Месяц: Апрель 2007

Когда я учился в Тартуском Университете, философию нам преподавал Столович. Толстенький и жизнерадостный малый, он занимался эстетикой. Даже написал книгу о том, что такое красота, объективное ли это свойство материи или так себе нечто. Его тогда ругали, потому что… непонятно за что ругали, ведь он считал красоту свойством объективным. Зато он прославился на весь Союз, и даже второй философ, Блюм, завидовал ему, хотя занимался куда более важным вопросом — теорией революций. В отличие от эстетики Столовича, эта теория считалась серьезной наукой.
Мне, как и всем студентам Столовича, пришлось прочитать его книгу, иначе зачет повис бы в воздухе: толстячок не был мстителен, но обижался, если его труд не уважали.
Книга Столовича про красоту была жизнерадостным и хорошо аргументированным бредом, но по сравнению с теорией революций все равно выигрывала, она была веселой и простодушной. И что-то у меня в голове оставила, хотя совсем не то, что хотел оставить Столович. Я так и не поверил, что есть такая «объективная красота». Но есть свойства — картин, текстов, музыки, которые в те или иные времена, а иногда это сотни и даже тысячи лет, у людей, чувствующих культуру (а кто это — вообще особстатья) вызывают ВОСТОРГ: кто говорит — дыхание перехватывает… а одна женщина убеждала меня, что при виде прекрасного что-то (или кто-то, может, автор?) хватает ее за горло и цепко держит…
В конце концов, я перестал думать обо всем этом, занялся более достойными делами, как тогда считал.
А потом вдруг начал писать, рисовать, и все равно не думал: мыслей при этих делах у меня в голове роилось удивительно мало, в основном чувства кипели-бурлили…
Потом я постарел, стал писать-рисовать реже, хотя умения прибавилось, но желание значительно остыло: когда что-то научаешься делать, то это не всегда хорошо… ну, как нельзя «научиться любить», хотя можно научиться «заниматься любовью», но это что-то другое…
Теперь у меня появилось время думать, и я вывел для себя несколько свойств — одинаковых и для текстов, и для картинок, — вообще для любой «вещи искусства», и это были довольно простые свойства, присутствие которых и вызывало во мне… Нет, не ощущение красоты, я по-прежнему не знаю, что это — вызывало восторг, потому что я был человеком далеким от размышлений, и еще более далеким от спокойного любования, разглядывания и всякого эстетизма… ВОСТОРГ! — другого слова не подберу. Вчера я смотрел бой великого боксера Роя Джонса Младшего с хорошим боксером Гонсалесом, и то, что делал Рой, вызывало во мне точно такой же восторг, как чтение нескольких книг, которые я запомнил в жизни (а их было не более десяти)… Через необузданный нерассуждающий восторг они вошли в мою жизнь и укоренились в ней, и я с тех пор с ними живу, как с самим собой. Вот, именно — как с самим собой, они неотделимы. Значит, дело не в красоте, а во врастании. Врастание… но это в другой раз.
………………..
Так вот, три слова я выделил для себя, и за много лет ничего другого не придумал. Творческая вещь должна быть Цельной. И Лаконичной, что в сущности вытекает из цельности, без лаконичности никакая цельность не воспримется. Цельность и лаконичность — свойства, которые требуются от творческой вещи, как исследования, в первую очередь самого себя…
Ну, и Третье слово постепенно стало казаться даже лишним, потому что как бы вытекает из первых двух — это Выразительность. Что это такое, мне трудно сказать. И не успев сказать три слова, я тут же наткнулся на трудность, потому что есть «черный квадрат», который и цельный, и лаконичный, но выразительность его… она лежит в другой области, удаленной от той, в которой для меня картинки. Написанная картина, если хороша, легко и без всяких усилий сначала вливается в глаз, она сама вливается, втягивается… и никаких сложностей при этом не возникает, никаких там частей, противоречащих друг другу — она плывет и вплывает как единый кусок, со своим светом и своей тьмой, а потом… потом застревает где-то между глотательными мышцами, гортанью, началом пищевода сверху — и верхней частью грудины снизу — и это чувство бывает страшно утомительным и тяжелым.
И все, спросит ночной читатель? И это все, что Вы можете сказать о красоте? Довольно поверхностная картина, конечно. Еще вот что… И картина с ее цветом, и слова, и звуки… — у них должны быть такие негладкие иногда шороховатые, иногда острокрючковатые части и стороны, которые, зацепившись за что-то внутри меня, приводят в движение вроде бы давно проржавевшие зубчики и шестеренки, и это внутреннее движение… оно распространяется на весь организм, и я начинаю вибрировать, дрожать, произносить что-то нечленораздельное но по-русски… плакать… Зато потом — потом чувствую — могу, наконец, дышать полной грудью, как ни банально звучит, а именно — ею… Полной… и уже не так, как раньше. Мне уже не скучно жить, вернее, скучность реальности пусть никуда и не девается, но не касается меня, меня! — и точка. Когда я в шестнадцать пил с братом спирт, то ощутил впервые примерно такой же отрыв… Правда, он скоро кончился, а искусство… оно… (и так далее)
Да, черт возьми, Рой Джонс просто гений, и потому чуть-чуть печально кончил свой путь в спорте, что ему стало чуть-чуть скучно, а это конец, конец… Когда сам себе становишься чуть-чуть скучен, начинаешь разглядывать себя, искать в себе прыщи и старые срезы… в общем, думать о себе вместо того, чтобы безоглядно выкрикивать простые и страстные слова, или выливать на бумагу разные пигменты…
В общем, красота — вздор, вопросы вкуса нас не должны волновать… если вы сильны и безоглядны, то люди воспримут и ваш вкус, и слова, и звуки и ритмы… И все само собой пойдет, само собой…

…………………
Для чего ЖЖ?
Чтобы стереть пыль со старых папок, первый ответ.
Чтобы поднять пыль столбом — ответ второй.
А Пикассо говорил, пыль спасала его картины.
Наверное, в Испании солнце другое, это не Россия. Кстати, у нас мало пыли.
Она не так летуча, как на юге — к земле прибивается.
Что такое три тыщи страниц на бумаге, ничего себе пыли, да? А на диске — тьфу, не заметишь…
И там, и здесь, пылесос нужен, пылесо-о-с…

Есть вера, есть честность, есть ложь, есть самообман, жизнь вовсе не куца и не коротка, она в размер каждому. Если жил искренно и честно, сил не хватит ни на какую другую жизнь. А если увидишь в эмпиреях сияющих, вроде самого себя, в блаженной невесомости… себя не узнаешь…. Не во внешности дело, хотя, конечно, удивишься… а в свойствах таинственной душонки, которая вроде жила-была с нами, да что-то все время на будущее собирала, вознаграждения ожидала…
…………
Но я о немного о другом.
Был у меня друг Василий Александрович Крылов, физик, который у Вавилова-физика еще до войны собрал первый в России небольшой ускоритель. Потом усилиями своих же друзей-физиков был отправлен далеко на север. Вышел еще не старым человеком, но стоявшие тогда высоко академики-предатели не пустили Васю в большую науку, почти до пенсионного возраста держали подальше от столиц, чтобы их некрасивые поступки не стали достоянием общественности. Было. Были и такие, кто хотел помочь, но эти-то всегда слабей и робче, почти всегда.
Добравшись-таки до хорошего Института Вас. Ал. решил доказать свою веру, в которой укрепился на Колыме, спасаясь жеванием еловых иголок. Он верил, что слабые дозы ультрафиолетовых лучей, не вызывают рак (как большие), а наоборот — способствуют жизни, и его собственная, Васи, крепость объясняется именно иголками и малыми дозами облучения. Вернувшись он начал исследовать эти вещи на себе, раздобыв небольшой домашний уф-источник, разработав тщательно контроль и измерения доз. И то же самое делал в Институте на водорослях. Водоросли не хотели признавать супермалых доз, а Вася честно вел статистику, и ему всегда не хватало какой-нибудь единички для доказательства. Зато на себе он вроде бы преуспел — прожил, несмотря на подорванные почки, до 91 года! Но сам понимал — не доказательство: его сестра родная пережила три страшных голода — российский, колхозный и послевоенный, и жила 95 лет, причем не при супермалых, а при самых ракостимулирующих дозах УФ на колхозной работе.
Вас Ал был честен, он хотел доказательств. Не доказал, и вера его подточилась. Хотя в общем плане, она осталась, но, видимо, он говорил, нужно ставить шире эксперимент, изменить условия… И все равно печалился. Но цифирки ставил честно.
Другой человек, не друг мне, его звали ТРИНЧЕР, он тоже долго сидел как немецкий коммунист, еще в лагере решил, что законы физики — одно, а у биологии иные законы, и только им подчиняется все живое. Пригожин, открытые системы, достижения генетики и биохимии прошли мимо него — он жаждал ЖИВОЙ СИЛЫ, он был виталистом 20-го века. Но он не был честным человеком — он брал формулку какого-нибудь Шредингера… и путем путаных рассуждений и кривых умозаключений вводил в нее некий коэффициентик. И физика играла новыми красками, специально для жизни.
Долго и нудно его разоблачали… А он, отступая, втыкал коэффициентик в другое место физики… Наконец, он всем надоел, благополучно умер… и был забыт со всеми своими придуманными коэффициентами. Лженаука умирает только со смертью своего создателя, потому что ни один серьезный ученый не положит свою жизнь, чтобы побороть этого летучего голландца, свои дела дороги.
Вот, собственно и все.
Еше несколько слов о тех, кто считает земную жизнь корявым коротким отростком некоего сияющего пути. А живут они — здесь, неплохо живут, истово живут, и часто столько сил кладут на жизненное устройство, что разговоры о вечной жизни остаются в разговорах. И часто пахнут фальшью.
Но это уже так, замечание вскользь, вне всякой связи с вышеприведенными рассуждениями.

…………………
Любовь была всю жизнь, я писал. Пока Зося не поест, Ксерокс сидит рядом, смотрит в окно…
Умер Ксерокс, ушел в подвал, и умер. Я нашел его, положил в ящик. Мороз, он окоченел, черная шерсть заиндевела, а глаза — смотрят. Отнести подальше, закопать? Нет, я не смог. Принес на балкон, положил сюда ящик, прикрыл. Пока холод, полежи с нами. Каждый день выхожу на балкон, зову своих, и Зосю. Они пробегают мимо ящика, спешат к еде. А я говорю Ксероксу — «не думай, не оставлю твою Зосю, пока сам жив.»
Все понимаю, все науки прошел, знаю, что НЕТ его, а все равно говорю. Для себя, конечно. Смысл жизни в том, чтобы поддерживать жизнь, пока силы есть. И сопротивляться холоду и тьме. Хотя они все равно победят. Но в их победе нет ни смысла ни значения, только равномерное распределение энергии в пространстве. А потом — снова взрыв, обязательно будет. И в этой бессмысленности пульсаций тепла и холода — все равно, больше смысла, чем в бессилии и разумном осмысленном предательстве жизни. Которое начинается с умных рассуждений, так предательство часто начинается.

Похоже, до конца года будет в одном журнале, пока не разглашаю…
…………
ПОВЕСТЬ «ПРЕДЧУВСТВИЕ БЕДЫ».
Книга совсем не для широкого читателя. Она о двух людях — знатоке живописи ЛЕО и гениальном художнике Мигеле. Мигель злодеем не был, но как человек мельче и неинтересней Лео, который предан живописи, но вроде бы таланта лишен. В конце происходит странная вещь, художник теряет талант и погибает, а Лео — становится художником…

………………….

Часа четыре, холод, темень, а он осторожно, но настойчиво толкает носом руку. Лампу! — вижу виноватые умоляющие глаза. Старый пес, ему надо, хоть убей!
Ботинки на босу ногу, заворачиваешься в пальтецо, выходишь. Пес тут же, у первого куста, корпит долго, кряхтит…
Потом выбежит на дорогу, остановится.
Тоска в этих предзимних ночах….
………….
Напишешь такое, а тебе говорят — ты чо, теперь же лето!
И чо?

Выдержка из письма.

Как заметил про меня один молодой литератор — «жизнь ваша прожита».
Да. И знаете, чувство довольно приятное: во-первых, иногда можно себя удивить еще, во-вторых, новая жизнь меня устраивает не больше, чем та, в которой жил, по мере сил ее игнорируя.

………………….
На картинке, помню, зеленый не так шибает, посуровей он.
Женщины у магазина, ничего не выбросили пока…
Картинка исчезла, ищу. Продали знакомые, лет 15 тому. А я просил выставлять, не продавать! Разводят руками… Аукцион. Хотели, мол, меж собой поиграть… а она – в сторону — улетела…
………………………
Оргалит кривой, с большим дефектом оргалит.
Ведь специально дырявенькое, грязненькое берешь, как бы никаких надежд… Наверное, свободней так. Где же она теперь? В Америке, говорят и палец многозначительно, за плечо… Что за место такое, черт…
Вариантов куча, и хуже все, хуже …

Старый колобок лучше молодых пирогов.

Перечислю ряд причин, который вызывают во мне печальные чувства — по восходящей к концу списка.
1 через пятьдесят лет России в настоящем составе не будет
2 через пятьсот лет русского языка не будет
3 через пять тысяч лет человечества не будет
4 через пять миллионов лет жизни на земле не будет
5 через пять миллиардов лет солнца (и земли) не будет
6 Через пятьдесят миллиардов лет Вселенной не будет.
…………………………………………..
Чем ниже по списку, тем сильней горе-печаль.
Если Вселенной не будет, то зачем я?
………………………………..
С другой стороны, если мне скажут — проживешь еще пять лет, то я слегка вздрогну, но завтрак съем без колебаний. А если скажут, десять гарантируем, то весело побегу по своим делам.
Этот парадокс имеет глубокие корни.

………………….
Однажды Миша Федотов, ленинградский прозаик, прислал мне фотографию неизвестного человека в толпе. А мне нужно было дать лицо своему Зиновию Бернштейну (кстати, фамилия моей матери) Дал — и выпустил его в Сеть, в Тенета. Потом еще где-то он мелькнул…
А потом мне стало жаль его, много хамства кругом, и я убрал его в смоленские леса. Где он до сих пор живет, пишет понемногу, смотрит телек, выходит на порог своего домика, и видит лес до горизонта. И уже трудно понять, он это или я…
Во всяком случае, неплохое запустение для него нашел, неплохое место на земле. Даже лучше, чем для себя.
А над лицом пришлось потрудиться, натуральный Фотошоп. У Зиновия ведь не было зубов, выбили на допросе, сначала думал вставить, а потом дико дорого стало, да и привык, кашка да кашка, для здоровья лучше, говорит…

…………………………..
Листва листвой, пришла и ушла, а я больше люблю стволы. В Таллине, в парке Кадриорг, если идти со стороны улицы Лейнери… В самом начале парка на углу стоит неохватный дуб, в нем дупло, залитое цементом. К этому дереву меня водил отец, когда мне было четыре. Мы только что вернулись из эвакуации, 1944 год, еще шла война.
К этому дубу отца водил его отец, мой дед, а деда водил его отец, это было в 70-х, только 19-го века.
И это запомнилось мне. Главное в жизни не меняется. Сначала пытаешься оторваться, пользуясь всемирной суматохой, убежать подальше…
А потом возвращаешься, видишь, как недалеко ушел.

Люблю «малых» голландцев за их рисуночки, простые, естественные, при этом мАстерские, но не выпячивающие свое мастерство. Сценки жизни. Скудная природа. Нравится. Домашняя работа.
……………….
А когда смотришь на ветчины-вина, хрусталь, роскошь эту, омара, сползающего с блюда, да так и застывшего… Отвращение. Неверие, хотя чертовски красиво.
Тогда возвращаюсь к старым их рисуночкам, в них искренность, довольно грязная, беспорядочная жизнь, кабачки эти хлебосольные, питие, расстегнутые штаны… И начинаешь представлять, как этих омаров писали: попишет, харкнет, утрется, хлебнет… Посмотрит… припишет лимончик полуободранный, да так, чтобы кожура вилась…
P.S. Люблю старые вещи братской любовью, оживляю и сочувствую, а фрачность парадных обеденных столов не могу терпеть. Люблю хлам, подтеки, лужи, брошенный столовый инвентарь с засохшими ошметками еды, и чтобы с обеда обязательно оставалось, чтобы пришел через окно голодный кот и не спеша вылизал тарелку.

……………………….

А клубок зачем?
Не знаю, сам нарисовался.
Но если подумать, наше время как этот клубок, можно шустро его катить, он легко и весело катится. Пока не начинаешь разматывать, раздергивать, искать концы и причины…
Смотришь, уже не катится, опутал тебя, запутал…

……………………………

Я говорил об этом, но еще раз повторю, потому что замысел непосилен, а таким образом несколько себя подзуживаешь- подталкиваешь на решительные действия. Так вот, после смерти… могу представить, хотя не верю совершенно… попадаешь в другой мир, и там неродившиеся еще существа (а это было уже! писали! Но мне все равно, сюжет пять процентов дела) — они задают только один вопрос, то ли потому что у тебя времени мало, пора распадаться или падать в черную дыру… то ли у них со временем туго, вот-вот скажут — пора, а им хотя бы представление… куда, зачем… Ничего, ну просто ничего не знают, где и куда им жить…
Значит, быстренько им, и только самое общее впечатление, за полминуты, понимаешь?..
— Ну, КАК ТАМ?..
А я отвечаю, что-то находится сказать, вот чудо!
— Да так-то, братец, и так-то…
Их много мимо пробегает, как бы на сцену, и каждый вопрошает, с сомнением и неустойчивым взглядом — а стоит ли? может вильнуть?.. Вижу, тут и там боковые ходы, норы, вроде сразу в могилу, только не нашу, а иноземную какую-то…
И сам я куда-то накренился уже, сползаю…
Поэтому я быстренько, каждому чуть-чуть, пару словечек, только самое главное… И времени подумать никакого, а хочется помочь, предупредить, подбодрить, держись, мол, местами ничего там, и хуже бывает…
………….
Просыпаюсь, светает, опять я здесь.
Лежу и думаю, что я им такое говорил?..

………………………………….
Недавно вспоминал о ней…

ПОДУМАЕШЬ, тема?
Даже слишком для художника содержательная темка. Все мы Сизифы, больше или меньше, но в основном — да. Камень — вырвался из слебеющих рук… уже закатил, можно сказать! — и набирая скорость, вниз, вниз… Скалы, деревья, наступающий сумрак, и эта громадина… со свистом, ревом, ломая случайные деревья, кусты…
Вот и день прошел.
А мир велик, постоянен, прислушался, пожал плечами. Грохот затихает, готовимся к ночи, устраиваем норки свои.
А завтра, с утра пораньше — снова.
До завтра, Сизиф.

Она не интересна, только иллюстрация подхода.
………………………..
Когда-то у меня были «соображения» по поводу картин, к счастью, задним числом. Думал о «критических расстояниях», на которых предметы помнят, знают друг о друге. В принципе, нет предмета для размышлений, каждое пятно в любом углу, в идеале, должно знать и помнить о каждом из остальных. Но если немного сузить, посмотреть на натюрморт не только как на совокупность пятен, но и вещей… Тогда речь о расстояниях, на которых сохраняется (чувствуется) еще ВЗАИМООТНОШЕНИЕ ВЕЩЕЙ, не исчезла тень их общности. Сезанн посмеялся бы…
Но если натюрморт, сообщество предметов, одушевленных художником — каждый из них имеет свой нрав и отношение к соседу, и совокупности в целом.
Для любых двух вещей, разных, в разном антураже, на разном фоне, существует (ли?) критическое расстояние, на котором они еще «знают» друг о друге. Любят или нанавидят, презирают или обожают. Насколько это зависит от глаза художника, от глаза зрителя? Сильно. Но не только. Не совсем.
Идейка лопнула, остались упражненьица на чувствительность. Наталкивает на размышления.
В самом общем плане — хорошо бы, на мой взгляд, учить детей не живописи, а обострять их чувствительность — к цвету, к свету. А значит, исподволь, и ко всему живому миру. Понимаю, что занятие было бы крамольным, антигосударственным — в наше время, которое призывает к жесткости и бесчувствию.

…………………
Лет двенадцать тому назад расписал серию разделочных досок — черный лак и довольно яркие картинки, фигурки.
Увлечение.
Прежде чем наносить на доску, чертил на бумажке такие рисуночки, а потом накалывал их на черный лак, на доску. Забавно, штук 40 этих досок висят где-то, если живы, у меня ни одной не осталось.

Однажды, стоя на автобусной остановке у эстонского городка Муствее, разговорился с одним человеком. Оказалось, что наши пути почти пересекались, давным давно. Оба помним об одном совсем пропащем художнике, мы были у него в мастерской в одно время, с интервалом день-два. Художник — неудачник, хотя учился. Пейзажики. Из тех, что войдешь в зал, вроде много авторов, а кто, где?.. — все одинаково.
И этот наш общий знакомый, разозленный абстрактными художниками, которых подозревал в обыкновенном мошенничестве, решил доказать: сейчас одной левой намалюю. И написал с десяток шедевров, из абстрактных пятен. Раздавал направо и налево, смеясь над шарлатанами…
И у меня до сих пор его холстик висит. И у моего случайного знакомца на остановке, тоже есть. Вот так столкнулись наши воспоминания.
А с художником что? Умер, наследников не было, потом мне рассказали, что все его картинки выбросили из мастерской на помойку. Может, кто и подобрал, не знаю. А эти две, написанные назло, живы, и очень хороши.
Бывает. Все-таки мир устроен ужасно. Но иногда бывают проблески. Только мы уже не узнаем, где и как…

…………..
Скажу Вам по секрету — ноги срезал. Не на картинке, конечно, на экране. Фотошопом, он все может.
Ноги были ничего, но мимо педали почему-то… Промахивался. В сущности, мне все равно, ну, не попал… Но некоторые заметили. Есть еще педанты у нас, кое-где, иногда, порой…
Так что теперь, в зависимости от настроения, джазист у меня — то с ногами, то без… А рисунок, конечно — весь.

……………………………
В 1984-1985гг я подумывал об отъезде из России.
Как ученый, работавший в хорошей лаборатории, я имел шансы найти за кордоном работу, и жить прилично. Но я к тому времени уже не хотел заниматься наукой — разлюбил. И понял, что надо уходить, иначе останусь полным дилетантом и в живописи, и в прозе тоже. Многие мои знакомые, среди них были и диссиденты, уехали.
К счастью, я не уехал, и потом никогда не жалел об этом.
Но осталось несколько эскизов, посвященных теме отъезда. Этот самый, пожалуй, смешной.
Мосты сожжены, а я себе черкаю на песке, вроде безразличный.

В 2005-ом году. Наткнулся. Набросок Предисловия к роману «Вис виталис».
Роман много лет в ящике лежал, я не надеялся, что будет напечатан. Чудесным образом — получилось.
…………………………………..

От автора.

Если в двух словах, то эту вещь можно назвать «прощанием с наукой».
Двое, главные герои, старый (Аркадий) и молодой (Марк) работают в Институте Жизни, который занимается исследованием жизненной силы (vis vitalis). Время обобщенное, в нем смешались приметы периода 60-80гг. Это Россия, конечно.
Марк прибывает в небольшой городок, где Институт, которым правит академик Глеб (не путать с Глебом Франком!), знакомится со старым каторжником, неудачным ученым Аркадием, завязывается дружба, появляются другие люди, идет честная и подлая борьба… В конце Аркадий погибает, а Марк оставляет науку, становится писателем. Институт жизни оказывается вкопаной в землю забытой старой ракетой, которую новый руководитель Шульц хочет направить в космос на поиски источника жизненной силы. Здание-ракета взрывается, но к счастью все целы, только пыль и полное разочарование…
Главная проблема у этих людей не наличие vis vitalis (VV) — по роману это несомненный факт, а ее местонахождение и «способ действия». Одни утверждают, что VV внутри нас (Марк и его руководитель Штейн), другие доказывают, что она правит миром и людьми извне (и честный мистик Шульц, и многочисленные шарлатаны). И много еще всего в книге, довольно иронично, гротесково, и герои кажутся неуклюжими и странными самому автору, но тут уж ничего не поделаешь: вещь о людях бескорыстных, увлеченных своим делом, а они всегда неуклюжи и беспомощны, и особенно таковыми кажутся в наше время торжествующей пошлости. При этом почти все персонажи «взяты из жизни». Трудно поверить, но автор любил эту среду, и писал этих людей с теплотой, потому что прощался. Да, есть преувеличения, «искажения истины» а как же без них, автор органически неспособен писать «про реальность», жизнь — не реальность… но об этом им уже слишком много сказано.
Но все это, в сущности, неважно, введение нескольких странных посылок главного не меняет: судьба двух людей — искаженная временем жизнь Аркадия и иллюзии молодости Марка.
Книга огромна, напечатать ее на бумаге нет возможности, а в Интернете мало кто осилит от начала до конца. Поэтому я решил давать фрагменты, руководствуясь принципом «сценарности» — законченные сценки, картинки событий, а герои уж как-нибудь проявят себя…

……………..

Была такая серия «кухонных разговоров».
— Это у Вас кухня такая? — спрашивали.
— Нет, разговоры такие.

…………….
— Ваше любимое время дня?
— Ночь.

Одного старого писателя, я, начинающий, спросил:
— У Вас бывает, страшно хочется писать… и не знаешь что, что…
Он говорит:
— С этого все и начинается, только надо ждать.
— А если не ждать?
— Тогда понос.

……………..
Собирался быть натюрморт с огрызком карандаша. Очень меня интересовали тогда огрызки всякие, все, что надкушено, частично использовано… Старые вещи, но без налета патины, скорей, с налетом пыли и грязи. Патина для музеев, а пыль и грязь — настоящие следы жизни…
Здесь?.. что-то не сложилось…
Плохая память имеет массу недостатков, зато одно достоинство: с самим собой не так скучно.

……………….

Что нам говорить, если истинные таланты, Пикассо, например, порой испытывали страх разоблачения.
Но особо это присуще человеку, привыкшему упорно и тяжело работать. И если вдруг у него легко, играючи нечто воздушное получилось… Не может быть! И плачет от радости, и восторгается… и верит, что обязательно придет — суровый, понимающий… скажет — ах, ты, мошенник… И все уляжется на свои места…
Облегчение… и все-таки вздохнет украдкой, нам ли с суконным рылом…

////////////////////////
Скорей не друзья, а компаньоны — по афере, затее, авантюре… Так нам с тобою виделась жизнь.
Чего ж, ты, Вась, меня бросил на полпути?

……………………
Эти яркие жировые мелки при нагреве вплавляются в бумагу, «эффект печати», красотища!.. НО — как говорил знакомый болгарин, «драстически» при этом теряют в яркости. Добавим пастель, обычный мел, чтоб восстановить утерянное… Теперь фиксация нужна, ведь эти добавки драстически осыпаются!..
Кухня.

Глаз особый орган, для художника опасен. Нет ничего проще — нарисовать печальный, веселый, плачущий, смеющийся… Уголок туда, уголок сюда, лучик, блик, морщинка… слезку подпустить… Зритель млеет — тонкая психология!.. Не верьте художникам, «давящим на глаз». Аналогично поступают писаки, бьющие ниже пояса. Удар обреченный на попадание. Манипуляция человеческими слабостями. Наш век — время тотальных манипуляций. Зритель-читатель, бдительней будь!

………………………..

…часто задние планы, такие небрежные, оказываются интересней, выразительней, чем отлично выделанные передние сцены.
Там, далеко, художник свободней, не связан ни задачами своими, ни тщеславием.
При рассматривании Босха особенно часто это приходит в голову: в передних планах он подчеркнуто подробен, «описателен», а в окнах, в дальних планах — бессюжетно прекрасен.

………………..
Случайным образом исчерчено стекло кистью — маслом, лучше коричневой хотьковской, потом процарапываешь, местами убираешь свежее масло чем угодно, можно ватку навертеть на спичку, например. Таким образом делается картинка, потом с нее отпечаток на бумаге — монотипия. Зачем? Иногда фактура интересная. Но вообще — баловство.
А здесь что, вроде, ничего особенного…
А для меня — похоже на рай на земле.
Ощущение не зависит от качества рисунка. Могу восторгаться гениальным зимним видом Брейгеля, но в сущности он меня не затрагивает. Слишком холоден и широк, чтобы я назвал его «раем». То, что предлагает в конце Воланд Мастеру, для меня ближе, теплей. Постоянное тепло, пусть предзакатное, прогретый солнцем песок, легкая пыль на дорожках, хаотично и дико растущие растения… ощущение заброшенности старого жилья… но уверенность в постоянстве, безопасности и ограниченности(от-граниченности) этого мира — наверное то, что я назвал бы раем, или «несбыточным покоем». На этой случайной картинке вдруг! — получился намек на такой вот мир, и только поэтому вывесил, несмотря на все несовершенства

В НАЧАЛЕ.

Всякое дело начинается со странных, может быть, даже никчемных людей, а не с героев и тружеников, об этом неловко говорить, и потому часто рисуют совершенно иную картину. Хотя почему никчемных, разве так можно сказать – никчемных, нет, я сомневаюсь, очень даже выразительных и нужных, ведь каждому делу нужен запах, аромат, тайна, непонятная судьба, чтобы притянуть вот этих, только вырастаюших из детских штанишек, героев и тружеников. И даже небольшое такое дело, как учение, студенчество, вся эта, казалось бы, расписанная от «а» до «я» жизнь, она начиналась странно, с другими людьми, и зачем они были, если потом все ушли, ну, совершенно все, кроме одного, а тот сменил фамилию, и стал, наверное, неуловим для сил определяющих и направляющих, эти силы удивительно бывают простодушны и доверчивы… ушел от предназначенной ему судьбы – поднимать занавес, перерезать ленточку, а кто занимается поднятием занавеса, перерезанием ленточек – известно, самые никчемные личности, хотя почему никчемные, нет, я возражаю, как говаривал мой приятель, он давно в Израиле пенсионер – не все так просто… Фамилия у него… нет, не у приятеля, а у этого, предшественника и предоткрывателя, была – Шкурник, Костя его звали. Коренастый, почти квадратный, с тяжелой круглой головой, серые волосы ежиком, он был не намного старше нас, около двадцати, а казалось, вся жизнь за спиной, так он резко и точно судил обо всем, все знал – и ничего не делал, чувствовалось, он настроил внутри себя невидимый никому парус и ждал ветра, чтобы его несло, несло в широкие какие-то дали, а ветра все не было, не было… Всегда были такие – конквистадоры, что ли, бывало, им везло, а в нашей квадратной и прямоугольной жизни… Но это другой разговор. И Шкурник пил одеколон «Тройной». Тогда это было чудачество, пить было – завались, и довольно доступно, и денежки у него водились, откуда – не скажу, чтобы не бросать тень, одним словом, Костя устраивал спектакль. И созывал друзей, это были фигуры!
Раньше всех приходил Балинт- венгр, он жил у богатой вдовы на квартире, в районе парка, где тишина и выгуливают благородных собак. Он ублажал хозяйку, «когда я это самое, – он говорил, – земля горит на три метра в диаметре», и я представлял себе маленького Балинта с пышными колючими усами на большой белой женщине, и тлеющий от невыносимого жара ковер… Потом появлялся Витек- «фельдшер», сухощавый блондин в темных очках, к медицине он отношения не имел, слова писал, как слышал. Он приносил огромный потрепанной кожи портфель, в котором умещалось штук двадцать пива. Он был силен незаметной жилистой силой – двое повисали у него на плечах, а он легко подтягивался на перекладине. Наконец, вваливался огромного роста тип по фамилии Буфетов, Вадим, с темным лицом и спотыкающейся речью. Говорили, что он живет с приемной дочерью, он по общей просьбе демонстрировал член устрашающих размеров, завистники говорили, что это водянка, и Вадим конченный человек. Буфетов мог молчать часами, он сидел, сопел, ждал Костю, лицо его, темное, как у негра, с багровыми белками глаз и вывороченными губами, наводило страх на проходящих мимо. Проходили в две комнаты, человек сорок ходило через нас, первокурсников, место было весьма и весьма для спектакля, Шкурник умел выбирать место. И вот он появляется. Вы скажете, подумаешь, что стоит прикончить пару бутылочек «Тройного», кого теперь этим удивишь, но Костя создавал праздник. Он с утра ходил в баню, потом шел сдавать кровь, «у меня ее галлоны, – он говорил, – стоит палец кольнуть, как польется», и перед всеми колол, и, действительно – лилась, темно-вишневая, вязкая, тут же свертывалась, чернела, он сдавал для здоровья, в нем крови хватило бы на двоих или даже троих. «Мне нужны поединки на шпагах, ежедневно, чтобы были колотые раны, – говорил он, и добавлял, выпячивая мясистую нижнюю губу, – время не то-о…» После сдачи крови его кормили, давали двадцатку и свободные дни, хотя от чего его освобождали, непонятно, он и так был свободен, студент первого курса, на лекции не ходил, на занятиях не показывался…
Вот он входит, кивок Буфету – Вадик просто влюблен был в Костю, даже лицом светлел при встрече… потом кивок Витьку, но уже посуше, Шкурник уверял, что сильней «фельдшера», тот только ухмылялся, но вот Костин указательный палец, действительно, был непобедим, он скрючивал его и протягивал желающему, каждый
мог уцепиться своим указательным и тянуть, и тут уж все пальцы распрямлялись, а Костя оставался со своим стальным крючком, и даже огромный черный палец Буфетова нехотя разгибался, Вадик нежно улыбался Косте, отдувался и мычал – «да-а-а, вот это да-а-а…» Витек попробовал как-то, проиграл, и больше в борьбу не вступал, сидел, как всегда, в углу и таинственно посверкивал очочками, он занимался перепродажей тряпья, тоже наш студент, дошел до второго курса, каким-то чудом сдал экзамены и мог бы продержаться еше годик, если б не погиб странной смертью, похожей на самоубийство.
Но вот начинается зрелище, Шкурник ставит на стол несколько зеленоватых пузырьков, большую алюминиевую кружку, берет первую бутылочку, сжимает большим и указательным пальцами пробочку, она крошится, и Костя переворачивает бутылочку над кружкой, Наступает тишина, с жалобным звоном сыплется струйка, бьются, уходят вверх настырные мелкие пузырьки, все тише, тише, жидкость тонет в жидкости… Затем второй пузырек, третий, иногда четвертый, но чаще их было три, Костя любил красивые числа. Итак, в огромной кружке чуть больше половины, Шкурник поднимает ее, увлеченный своим рассказом – как сегодня сдавал кровь, — сестричка молоденькая, неопытная, конечно, он ей — «я тоже врач…» — и что делал до этого, сколько выпил пива вчера, чем закусывал, что видел, зачем его взял легавый третьего дня, и прочее, дальше, дальше, все в обратном порядке – он то опускал сосуд, то снова поднимал его, запах катился волнами, и казалось, что все в его жизни смешалось – вобла, пиво, легавый, дружба до гроба, любимая женшина, она все время менялась, он уходил вдаль, в глубь времени, казалось, конца не будет… но вдруг он останавливался и говорил – «так это же мы встречались тогда…» – он добирался до прошлой — «тройной» встречи, он отчитывался перед друзьями, как жил, пока их не было с ним. Буфетов вздыхал – «ты, Костя, да-а». Витек молчал, но и у него складки по краям жесткого рта разглаживались, стекла мерцали мягче, даже с каким-то влажным блеском – никаких, конечно, диоптрий, сплошной понт. Это были наши однокурсники, и мы видели их только такими. Кружка поднималась и опускалась, и, наконец, то ли устав от этого медленного дирижирования, то ли насытившись собственной исповедью, Костя говорил – «ле хайм, бояре!» – и припадал, и в полном молчании пил долго, долго, мелкими, четкими глоточками, не отрываясь, и только слышны были его глотки, да иногда булькала жидкость, падая по короткому широкому пищеводу в обьемистое брюхо. Он внезапно кончал, переворачивал кружку, переводил дух, и, торжествующе оглядывая всех, говорил – «начнем по новой…» Никто не знал, что это означает, скорей всего, Костя начинал новый круг времени. Он понемногу багровел, пару раз сдержанно икал, распространяя резкий запах, деликатно прикрывал рот, он никого не уговаривал выпить с ним, это была его роль, он сам ее выбрал. Потом в дело вступал Вадик с большим куском домашнего сала, розового, с темной колючей шкурой. Наконец, Витек раскрывал свой портфель и извлекал, и извлекал, и стол наполнялся темными бутылками с испытанным жигулевским, иногда появлялась буханка черного, но это было лишнее, хлеб рассеянно отщипывали, и всегда он оставался, разодранный железными пальцами этих корифеев, наших однокурсников…
Мы с Вовиком, устроившись поудобнее на своих коечках, наблюдали зрелище, и внимали, они относились к нам сдержанно и дружелюбно, говорить с нами было не о чем – мы учились, они жили.
Прошло время, год-два, и рассеялись эти первые люди. Витек погиб первым, поднял на спор легковой автомобиль, и надорвался. Непонятный человек ушел со своей тайной: зачем он поступал, учился, сдавал как-то экзамены, на что надеялся? что это было – блажь, мечта? Говорили, родители его были врачи, погибли в пятьдесят первом. Умер и большой человек Буфетов, выбросился из окна, всего-то было – полтора этажа, но огромный Вадик стал жертвой собственного веса. Причины гибели остались непонятны, кто говорил, что он безумно ревновал приемную дочь, кто утверждал, что Буфет был тайный агент и его вычислили, странная версия, конечно, но и время было… наконец, третьи настаивали, что он всегда был псих на учете, и маменькин сынок, а маменька его, тоже Буфетова, по совпадению работала в буфете, проворовалась, повесилась, а он, расстроившись, в подпитии перепутал окно с дверью. Впрочем, шептали, что его фамилия вовсе не Буфетов, и называли одного из вождей, расстрелянных, кому он приходился то ли племянником, то ли сыном. Кто знает… А вот про Балинта все знали – маленький, верткий, отличный футболист,
он в этой компании был младшим и не вылезал с речами, за плечами у него тоже была история, венгерская какая-то трагедия, и эти трое молча признали его, он скромно тянул пиво, история про вдову была пресноватой и скучной для такого круга, это нам он заливал напропалую .. Так вот, Балинт – погиб геройски, уехал на Западную Украину, перешел в Венгрию и умер под нашим танком, защищая родину…
Костя же Шкурник пережил всех друзей, он ушел после третьего семестра, не дожидаясь исключения, зато потом выучился на фельдшера — акушера, перестал пить одеколон, подвизался в сельской местности, прославился своей умелостью, катался в сливочном масле, женился на толстой богатой хуторянке, стал совершенно уж круглым, бросил, конечно, сдавать кровь, и фамилию переменил, взял материнскую – ДОРОФЕЕВ.

…………………………
Когда перебираю рисунки, то почти всегда могу определить время исполнения, с точностью 1-2 года. Когда смотрю живопись, гораздо сложней. Эту работу я мог бы отнести и к 1980 году, и к 1990, а написана она примерно в 1994-ом.
В графике я много штудировал и куда-то сдвигался, а в живописи никогда не использовал свои достижения в рисунке, перед картинкой я их забывал. Поэтому начальный мой «примитивизм» так охотно вылезает до самых последних лет живописи. И я этому рад. Люди, начавшие примерно как я, и потом учившиеся, часто теряли ВСЁ, что имели до учения, это известно. Если я что-то сохранил, то благодаря Евгению Измайлову, который никогда не ставил мне в пример свои изысканные тонкие работы, а просто смотрел мои, думал — и деликатно направлял мое внимание на вещи, которые я бы сам заметил нескоро.

Давным давно я нашел умирающего котенка, принес и лечил. Сначала вылечил от кошачьего насморка, для младенца этот насморк страшное переживание. Я говорю — переживание, потому что не все переживают, часто умирают они. Потом взялся за паразитов, вывел червей всяких. Наконец, приступил к чесоточному клещу, который младенца мучил. Котенок уже немного ожил, ел нормально, и ему нравилось теперь лечение, не то, что уколы! Я втирал какую-то гадость в шкурку, но ему было приятно, потому что все чесалось. На проплешинах шерсть понемногу расти начала. Я чесал и приговаривал — «Зарастай, шерстка, зарастай …»
А имя я ему долго не давал. Кто-то наверное спорить будет, но я твердо знаю — без имени легче умирать. Мелькнешь легкой тенью, никто и не вспомнит, назвать не сумеет. Я и про себя так думаю, не только про котенка. Когда есть имя, есть долги и обязанности, а как же, и тебя знают, и, может, будут переживать, когда исчезнешь, а этого не надо.
Но я уже подумывал, глядя как шерстка растет, что пора бы…
Оказывается, он сам себе имя нашел. ЗАРАСТАЙ!
Ему приятно было, когда чесали, и он решил, что это и есть его имя. Так и осталось.
А потом вырос Зарастай, и пошел в Детский сад. У нас все наоборот, в Детский сад, что через дорогу, ходят только взрослые коты. Там теперь нет детей, тихо и много места, есть где погулять и спрятаться от непогоды. А вечером прибежать поесть ко мне.
Долго жил Зарастай, потом все-таки состарился, и решил уйти в кошачий рай. Есть такое место на земле, уйти туда можно только зимой. Потому и умирают коты, когда темно и холодно на земле. Надо пройти через Детский сад, потом спускаешься в овраг, и по нему — к замерзшей реке. Перебежать по льду может даже старый кот. На другой стороне лес, перед деревьями несколько домов, там живут лесники. У них тепло, они кормят зверей и всех принимают с радостью — им веселей. Это кошачий рай. Здесь простор, гуляй сколько хочешь, есть тепло и еда. На нашей стороне машины, и люди разные попадаются, для старого кота не очень хорошо, а там, за рекой, — покой.
Вот туда и ушел Зарастай.
Я часто туда смотрю, вижу — дым над трубой, значит тепло Зарастаю.

Мне говорили, что Михаил Рогинский тяжело болен, но о его смерти я узнал из Интернета. И начал, конечно, вспоминать встречи с ним, у нас на Беломорской (я тогда жил наполовину в Москве), и у него в подвале. Потом, когда начал писать прозу, небольшой рассказец написал про уезжающего из России художника.
Если Женя Измайлов мне много дал конкретного, я все-таки общался с ним почти десять лет, то влияние Рогинского было другое. Измайлов смотрел мои работы. А Рогинский показал мне свои, это было важное для меня переживание. В подвале все это выглядело даже сильней, чем на знаменитой выставке на ВДНХ (павильон Пчеловодства). На выставке было много непонятных мне работ, и даже неприятных, но внизу, на первом этаже висела настоящая сильная живопись. Там были трамваи Рогинского, которые я помню отчетливо до сих пор.
Но еще сильней, чем картины, было впечатление от личности М.Р. Невысокого роста он был, крепкий человек, производил впечатление какой-то фундаментальности, несокрушимости, вот так я его и запомнил.
Мне захотелось вспомнить те встречи снова, и я кинулся искать свои работы, которые у меня видел М.Р., и те, которые он мог видеть… Немногое нашел, а в Сети и того меньше.
Потом М.Р. уезжал, и многие свои работы продал за символические деньги — 50 рублей, а основные, конечно, взял с собой, сколько тогда разрешили ему взять.

////////////////////
НЕ рвите цветы. У них и так жизнь нелегкая, растения используют их для своих корыстных целей. А сорванные цветы вообще озлобляются на мир. Им казалось, что созданы были для красоты и вечной жизни, а это обман.

Мне нравятся цветы как бомбы замедленного действия…