Месяц: Май 2010

Так что же важно?..
Вроде, и То, и Это, и Третье… А копнешь — То на поверхности, Это — не слишком глубоко, Третье… тоже не до глубин… Четвертое?.. Вроде бы оно… Нет! Отодвинешь, за ним в темноте колышется… Что? Или мерещится?..
Так что же важно нам — на самом деле?.. видеть хочу!..
Так мне говорил один человек, давно. Мы молодые были, мечтали…
Недавно встретил, после многих лет.
Я ему про живопись, прозу… получается, не получается… Так и не добрался, говорю…
— А я теперь знаю, что там, — отвечает. — Идите вы все… Вот что в глубине.
— А было?
— Мало ли что было… Сплыло.
Он издалека, по делам в наш город. Утром обратно ему.
Переночуй у нас.
Нет, в гостинице номер люкс, фирма платит пусть.
Ушел, исчез.
Недавно узнал — он через месяц умер.
Печально кончилось, я думал. Но с этим жить нельзя, так что вовремя умер.

Прообразом(идеалом) прозы для меня является Болеро Равеля. В основе ритмическая фраза, вся тяжесть на ударнике, от которого требуется редкостное постоянство. Простенький мотивчик — и далее в этом ничего нового. Зато долгое, долгое тщательное углубление, расширение темы за счет все более подробной оркестровки.
Наибольший интерес поэтому к прозе со стоящей (ПОЧТИ) на месте волной (сюжета), все внимание «оркестровке», то есть, обогащению текста разнообразной (по природе) ассоциативной тканью…

Как ни крути-верти, как ни ухищряйся в выдумках и «придумках», чем особенно славен так наз. «авангард», — ничто, кроме искреннего чувства не важно. Разумеется, выраженного с особой силой и напряжением. Остальное — все-таки или коммерческое, или в хорошем смысле «прикладное», то есть, украшение стенки, интерьера, дополнение к комфорту быта.
И чем упорней время предъявляет художнику ультиматум, тем в сущности лучше, поскольку размежевание становится ясней. «И невинность соблюсти и капитал приобрести» — в конечном счете не получается, не получится, это обман и самообман.

Особый интерес представляют короткие рассказы старых японцев — с «обрывами», сюжетными недоговоренностями. Здесь нужна особая точность. На первый план выходит не сюжет, а атмосфера вещи, интонация. Когда мы говорим с людьми, которые понимают, мы не договариваем фразы. Точно также и проза, она пишется НЕ ДЛЯ ВСЕХ, это должно быть ясно изначально. Необходимость убеждать кажется мне губительной. Впрочем, не настаиваю, возможны, разумеется, и другие подходы.
Интересно стремление «смешивать годы», сдвигать факты, и вообще, вытеснять время как координату.
Одна из причин — в стремлении собрать свою жизнь, как цельную оболочку, вокруг себя, так, чтобы все важные события и переживания на одинаковом(близком) расстоянии, все остальное — удалено. Жизнь замкнута как цельный плод, со своими семенами внутри, своим соком и мякотью и непроницаемой оболочкой. Искусство — сам процесс, когда замкнутость еще только достигается. Поэтому со временем становится «не о чем писать», не потому что не о чем, а потому что теряется смысл написания, когда уже все собрано внутри. Идеал интроверта. Но сам процесс собирания — плодотворным кажется.

Писать «о людях» все больше кажется неуместным и не интересным. Люди могут сами о себе рассказать то, что хотят сказать. Историки и философы напишут нам, как все было «на самом деле», может, не сразу, но проанализируют. Искусствоведы опишут еще одну сторону жизни, творчество. Что остается прозаику? Частично, но хорошо на это ответил Пруст. Его ответ мне понятен. Когда через себя, то это понятно. Но через себя процеживается как через густое сито, и с этим необходимо примириться. Себя не изменить, каждый ищет свою нишу. Очень трудно понять вот это — «не о чем писать». Потом вдруг становится — «есть о чем». Но этого так мало! Если анализировать это, почему падает интерес к окружающей жизни, то приходишь к печальным выводам. Силы еще есть, но разочарование в людях сильное. И не потому, что были обещания. Потому что сравниваешь с возможностями, потенциями самого устройства — они огромны. Так в чем дело, почему так ничтожен почти всегда результат жизни?
Поэтому куда интересней, и честней даже — писать о зверях, и вообще, о тех, кто сам за себя ничего сказать не может — о травах и деревьях, например.
С людьми уже не хочется говорить. Что слышишь вокруг себя? Му-то-та!
А те немногие, которые понимают — зачем о них писать, они сами за себя сказать вполне смогут, если захотят.

Когда говорю, что мне стало скучно писать про людей, это значит, что не вижу той особой детали, картинки перед глазами, которая позволила бы начать, и быстро-быстро написать — в самом процессе написания нет трудности, кроме последней шлифовки — придания тексту флуентности, что ли… Когда «вперед-вперед-вперед», и чтоб ни звук, ни лишняя деталь не задерживали главной линии, чтобы текст дышался, — вдыхался и выдыхался свободно!… А суть? — что вложено, то вложено.
Но связь с реальностью ЕСТЬ — через эту редкую деталь или особый взгляд, с которого только и начать можно. А почему она задержала, а не другая, кто знает…
Вокруг нас стало шумно, суетливо — и БЕЗУМНО СКУЧНО ЖИТЬ. А то, что имеем, собрали вокруг себя — энтропийно рассеивается, естественный процесс дряхления и умирания. Несколько надуманные очереди у музеев сменились бесконечными разговорами «о жизни», которая трактуется на диво убого («бабки»). И идиотскими выкриками на улице — идет человек, руку к уху приложил и кричит — «я иду! я уже иду! капусту купил!»
И это то, что нам предлагают взамен мечты о коммунизме? Коммунизм утопия, а ради утопий совершаются самые высокие подвиги и самые страшные преступления… НО — то, что нам суют в морду — в далеком идеале обещается как такое вот болотце, безопасное и комфортное, но противное — жуть…
И эта реальность («бабки» и «я иду-иду») оттесняет для слабого те редкие детали, которые порой всплывали в прежнем обществе, редкие обманы, иллюзии… И писатель теперь должен не глазеть по сторонам на новый этот базарчик, а исходить только из того, что в нем накопилось или само собой образуется. Процесс нормальный и привычный.
Хорошо, если тебе 70 и что тебе еще добавить? Но к 70-и присоединяется еще ирония к жизни и себе, и отсутствие желания живописать, даже касаться той мерзости, которая окружает.

Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он стремился подняться, не живя — разбежаться огромными скачками, и полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но выходило, как в дурных, тревожных — бежишь от преследователей, вяло отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний момент оказывается картонным… Марк все же заставлял его стрелять, а врага падать, и просыпался — усталый, потный, с победой, которая больше походила на поражение.

Двое едят финики. На кухне, в полумраке, из одной чашки берут, а косточки бросают каждый в свое блюдце.
Потом смотрю — у одного косточки большие, у другого маленькие, тонкие… Брали не глядя, руками не копались, выбирая.
Какие тут сказались пристрастия, осязательные мгновенные предпочтения… трудно сказать. Ясно, что размеры и форма косточек отражены во внешней форме, консистенции, характере поверхности… Но так безошибочно… И почему то, а не это… И в чем различия между этими людьми, которые сказались… Сами они не знают, плечами пожали, да-а-а…
Мелочь, но мне не смешно. Примерно также я беру цвет, порой не зная, что у меня на кончике кисти творится…

Едва, едва звучат слова
А может и не слышно
Так долго мучилась листва
Пока зима не вышла
Она к рассвету на посту
Внезапно появилась
Застыли звуки на лету…
А листьям лето снилось.

***
Холод, темень, слякоть — осень
Не пишите, я вас бросил
Пусть вам лучше, пусть мне хуже
В подворотне стынут лужи
И качается фонарь…
Вы ли, я ли… жили-были
Поскорей бы позабыли…
…………………………..
Понадобились для героя, а я не поэт, написал как-то… а потом все-таки выкинул из повести, пришлось извернуться :-))

В декабре исполняется сорок лет моей жизни в нашем городке, бывшем центре науки, теперь — наукограде. Академия фактически разгромлена, а у нас так сложилось, именно она вела фундаментальные исследования. Вузы в этом плане у нас слабы и плохо оснащены были. И вместо того, чтобы осторожно-бережно что-то приращивать с одной стороны и убирать действительно лишнее — с другой, решили как всегда.
Надо бы к ноябрю написать в газету «Совет» в Серпухове (местная газетёнка не напечатает ничего нехвалебного) небольшой отчет в честь сорокалетия… города, конечно, ему тоже сорок. Но зачем. Все пляшут и поют, веселятся, старые дедки новыми бабками заменены, так что не лезь, доживай на обломках. Вот уж никак не думал, что судьба науки меня трогать будет. Оказалось, никакое место пусто не бывает, пришли бандиты, воры, мракобесы и мошенники-попы, дерутся за власть и деньги, вот и всё, что вижу вокруг.
И оттого дома сижу, благо есть он еще, и есть интересные дела, здесь абсолютно не нужные, но это никогда не смущало, из подвалов вышли в подвалы и уйдем.

……………..
Холодильник, конечно!

Бывают события, сами по себе вроде незначительные, но вдруг оказывается — замыкают целую эпоху в жизни. Их легко узнать — по ощущению тянущей тоски — от увиденного пейзажа, картины, лица, встречи, слова…
Многозначительные повторы или напоминания, через много лет, в других условиях. И морда старая уже, и круг истин иной, и все вокруг, как говорил мой приятель, болгарин — драстически изменилось… А вдруг оказывается круг не замкнут был, и теперь замкнулся. Эти круги, напоминания и повторы, если вдуматься, большое значение имеют.

Герой повести «Последний дом. На втором плане — Гена. Вполне интеллигентный алкоголик, а вот надо же! выкинул штуку — подорвался на собственной мине. Может, неудачный терроризм, но скорей самоубийство. Автор точно не знает, как было. Повесть оставила пространство и мне, чтобы подумать, а то, зачем было писать?.. Никакого смысла в «литературе» не вижу, если автору не дано дополнительно подумать над собой. Позиция интроверта, да. Я думаю, просто надоело ему всё. Морлоком стать не мог, воспитание не позволяло, а элоем жить больше не хотел.

/////////////////

Девочка — моя мать, справа — бабушка. Высокая женщина слева — Люба. Это единственная сохранившаяся фотография, на которой она, дальняя родственница деда (отца матери). Люба дважды фактически спасла нам жизнь, мне и брату. Удивительный человек, о себе никогда не говорила, всю жизнь помогала другим. Умерла полвека тому назад, вряд ли кто-нибудь, кроме меня, помнит ее…

У меня спросили, у Вас есть герои. Я говорю — много — триста.
Наверное, это ответ на чуть другой вопрос, какой смерти вы завидуете, например, или еще как-то… Но тем не менее, честный…

Все чаще вспоминается совет Деда Борсука:
— НЕ СЛИШКОМ РАЗБАВЛЯЙТЕ ВОДУ, ГОСПОДА!
(спиртом, он имел в виду, конечно)

…тысячу раз доказано, что нельзя сдирать с кожи чешуйчатый слой, ценнейшее наследие тех времен, когда мы еще воду ценили как среду, а не как средство для слива своих помоев. Идиотство американов. Весь мир попал в рабство — покупай и мойся, мойся и покупай!
Когда же возникнет справедливое и честное движение, которое одно только и может разрушить прогнившую эту цивилизацию??? — НЕ КУПЛЮ! мыться — НЕ БУДУ!
Как нас кинутся уговаривать!.. Ни с какой теперешней рекламой не сравнить. А потом начнуть угрожать. А потом — заставлять, во все дырки пихать свои идиотские матценности.
А мы стоим — не будем, и точка!
И лопнет всё это — комфорт, порошки, шампуни, прокладки и присоски…
Общинами уйдем во мхи, в пещеры…

Мне нравятся цветы как бомбы замедленного действия…
………………
НЕ рвите цветы. У них и так жизнь нелегкая, растения используют их для своих корыстных целей. А сорванные цветы вообще озлобляются на мир. Им казалось, что созданы были для красоты и вечной жизни, а это обман.

Начинать поздно(рисовать, писать) — имеет свои преимущества: лучше знаешь, что хочешь сказать. Но чувствуешь себя как «сын полка», а полк — отвоевал, постарел и вымер. В этом есть и свобода, и печаль.

Странные вещи порой вычитываешь из собственных творений:
«заснул, сидя на стуле, а проснулся — на рассвете»

Старики искренне полагают, что знание прошлого важно для человека настоящего, и даже будущего. Ничуть! Глупости прошлого только изменяют сегодняшнюю среду обитания, но не нас. Ошибки сегодняшнего дня те же, и снова изменяют среду. Таким образом удается изменять мир. И оставаться в нем с прежней глупостью.

Если визионерство Эль Греко скрестить с основательностью Пруста, то получится то самое.
Если отношение к свету Рембрандта скрестить с отношением к цвету Сезанна, то получится то самое и даже немного сверх того.
Если дневные наблюдения скрестить с ночными видениями, то можно и остановиться, вздохнуть с облегчением, помереть спокойно.
Вообще, помереть вроде бы не проблема, но как представишь…
Убегаю, улетаю, лечу все выше, все пропало внизу, надо мной темнота… Возвращаюсь, пробираюсь украдкой, смотрю в окно — девочка, женщина, старый пес, старый кот… как я мог умереть!..
Придти нельзя, уходить нельзя, сказать нельзя и молчать нельзя. Тело тяжелеет — воздуха нет, все плывет, все чернеет — и радости нет, и боли нет — тело стареет. Душа времени не знает, что помнит — то есть, чего не помнит — того и не было. Вчерашний взгляд… светлое дерево в сумерках — в самом начале… Потом?.. вошел в комнату, тепло, тихо, лег на пол — наконец, один…
Да, душа времени не знает, но она — отягощена. Живем еще, живем, стараемся казаться бесстрашными, трогаем безбоязненно, шумим, рассуждаем… уходим с мертвым сердцем… ничего, ничего, потерпи, пройдет. Тоска нарастает, недоумение усиливается — и это все?.. Где пробежал, проскакал, не заметил?.. Ветер в лицо, скорость, размах, сила — все могу, все вынесу, все стерплю…
Утром очнешься, подойдешь к зеркалу:
— А, это ты… Ну, что нам осталось…

Разговоры, разговоры за столом. Один чаще, двое пореже, трое — событие. Если один, есть о чем с собой поговорить, если двое, то все переговорено, если трое — лучше помолчать.
А в этой серии живописной про Париж… — приехали, здравствуйте вам, и что? А нич-чо! Нам домой пора, кошки заждались.
///////////////////
Давным давно была такая серия, слегка ироничная, пожалуй. Тогда Париж не то, чтоб мечтой был… просто всё закордонье было недоступным, меня в родную Венгрию не пускали, считался неблагонадежным. Когда же стало возможным, и шли уже разговоры, приезжай, мол, вызов оформим… Отказался. Не любитель туристических красот, в музеях устаю в первом же зале, двух-трех изображений хватает. Если б пожить нормально, поработать — другое дело. Походить по дворам да закоулкам. И чтоб тебя не кормили добрые люди, и чтоб годик-два в своем отдельном тихом месте…
А поскольку невозможно, а только в гости… Не нужно мне в гости, дома лучше. Так и не поехал. А сейчас уже времени нет, нет, нет — смотреть на чужую жизнь, своей мало осталось.
А эти картинки в разной технике — остались.

Единственное, что, мне кажется, позволяет считать человека художником — физическое влечение к изображениям. Тогда все остальное может приложиться( а может и не)

Когда я был аспирантом, то работал в очень хорошей лаборатории. Разумеется, по понятиям той страны и времени, но больше — страны. Но к нам хотя бы приезжали люди типа Александра Рича, не нобелевского лауреата по генетике, но человека, который работал с Моно и Жакобом, общался с Криком и все такое. Он был в компании самых-самых, в клубе избранных, в котором не читают публикаций, а встретятся на часок, обменяются сегодняшней информацией, и к себе в лабораторию. А некоторые удирали прямо с заседаний, услышат что-то, и сразу в лабораторию, — проверять, а утром — ответ. И никаких журналов! Мы были лишены такого моментального общения, но журналы были, и приезжал к нам Александр Рич, не высший класс, но нечто особенное, он говорил о нашем местном гении Александре Спирине, подающем тогда блестящие надежды: «competent but not outstanding», так он о нашем лучшем говорил, сам при этом не лучший, но рядом с лучшими стоявший почти каждый день. И пивший кофе по утрам.
И помню то чувство, гордости от причастности, и все-таки небольшого унижения… небольшого потому что его испытывал и наш великий шеф, я видел это по его длинной чуть отвисшей челюсти… постоянная его ноющая боль — никогда не бывать в настоящей загранице, хотя в ГДР и Венгрии — сколько угодно, но там-то что??? — там наше, и только чуть-чуть ТОТ блеск, потому что больше ездят и общаются, чуть-чуть…
………..
А потом к нам приехал то ли из Брянска, то ли из Воронежа человек лет сорока, он многое знал и умел, читал в сто раз больше нас, отличал Торелла от Теорелла, а мы путали… Но мы-то могли больше, мы-то видели чуть другое, и ближе стояли к истине! Мы чувствовали блаженство когда стояли перед ним, и то можем, и это, и вот наш прибор — английский спектрополяриметр, правда, старый и ручной, каждую точку, пока измеришь, глаза вылезают из орбит, следить за зайчиком на экранчике… Но все равно, это мы — могли, мы — видели, и к нам, а не к нему приезжал Александр Рич, и у нас чудо прибор, а у него — ничего, ничего, ничего… А он стоял окруженный нами, высокомерно поправляющими его, с нашим великим шефом, шефулей, известным физиком, да, но ничтожным генетиком, претендующим, знающим, но ничего не могущим сделать, встроиться в процесс, о котором сегодня, перед завтраком, уже обсудили и решили Моно с Жакобом, и примкнувший к ним за кофем Александр Рич…
А мужик этот из Брянска или Воронежа, стоял как старый усталый волк среди молодых псов, все понимал, и презирал нас… и себя, себя, себя…
А что потом? Кто куда, навсегда разбежались по российским городам. И канули, почти все… Мне еще чуть-чуть повезло, просунул палец в щель в заборе, несколько статей во всяких Голландиях, их постепенно забывали, ну, три, ну пять лет… и благополучно забыли. А потом я что-то СВОЕ понял — и ушел, закрыл за собой дверь, и до сих пор не жалею, ни минуты не жалел, стал собой, и все мое — с собой, и только от меня зависит, от меня, от меня…
Вот старятся наши великие, на дачах академики, и что? А то! С интересом, пылом и страстью прожитая жизнь. И это немало, немало, хотя хотелось больше, и тот же Александр Спирин нобелевской не сделал, почему? Все как у людей было, поездки, приборы, сотрудники послушные… А вот не было того утреннего кофе с Жакобом и Моно… а только приехавший в неважную командировку Александр Рич.

На первом курсе мы жили в общежитии, в старом двухэтажном доме на чердаке. Огромное помещение, теплое, все миазмы к нам. Стояло кроватей сорок, было весело. Те, кто друзья — рядом, те, кого хуже знаешь — подальше… Веселье не кончалось, в одном углу засыпали, в другом уже просыпались, а в карты играли всегда. Бессонная лампочка над столом, игроки…
Потом мы всех узнали, но к весне нас расселили по разным хорошим общежитиям, там было чисто, но зато не так тепло. И в новых местах не было еще одной подробности — чердак тот принадлежал клопам. Это было их царство, а мы вторглись, и они не хотели понимать, что нам деваться некуда. Началась война, она шла всю зиму. Пока нас не выселили. Клопы, значит, победили, но мы избежали позора поражения. Если б у Наполеона не было Бородина, он бы все равно войну проиграл, но не так очевидно. Можно было бы свалить на холода, дикие пространства, и что русские воевать по-современному не хотят… Но Бородино было. А у нас с клопами — не было, и мы ушли, побежденные. Но расстались без больших обид. Думаю, и клопы так считали. Тем более, что питались за наш счет неплохо.
Их были не отряды, армии, не легионы — вся страна клопов двинулась на нас. Один наш приятель чуть не сошел с ума, когда увидел, как они идут. Они двигались как закаленные в боях римские воины: мы их косим, давим, они молча ряды смыкают, и вперед… Только скрип стоял, шорох и скрип…
Но вот что интересно, все это продолжалось до пяти утра. В пять как по единому сигналу, клопы исчезали — ни одного! И мы спали часов до одиннадцати, благо в начале шли общие лекции, и в огромном зале нехватка нескольких десятков человек проходила незаметно. Весной нас выселили с чердака, хотели сделать дезинфекцию, но на каникулы, когда весь дом был пуст, он внезапно сгорел. Быстро и тихо, и когда приехали пожарные, все было кончено. Я думаю, клопы решили перебраться в другое место, ушли под землю, и тайными ходами перешли в помещение старого вокзала, метрах в двухстах от нас. Потом до нас доходили слухи, что по ночам старый дом, якобы, шевелится…
Это была стихия, что-то космическое…
Построили новый вокзал, чистенький, красивый, но все не то, не то…
Я думаю, то было последнее государство клопов на земле. А потом для них – всё не то, не то…

«у нее сынок был ухорез, кромешник, оторвист…»
Был язык, да стерся, сплыл.
Осталось – что? «Типа» да «не въезжаю».

У меня в мастерской кошка Алиса родила трех котят. Сидела с ними, не выходя на улицу, кормила, вылизывала… Потом начала уходить – на полчаса, на час, и обратно бежит. И так месяц, второй…
Прошло время.
Котята выросли, едят взрослую еду, и все чаще забывают про мать. Встречают как хорошую знакомую, и снова за свою возню, беготню, игры… Кошка приходит, никто к ней навстречу не бросается. Она в растерянности бродит по комнате, заглядывает в ящик, где они родились, зовет особым голосом, на который они всегда откликались…
Я сначала не понял, разве она не видит, что они живы, бегают рядом с ней?..
Наконец, понял – она их почти не узнает. Подойдут — вспомнит как-то, полижет… Не подойдут — ищет… Пока потребность в ней была, они сосали молоко, она их вылизывала, каждый день, каждый день… и она знала их своими. Но вот все реже и реже подходят, едят рыбу и кусочки мяса, пьют коровье молоко. Мать не нужна стала.
Приходит Алиса, видит, симпатичные котята бегают, бесятся, и никакого внимания ей. По привычке садится посреди комнаты, зовет, ждет, что подойдут… Смотрит на них, смутные воспоминания в ней, я вижу… Она в растерянности. Потом уходит.
И в один день произошло — пришла Алиса, а котят ее – нет. Все стало ясно, кругом чужие. А где ее котята?
И она ходит среди чужих, зовет своих.
Они выросли, она этого понять не может.
Еще немного времени, и она забудет, что они — были.
А потом история повторится.

………..
спешит на свидание с волком

(подарил коллекционеру В.М.Котелкину)

Про долговременную память: сначала создаются путевые столбики, стены, папки, ящики — из основных впечатлений, ощущений. образов, их не более нескольких сот, все остальное к ним пристраивается, связывается. Непрекращающийся никогда «обход» основных позиций поддерживает структуру=целостность личности. Память таким образом структурирована.
Далекая ассоциация, непонятная — структурированы и ритмы биения сердца, так при нагрузке происходит скачкообразный переход между установленными для каждого своими частотами, например 60-80, почти без промежуточных. Отсюда и польза, и опасность срыва.

………………