчаяния меня спасала холодная злоба — мерзавцу не жить. Это не зверь, а настоящий человек! Я задушу его, поймаю и придушу.
Но шли дни, пес исчез. В моей жизни образовалась пустота, яма, мне теперь незачем было спешить домой. Никто не ждал меня, не приносил пробочку, требуя поиграть. Не залезал под обеяло ночью, не дышал в ухо, не лизал щеку. Я погибал от тоски, от мутного марева, слепой ярости, полного отчаяния. Все напоминало о нем. Пройти из передней в свой угол — нырнуть в глубину: я не мог смотреть туда, где стоял его стул, любимый, валялись на полу игрушки, резиновый крокодил, меховая мышка, лохматая, с плешинами от его когтей… Я потерял равновесие и катился, катился. Звериная устойчивость изменила мне.
Как можно было так привязаться… — я говорил себе, но ничего поделать не мог. Жизнь стала пустой.

…………………

……………
(я теперь без смайлов)

Читаем:
» О мудрости Иеговы свидетельствует даже состав морской воды…»
…………………..
Речь идет о фитопланктоне, вырабатывающем половину кислорода, которым мы дышим.
Ощущение плотной перегородки между нами.
С понятной мне стороны — пытаются исследовать, понять планктон… и приспособить его к собственным нуждам (тоже не лучшее отношение, пусть живет планктон как ему хочется!), а с той, непонятной мне — хвалят Иегову за то, что он, видите ли, создал — ДЛЯ НАС! — для нашего удобства! — вот такой планктон. Эта наивная вера в то, что все вокруг — для нашего комфорта и удобства создано — уже не просто поражает, а здорово-таки раздражает. Особенно когда видишь следы зловредного жлобского потребления этого всего-всего…

Сегодня притащили домой не меньше сотни кг выброшенных на помойку книг — Пушкин, Толстой, Достоевский, полные собрания соч. В.Скотта, Ж.Верна, Дж.Лондона… Бомарше, Шекспир… перечислять долго… Выбрасывал парень лет двадцати, сосед. Умер дед, который собирал эти книги. А парню не надо — «отучился…» До нас уже выбросили десять больших пакетов, полное собр. соч. Л.Толстого ушло в помойку.
Не в первый раз подбираем. Ну, что скажешь — «новая Россия».

…………………

Есть молодые коты, которые приносят бумажку, и есть такие, которые не умеют, и научиться не могут. Мои коты всегда приносят бумажку, я бросаю, они бегут за ней, хватают зубами, когтями, очень ловко подбрасывают, а потом несут ее ко мне в зубах, чтобы снова бросил. Некоторые кладут бумажку передо мной, другие делают вид, что принесли совсем не мне, положат поблизости и отвернутся. А сами следят, возьму или не возьму. И так мы играем. Почему все? Секрет прост — ими надо восторгаться, не забывать хвалить, иначе они играть перестанут.
А к году почти все перестают играть, скучнеют, у них проблемы переходного возраста — их не признают ни коты ни кошки… И они презирают глупые простые игры.
Некоторые кошки играют всю жизнь. Но не все, только самые умные. У меня из трех кошек играет с бумажками одна, ей десять лет, и я думаю, она будет играть до конца.
Среди людей до старости играет один из пятидесяти примерно. Это среди мужчин. А среди женщин — одна из пятисот.
Ей-ей, не вру…

………………
Когда-то мне говорил суровый Волк из племени виннипегских волков, со рваным шрамом на сизой от перепоя щеке:
— Молчи, лисенок, фокс, и слушай… Жизнь дается один раз, пережить ее никому не удавалось. Сначала она — яркое окошко, за ним диковинно и страшновато. Потом — полянка, катаешься по ней щенок щенком… Потом она — горка, со свирепой серьезностью карабкаешься… И оказываешься — в ущелье с отвесными стенами, путь тебе только вперед. А в конце — труба, тебя сливают в отходы, удобряющие землю. И это неплохо, подумай, лисенок, твой прах послужит растениям подмогой, а твое последнее дыхание, легким паром поднимется ввысь, освежит усталую птицу, которая летит домой…
Добавлю, мне было семнадцать, а Волку — двадцать два, я был на первом курсе, он на пятом.
(фокс — первокурсник на студ. жаргоне (был))

«Настоящая мудрость немногословна»
Л.Н.Толстой. 2, 168
Полн. собр.соч. Т. 1-90. М., 1928-1958; «Слово о книге».

Ночь, улица, фонарь, аптека…
ВИдение городского человека.
А может и видЕние.
А тут другое, вдали об большого города, и тоже троица:
ДОРОГА. ДЕРЕВО. ЗАБОР.
А ночь — она всегда, везде…

МАНОН ЛЕСКО

Несколько слов еще об одной книге, которую я прочитал уже взрослым человеком. Я говорил, у меня был большой провал, много лет не читал художественной литературы. Не было желания. А потом от безделия и тоски взялся перелистывать страницы. Начал с детективов, фантастики… И почти случайно набрел на несколько важных для меня книг.
Сейчас «Манон» вызывает у меня досаду своим построением, я бы этого аббата выбросил ко всем чертям, пусть Кавалер говорит сам за себя, без рамок, внешнего взгляда и всяких оценок. Но это в сущности ерунда, главное в другом! Читая книгу, я обнаружил, что этот де Грие рассказывает про меня. Дважды в жизни я также «попадался». Потом как-то выпутывался, но думаю, никаких уроков не извлек, просто устал от приключенческих сюжетов, ведь много других интересных дел на земле.
Книга в зрелом возрасте бьет точно в цель, если она про читателя, а не про писателя. Если про читателя, то ему наплевать, КАК написана, и что потом с писателем сделалось, спился, умер или заново женился, завел собаку или эмигрировал… Никакого дела до писателя, и это правильно, значит книга нужная, а если она кому-то нужна, то хорошая. Но не все так просто, в сущности писатель пишет только о себе, только о себе, пусть даже о мадам Бовари… но он это так делает, что обязательно кого-нибудь заденет на свете… Если он, конечно, взял глубоко.
Теперь часто говорят — «ах, как написано…» Ну, и что запомнилось, а главное — что в собственную жизнь встроилось? Чаще красивая игра, и только. По мне лучше съесть что-то вкусное, чем читать бездушные «хорошо написанные» книги. По крайней мере, про вкусную еду не забываешь. Хорошо бы написать книгу «Что я ел», уверяю, будет настольной книгой времен и народов. Эх, писали уже об этом, и еще как писали!
Но вернемся… Никаких выводов я из «Манон» не сделал, из хорошей книги мало что разумом выводится, это опыт переживания. Но мне стало легче жить. Я понял, что и другие люди бывают подвержены необузданным, не поддающимся разуму страстям. Некоторые говорили мне об этом и раньше, но я не верил — врут, или утешают меня, или, умники, притворяются… А книжке поверил. Значит, хорошая вещь «Манон», если верю ей больше, чем людям. Как печально, что люди такими дураками могут быть! И как приятно в этом убедиться…

КЛЮКВЕС

Однажды в школу пришел Клочок.
Вообще-то он наш одноклассник, но в школу ходит однажды в месяц. Привет — привет! Надолго к нам?
Пение, говорит, пересижу, а на английский не останусь. Знаете как по-английски клюква?
Кто это может знать! А Клочок все знает:
— Клюква по-английски — то самое, что у англичанки между ног, только добавить надо «клюквес».
Про училкино то самое повторять не буду, хотя если «клюквес» добавить, совсем другое получается…
— Неужели клюква так у них?..
Клочок говорит, не сомневайтесь, только на спор, — она не знает. Англичанка, а в Англии не жила, смех один!
Попел он немного, голос огромный у него. Анна Игнатьевна говорит, если б тебе еще и слух добавить… А на перемене исчез.
……………….
Явилась англичанка рыжая, в новых сапогах, фигура в юбке не помещается. Спросили мы про клюкву. Не знает! Ничего в английском не понимает. Слово какое-то сказала, не выговоришь, все поняли, что врет.
Клочок еще походил немного к нам, а потом ушел работать в трамвайное депо, больше мы его не видели. Англичанка родила ребеночка и ушла из школы.
А слово клочковское с нами осталось. Много лет прошло, но если встречаемся, и что не по нам… А не по нам все больше и больше случается. Тогда переглядываемся и говорим этот «клюквес». И почему-то легче становится.

У меня есть знакомая, двадцать лет знаю. Городок маленький, но у каждого свой маршрут, редко пересекаемся. «Привет — привет, как дела?..» Ответит, я отвечу, она еще пару слов, улыбнется с пониманием, и расстались. И я всю жизнь думал — чертовски умна, мало говорит, но каждый раз в точку! Что-то очень простое выскажет, но не промахнулась ни разу.
И так двадцать лет…
Вчера встретил, и вдруг разговорились. То, сё… И я вижу, ах ты Господи, она же глупа как пробка!
Долго можно продержаться, если помалкивать умеешь. А, может, для этого ум нужен, свою глупость скрывать? Или хитрость?
Тут же запутался, сложная тема, надо свои возможности понимать!.. Бывает, разливаешься соловьем… Уходишь, думаешь, Боже, какой дурак, зачем это сказал, а это?..
В вечеру мысль расширилась, сама по себе.
Вот сидит читатель, помалкивает, читает себе и читает. А писатель перед ним разливается. Читатель думает — вот дурак… И в самом деле, стоит написать чуть подлинней, глупость моментально вылезает. Опасность писательской работы — ни от кого не скроешь, что дурак…
Писатель устал, пошел гулять под дождем… ходит, бродит. А за окном в теплом углу читатель, с ногами в кресле — сидит, читает…

Еще об одной книге. Действие ее мне трудно оценить. Вернее, ЧТО подействовало, потому что я почти ничего не понял в ней, кроме громких слов и эффектных выражений. Философская хрестоматия начала века, разумеется, прошлого. В ней запомнились две вещи «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, и «Человеческое, слишком человеческое» Ницше.
Шопенгауер значительно глубже задел. Философский пессимизм отрезвляющая штука. Но я думаю, дело не в содержании, а в Другом Взгляде. Я понял, что есть и Другой Взгляд.
Это же были пятидесятые годы, самое начало.
Книгу я увидел у своего дяди, Иосифа, и тут же выпросил почитать. Он говорит, это непростая литература, что ж, попробуй…
Иосиф по образованию философ, учился в Германии. Для него эти произведения были философией «ненастоящей», он защищал диссертацию по Канту. При советской власти он и его жена Таня выглядели странно. Выжили потому, что Эстония, а не Россия, немного мягче было.
Иосиф даже предлагал проводить философские семинары, он будет идеализм защищать, пусть материалисты его победят… Ему ничего не ответили, отослали домой. Потом они вдвоем переводили эстонскую классику на русский, иногда им давали переводить, и так перебивались. Они были свободные люди, детей не имели, жили бедно, но весело. Иосиф давно умер, в 60-х, а Таня жила долго, мы встречались с ней в 80-ые годы, она рассказывала про довоенный Таллинн. Последний, наверное, человек, который все знал про нашу семью. Потом… как в лодочке над Марианской впадиной, вроде не тонешь, но что под тобой, лучше не думать…

В том году я не хотел, чтобы Зоська рожала котят. Крохотная черная кошка трех лет от роду. В прошлом году родила четырех, и вторая моя кошка Шура тоже родила четырех котят, они объединились, собрали котят вместе в большой корзине, по очереди ходили гулять на улицу… И Шурка пропала. Потом я узнал, что ее убили ребята. Зося осталась с восемью котятами одна, два котенка умерли, а шестерых она кормила. Они подросли и валили ее с ног, набрасывались и сосали. Я думал, она не выдержит, надо что-то делать… И тут кто-то из взрослых котов принес чумку, котята заболели. Я лечил как мог, колол их… Но осталось только два котенка, они выросли и живут у меня. А Зоську я решил подкормить, и пусть год отдохнет. Дал ей две таблетки, когда она решила отправиться за новыми котятами. Таблетки помогли, но не совсем, родился один черный котенок, на следующий день умер. Через пару дней Зося успокоилась, я думал, все обошлось…
Прихожу утром в мастерскую, и слышу писк. У нас новый котенок, снова один. Но только серый. Я ничего не мог понять. Днем ходил вокруг дома, собирал своих, вижу — стоит ящик. Заглянул, там лежит котенок, мертвый, точно такой, какого принесла Зося. Значит, второго, живого, она усыновила. Прошло два дня после смерти ее котенка, она еще не забыла. Наверное, бежала вокруг дома, слышит знакомый крик… И в ящике находит живого котенка. Серого, а не черного, но все равно — схватила и принесла наверх.
Теперь у меня живет усыновленный котенок, Зося счастлива. Вот так все обернулось. Я хотел как лучше, а получилось не очень. Зато у кошки все получилось.

….
Хороших книг много, но есть особые, я бы назвал их — «системные»: они встраиваются в незыблемую основу личности, в фундамент. И у меня было таких пять-шесть книг, но не больше десяти. О двух я хочу сказать.
……………
«Робинзон Крузо». Я не умел еще читать, начала читать мне мама. А потом родился братец Саша, и мама сказала — «времени мало, давай теперь сам.» Может, время она бы и выкроила, но сделала таким образом важную вещь. Мне было тогда пять лет. Пять с половиной. У меня появилось огромное желание узнать, что же дальше, ведь меня только что выбросило на необитаемый остров. Я только так и воспринимал — именно меня.
Я знал еще не все буквы тогда. В общем, мне пришлось потрудиться, но книгу я прочитал, а добравшись до конца, вернулся к началу и прочитал снова, полностью сам.
Прошло больше полусотни лет, и я написал повесть «Остров», в которой картина необитаемого убежища снова возникла передо мной.
Многое за это время изменилось. Если коротко, то мой взгляд на необитаемость стал гораздо печальней, вопрос кажется неразрешимым.
……………..
Вторая книга, которая повлияла на мою жизнь, — знаменитый труд врача, психиатра и сексолога француза Фореля. «Половой вопрос». Книга стояла на полке вместе с другими книгами отца. Он умер, когда мне не было еще одиннадцати. Мать не могла мне помочь, да у меня и в мыслях не было — ТАКОЕ спрашивать у нее…
Я начал штудировать Фореля подпольно, с 11 лет, и закончил в 16, когда мне сказали — «теория, мой друг, мертва…» Тем не менее, эта книга избавила меня от многих страхов, комплексов, заморочек детства, двора и улицы, и я благодарен старику Форелю, который почти через сотню лет протянул мне руку.
Я знал ее почти наизусть, и до сих пор помню многое:
«Когда женщина перестает сопротивляться или сама склоняется к совокуплению…» — писал в конце 19 века все повидавший старый врач. И это звучало музыкой для отроческого слуха — «надо же, сама склоняется!..»
К сожалению, многие наблюдения Фореля сейчас выглядят наивно, хотя он побывал везде, знал все в тогдашней жизни. Он нигде не врет, ничего не скрывает, но время изменилось. Нравы ужесточились. Нравы стали грязней. Даже проститутки тогда были чище и нравственней. Форель свидетельствует, ничего не поделаешь.

Николай Заболоцкий, конечно

***
Славно ласточка щебечет,
Ловко крыльями стрижет,
Всем ветрам она перечит,
Но и силы бережет.
Реет верхом, реет низом,
Догоняет комара
И в избушке под карнизом
Отдыхает до утра.

Удивлен ее повадкой,
Устремляюсь я в зенит,
И душа моя касаткой
В отдаленный край летит.
Реет, плачет, словно птица,
В заколдованном краю,
Слабым клювиком стучится
В душу бедную твою.

Но душа твоя угасла,
На дверях висит замок.
Догорело в лампе масло,
И не светит фитилек.
Горько ласточка рыдает
И не знает, как помочь,
И с кладбища улетает
В заколдованную ночь.
……………………

***

Тревожный сон коров и беглый разум птиц
Пусть смотрят из твоих диковинных страниц.
Деревья пусть поют и страшным разговором
Пугает бык людей, тот самый бык, в котором
Заключено безмолвие миров,
Соединенных с нами крепкой связью.
Побит камнями и закидан грязью,
Будь терпелив. И помни каждый миг:
Коль музыки коснешься чутким ухом,
Разрушится твой дом и, ревностный к наукам.
Над нами посмеется ученик.
……………………
***
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

………………….
Присутствие великих успокаивает.
Модильяни не претендует на истину, зато дает цельную картину — своего восприятия. Не истина важна, а цельность взгляда.
Но вот что интересно: если цельность достигается, то истина где-то рядом, тут как тут…

…
В мастерской кормлю всех своих и приблудных чужих. Редко стал приходит старина Ксерокс, лохматый черный кот. Шерсть у него лезет и сбивается в комья. Вырываю их, но он нетерпелив, отбивается, убегает. Оставил шерсть в покое, только бы приходил… Ухожу, его нет. Дохожу до конца дорожки оборачиваюсь — он сидит на углу дома, смотрит мне вслед. Иду обратно, он бежит навстречу, карабкается на плечо, довольно сопит, тычется носом в ухо. Почему не приходишь сам? Поднимаемся, выхожу на балкон, смотрю сверху — вижу большого черного кота, он притаился за деревом, по которому наши взбираются сюда.
Это Федос. Вырастил его, выкормил на свою голову… А он потом нашел хозяев получше, красивых все любят.
Ксерокс был главным в наших трех домах, а теперь Федос. Перекрывает дорогу тем, кого раньше боялся. Мстит. Еще преследует, терпеть не может рыжих. Не видит цвет?.. Наверное, по тону различает, ему немного надо, чтобы невзлюбить. Невзлюбить просто, каждый вам скажет.
Но я не могу допустить. Пока что я самый сильный кот. Спускаюсь, подхожу, беру Федоса за жирные бока, несу в подъезд, везу на восьмой этаж, и здесь бросаю. Ему нужно полчаса, чтобы вернуться, а нам важно выиграть время. Ксерокс жадно ест вареную рыбу, потом долго пьет… Теперь можешь идти, сам разбирайся. Он не против, не оглядываясь на меня убегает…
Через полчаса является Федос, но все уже поели, след простыл, так что сидеть в засаде бессмысленно. И он идет утешаться в соседний дом, там у него своя черно-белая кошка. Жильцы его сытно кормят, и можно еще отнять, если вдруг не хватит.
Ко мне он относится по-разному, в зависимости от места, где встречаемся. Он любит меня у соседнего дома, вспоминает, что я его здесь спасал. Бежит навстречу, урчит, трется о штанину… Но у своей засады встречает тоскливым хриплым мяуканием, падает на спину, просит пощады. Так не трогай наших!..
Но его не убедишь, и я подбираю его с травы, везу на восьмой…
………………
Меня спрашивают — «что Вы пишете?» Пожимаю плечами — «не знаю…» В самом деле, не знаю, написать дело нехитрое, а вот что писать, о чем писать… Вроде все рядом валяется, но не собирается, не завязывается, все не так, не то, не это… Как объяснить, если сам не понимаешь…
А они смотрят, вижу — в глазах недоверие — чем же ты занят целый день?
Вот, защищаю Ксерокса от Федоса..

…………………….
Очень важная вещь — свет в окне…
Если же говорить об источнике света, то не горение это, а мучение: больно смотреть на сияние раскаленной спиральки, истощается живая тварь, запертая в прозрачной тюрьме. Также с людьми, которые излучают энергию и чувства на окружающий мир, их встречают с недоумением и враждебностью. Та же пустота кругом, и тот же образ жизни, никому, кроме самого себя, не нужный. Жизнь стоит на нескольких простых опорах, ну, не китах, но довольно прочных, так мне сказали, когда ум еще был при мне, — «без этих основ нет жизни и развития…» Мне неохота эти костыли перечислять, противно, дутые герои, даже сами названия мертвы и неприятны. Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие нет, но и это оказалось не совсем так, например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько и в камне, к тому же гораздо больше мертвой воды. Вода подвижна, но при этом бывает мертва, движение путают с жизнью. В воде нет памяти, вернее, ее память так быстротечна, что вспомнить о себе невозможно даже самой воде. Камень помнит долго, с камнями легче, чем с водой. С ними есть о чем говорить, что вспомнить, а с водой не о чем вспоминать, она сама себя не помнит. Тем более, трудно общаться с ветром, самым коварным существом. Также трудно с многими людьми, они уже при жизни мертвы. Нет, с ними еще хуже, потому что с виду живы, сначала это обескураживает. Потом почти все привыкают. Я не привык, и у меня не стало выхода. Вернее, остался один – выйти из ума и жить собой. И теми вещами, которые живы для меня. Я начал так жить. Ничего не решал, само решилось. Несколько событий произошло, и нечего решать стало.
Я еще напомню себе рассказать о стекле, о балконе, о многом, что позволяет найти свое окно и не спутать его с другими окнами. Сейчас надо разглядеть много окон, а это долго, и не всегда благоприятствует погода, я имею в виду ветер.
…………………………..

…….
Костя Зайцев тошнит в тазик и мимо, а потом он в этот же тазик выпускает из себя кровищу. Мрак жизни, отходы с драгоценной жидкостью пополам.
У меня есть рассказик, весь рваный, на восклицаниях и многоточиях, нервный, может даже истеричный, кончается так:
…»Да, душа времени не знает, но она — отягощена. Живем еще, живем, стараемся казаться бесстрашными, трогаем безбоязненно, шумим, рассуждаем… уходим с мертвым сердцем… ничего, ничего, потерпи, пройдет… Тоска нарастает, недоумение усиливается — и это все?.. Где пробежал, проскакал, не заметил?.. Ветер в лицо, скорость, размах, сила — все могу, все вынесу, все стерплю…
Утром очнешься, подойдешь к зеркалу:
— А, это ты… Ну, что нам осталось…
…………………………
Так написать страничку можно, а десять… не стоит. Крик обесценивает сам себя.
Кульминация, контраст — другое дело.
Костю Зайцева стошнило от жизни, а не от вина.
Но больше одного раза «это» все равно не напишешь, хоть бы каждый день тошнило. А потом он решил свести счеты с жизнью — тоже один раз. Второй, третий — уже фарс.
Это страшные сцены, но они не только жизненные — знаковые. Концентрированные моменты, в них — можно.
Не хвалю свою вещь — читать ее тяжело и душно, а переписать — нельзя: время ушло, я другой, так что будет как есть. Я только по поводу «жизненности прозы» хотел сказать, дорогой А.
Дан

МНЕНИЕ, и ТОЛЬКО

Литература не должна ногами влезать в быт. Сморкаться, чесаться, мэкать, бэкать, материться, сюсюкать, обсасывать бытовые детали… Так называемая «сочность».
Любая деталь плоха, если не становится одновременно и символом=образом=иероглифом. Поэтому занудно и утомительно — копаться вместе с автором в «мясе», кроватях, болтать об «отношениях», болтать ногами…
Один образ, одна деталь, несколько слов — это идеал. Особенно в поэзии. Поэтому и не пишу стихи — неспособен к такой степени обобщения. Когда-то Миша Рогинский посмотрел один из моих «видов с моста», и деликатно заметил — «вам это еще рано, нет нужной степени обобщения…»
У Пастернака детали жизни, проза чудесно превращена в поэзию — обобщением=образом. Но на этом пути «проколы» особенно досадны, «халаты с кистями» иногда попадаются… Тень пошлости.

……………
На нас смотрит человек, лицо которого повернуто к нам на три четверти справа. Густые, темные волосы на затылке сбились вместе и собрались над ушами, так что обнажен весь черепной контур; он проведен с необычайной уверенностью, твердо и все же округло, покатый лоб высечен из одного куска, его твердость ощутима даже там, где она, уступая форме и плоскости, становится лишь внешней границей множества других очертаний. В резких гранях надбровных дуг еще раз проявляет себя сильная структура этого как бы выдавленного изнутри черепа, но под этими дугами висит выдвинутое подбородком вперед, словно обутое плотной бородой, лицо, висит так, как будто каждая черта была подвешена отдельно. Немыслимо значительное и в то же время упрощенное до последнего предела лицо, сохранившее то выражение ничем не сдержанного любопытства, в котором могут забыться дети или крестьяне, но только вместо их безжизненной тупой отрешенности здесь заметна хищная внимательность, и за ней в глазах, не затемненных никаким движением век, прячется трезвая, терпеливая сосредоточенность. И какой неподкупной и необычной была эта трезвость его взгляда, подтверждается почти трогательно тем обстоятельством, что он воспроизвел самого себя, выражение своего лица, без малейшего высокомерия или умствования, с такой смиренной объективностью, с доверием и заинтересованно-трезвым любопытством собаки, которая смотрит в зеркало и думает: вон сидит еще одна собака.
…Сезанн имеет обыкновение употреблять беспримесный желтый хром и огненный красный лак в своих лимонах и яблоках, но он все же умеет смягчать их резкость в пределах картины: как в чуткое ухо, они звучат в окружающую синеву и получают неслышный ответ от нее, так что никто посторонний не может вмешаться в ЭТУ БЕСЕДУ… Его натюрморты так поразительно заняты сами собой. Сначала — очень часто — белая скатерть, чудесно впитывающая в себя преобладающий цвет картины, затем вещи, расставленные на ней, которые обстоятельно и от всего сердца высказываются по этому поводу. Применение белого, как цвета, было для него с самого начала само собой разумеющимся делом: вместе с черным белое образовывало концы его широкой палитры, и в очень красивом ансамбле, который образует каменная черная плита камина и стоящие на ней часы, белое и черное (белая скатерть занимает здесь часть плиты и свисает с нее) ведут себя совсем как настоящие цвета рядом с другими; они имеют равные права и как будто давно акклиматизировались в их обществе. Черное применяется как цвет, а не как его противоположность, и его цветовое присутствие отражается везде: в особой белизне скатерти, в оттенках стекла; оно же приглушает белизну яиц и утяжеляет желтый цвет луковиц, превращая их в старинное золото. Рядом натюрморт с голубым одеялом; между его хлопчатобумажной банальной голубизной и стеной, оклеенной обоями цвета легкой облачной сини, — серый обливной горшок имбирного пива; его изысканность находится в резком контрасте с предметами слева и справа. Здесь же землисто-зеленая бутылка с желтым Кюрасао, и подальше — глиняная ваза, покрытая на две трети зеленой глазурью. На другой стороне из голубого одеяла виднеется фарфоровая чаша в голубых рефлексах: в ней яблоки, частью выкатившиеся. И то, что их краснота катится прямо в голубизну одеяла, кажется действием, которое с такой же естественностью рождается из цветового мира картины, как соединение двух обнаженных фигур у Родена вытекает из их пластического родства. И, наконец, еще один пейзаж из синевы воздуха, голубого моря, красных крыш, которые беседуют друг с другом на зеленом фоне и очень взволнованы этой безмолвной беседой,- им есть что сказать друг другу…
…………………
Я привожу эти слова, как пример того, что один человек может понять другого, если на том же уровне находится, и обладает нужной для понимания ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬЮ.
Разумеется, каждый взгляд индивидуален, только один — беден, а другой глубок и богат.
Наше время теряет глубину и тонкость восприятия, на смену вещам тонким и глубоким приходит нечто базарно-прагматичное, можно называть это как хотите, можно даже «новой искренностью», но это как «осетрина второй свежести», и только.

………………………..

Два хороших артиста сыграли Эркюля Пуаро — Дэвид Суше и Константин Райкин.
Первый создал гениальный образ — странноватый, лаконичный и совершенно цельный — запоминающийся. И вытесняющий другие, как это удалось Ливанову в Шерлоке Холмсе.
Пуаро Райкина совсем неплох, но…
Он обычен, чуть-чуть много-жестен, много-словен, деловит, менее сдержан… Но что говорить — не тянет против Суше, просто не тянет.
Образ как картина, как портрет — лишнего не терпит, а то, что есть — все должно быть «по делу». Трудно объяснить…

Судьба старых котов на воле печальна. Я бы сказал — трагична, но чувствую сопротивление в себе. Нет, это искренно, но…
Не в том дело, что нужно оглядываться на читающего, а в том, что не все нужно говорить вслух: в прозе, как в жизни, дело не в том, чтобы ВСЕ сказать, а в том, чтобы сказанное не рассеялось в воздухе как пар, как бывает со словами, если их много и не точны. Лучше, если читатель сам додумает. Чтобы такая возможность имелась. Чем всучивать свое ощущение. Лучше очертить круг, где подобное возникнуть может, по ощущению автора, конечно. Старые-престарые японские рассказики с недосказанностью, с обрывом в конце — для меня пример искусства, которое не бросается на шею. Люди своими судьбами учат разным вещам, но есть такое, чему гораздо убедительней — при этом незаметно, ненавязчиво — могут доказать нам своими жизнями звери.
Трагедию старости я почувствовал в нестаром возрасте, именно общаясь со зверями. Когда сама старость меня еще не касалась. У людей больше запас, чтобы в старости извернуться, найти замены потерянному, которые, конечно, не то, но все же… У зверей эти потери незаменимы, они имеют только то, что жизненно необходимо им, эволюция позаботилась.
Поэтому немудреные рассказики о дружбе со зверями я привожу снова и снова.

Если есть противоположное тому, что я думаю об искусстве, то вот:
«Когда мы вместе, мы сила. Жуткая сила, которую не сковырнуть… И красота. И знание.»
………………………..
Взято с «Палубы» ВеГона.
Никак не комментирую, мнение — и мнение.

Зинаида Бернштейн 1909 год Ревель

……………………
У замечательного Франца Марка есть и красные лошади, их не купают, они бегают свободно сами по себе.

………………
Единственная фотография Зиновия Бернштейна, рецензента конкурса «АФОНЯ»
За спиной шпиль похожий на Таллинский.

………………………………

Мелочи вокруг серьезных событий хорошо запоминаются…
Вдруг вижу, он стоит в дверях ванной. Сколько стоял, не знаю, в том углу темно, я только краем глаза заметил. Стоит и странно покачивается, назад и вперед, вперед и назад…
Мы в падающем доме, я сижу, он стоит. И молчит. Наконец, я рассмотрел — он босиком, в спортивных старых штанах, до пояса раздет, а руки… Черные руки! Там же темно, только вижу — черные. Я вскочил, подбежал к нему — обе руки в крови, и кровь тянется за ним от двери.
Он говорит — «молчи», подошел, опустился на стул, руки в локтях глубоко разрезаны, раны зияют, кровь течет. Но, видимо, давление упало, не очень сильно текла. Сколько же времени он там был — полчаса, час?.. Я бросился в ванную, там болото на полу, черные сгустки… Меня зло взяло — псих, доигрался! Но ни минуты не думал, что безнадежно, он стоял на ногах, крови потерял не так уж много. Надо только принять меры. Вызвать скорую, переливание… Я много таких видел, их спасали, если не слишком долго.
Помог ему перебраться в кресло, в котором до этого сидел, здесь светлей всего. Заглянул в разрезы, вижу, он основательно потрудился. Наложил повязку тугую, уколол ему несколько средств, которые всегда со мной, армейские шприц-тюбики — кордиамин, камфара. Побежал к телефону, а это у магазина, метров триста. Пока бежал, все думал… Вернулся, он полулежит в кресле, сознание не потерял. Увидел меня, попытался подняться, говорит:
— Жить хочу… Лева, жить…
-Будешь, Миша, будешь… кровь я остановил, сейчас приедут.
Смотрю на него — что-то не так. Бледность с синевой, холодный пот на лице, он плывет, сознание теряется… Он начал булькать, синеть, хватать воздух белыми губами…
Похоже, эмболия…
Крупные вены, которые он разрезал, могли втянуть много воздуха, а он в ванной… полчаса был?.. час? и потом, пока я звонил… Если так, он обречен, я не могу помочь, и никто уже не поможет.
— Хочу жить … — он еще раз говорит, хриплый вдох, и потерял сознание. Я вижу, он умирает, сейчас умрет, и ничего сделать не могу.
Он снова открыл глаза:
— Нельзя… было…
— Что, что — нельзя?
— И-и-зменять…
— Лицо?..
Он хватал воздух, губы прилипли к зубам, глаза блуждали.
-Ну, ты… ду-рак… Не-ет….
— Молчи, сохраняй силы, сейчас приедут.
Он больше ничего не сказал, окончательно закрылся. Что я мог сделать, тончайший хирург, микроскопические мои швы… У него в груди сидел огромный ком воздуха. Что я мог голыми руками… И никто, я думаю, уже не мог.
Я сжимал руки от бессилия, он умирал.
Он умер. Я смотрел, как изменяется его лицо. Сначала рябь по коже… мелькнули знакомые черты, его улыбочка гнилая, которую я так удачно стер, она проявилась снова… Потом исчезла. Лицо менялось.
Через полчаса он стал таким, каким себя нарисовал.
Мечта, наконец, исполнилась, он таким стал. Молчание и благородство.
Я же говорил, ничего подобного не делал, и не приближался. Никогда бы не смог, это выше моего искусства. Это серьезней лица.
Он-таки добился своего, но какой ценой! Зачем?..
Не мне его судить.
Я в чудеса не верю. Значит, все это было в нем, картины не лгали.
Скорая приехала через пятьдесят минут.

***
Может, и было в нем, но он не мог, не умел ни сказать, ни как-то по-другому себя выразить. Только живопись!.. Только в ней он был прост и глубок, а жизнь таскала его по углам, затягивала мелочами. Он так и погряз в жизни, и в этом, конечно, была причина его поступка. Он понимал, что потерял, хотя куражился и хулиганил.
Все-таки, что он хотел сказать в конце… Я так и не понял. Вы скажете, какое значение? Да, да, да, и все же… Мне бы, конечно, хотелось, чтобы в продолжение нашего разговора…
— Се-бе… се-бе… — он бы сказал.
Изменять — себе. Нельзя — себе — изменять. Надо быть — собой.
Чтобы он понял.
Но зачем?.. Какое жалкое тщеславие, заставить умирающего поверить в твою правду! Пусть умрет с миром. С миром все равно, не умер. Ну, не знаю, не знаю… хотя бы без ощущения ошибки, бесполезности усилий… Ведь есть картины, а провалы и попытки… у кого их не было…
Потом я нашел другой ответ, совсем простой. И поверил в него, он больше похож на правду.
Никакого «прозрения». Нельзя было изменять — проект. Он же говорил, по проекту в здании должно было быть три этажа, два вспомогательных и галерея наверху, а ему было мало, мало — и он налепил еще два этажа галерей.
Но все-таки, лучше сказать — не знаю. Не стоит придумывать концы историям, которые не кончаются.

…………………………
Поздним вечером я заснул перед компьютером, в глубоком кресле заснул.
Проснулся, экран гудит, четвертый зловещий час.
На темно-синем фоне желтое табло. На нем черными буквами. Шрифтом корявым бетина скрипт.
«КОНФЛИКТ! КОНФЛИКТ!»
Внизу меленьким таймсом проясняется — «Ты лишний, под твоим номером теперь другой живет»
Вот так. Меня уже не надо никому. Новый человек на мое место проник. У него, наверное, некоторые мои черты, иначе не пролез бы… Зато, без сомнения, много современного добавлено. Чтоб не было ему так скушно и тоскливо, как мне. Мир куда-то стремится, а я стою. Или даже в обратную сторону тащусь.
Наверное, подлый враг проник, троянец коварный. Знаю, все время ждал, чтобы я перед ним дверь опрометчиво приоткрытой оставил…. Ну, хотя бы щелочку… И он тогда хозяйскими шагами… И даже не спросит, как обычно — OK? OK? Нет выбора — жми и точка!
Попытка протестовать, сопротивляться — приравнена к согласию. Клик! — и жизнь закрутится, засуетится без меня.
Нет, только не OK! Что угодно, но не это похабное словечко..
Фигуру из трех пальцев ему!!! Может, старинное заклинание поможет?..
Не дрогнул, усмехается — «Что мне твои три пальца…»
Железка, дура образованная! Врешь, мы все заново начнем!..
Табло пискнуло, исчезло, экран погас. За окном летний рассвет, пятый час…

……………

…………………
Возможно, то, что Ван Гог называл «суггестивным действием». Поиски того, что цвет вызывает в нас непосредственным образом, без словесных объяснений.

Искренность — форма бесстрашия и нравственного здоровья. Нарочитая сложность, высокопарность, грубость, мат, потоки якобы сознания, словесный понос, заумь, выдаваемая за мудрость… — формы страха. Временами — проблема искренности становится центральной в искусстве. Когда естественное состояние недостижимо, или кажется странным. Тогда взамен черт знает что, зато роскошно и эффектно. Своего рода «зияющие высоты»

………………..

………………..

………………..

Я уже писал, был такой персонаж Зиновий Бернштейн, выдуманный вовсе не для того, чтобы поиздеваться над Володимеровой и Л.Делицыным, (взявшими интервью у «звезды Тенет»), а для того, чтобы участвовать в конкурсе очень коротких текстов «АФОНЯ». В этом конкурсе было три персонажа — я, Зиновий и умерший старик Борсук, художник-примитивист. Из «невиртуалов» был только один я, и мне пришлось вертеться.
Нужно было создать биографию Зиновию, он понемногу участвовал к гестбуках (за моей якобы спиной), писал рецензии и давал советы участникам конкурса. Он делал это с большим прилежанием, думаю, никто из получивших письма не может пожаловаться на халтуру. Конкурс мы провели, некоторые рассказы были чудесные, они висели несколько лет в Перископе.
Зиновий уехал из Эстонии в Смоленские леса, и там до сих пор иногда еще проявляет признаки жизни.
Вместе с конкурсом сгорел и проект «скорой литературной помощи», хотя я до сих пор считаю, что было бы неплохо для молодых литераторов иметь такую вот помощь. Но дело это оказалось сложней, чем я думал — помочь почти никому нельзя.