Месяц: Апрель 2007

«Редкая семья не сталкивается с проблемой алкоголизма»
(из рекламы, которая становится единственным источником искренности на телеке, потому что, сама не понимая, проговаривается. Таким образом, носитель несвободы, насилия над человеком — «нет, ты КУПИ!!!» — становится глашатаем свободы и правды.
Вот она — свобода! наконец, свободен! — это счастливые лица идиотов, отведавших даниссимо.

Читаю на двери:
«Прекрасная юная кошечка ждет ласковых рук (прирожденная мышеловка)»
Слышу у магазина:
«Дура эта Козлова тут же мне ногу в гипс замундирила…»
……………………..
Занимаются ЭТИМ преимущественно женщины, поскольку мужчины больше озабочены словопроизводством на основе нескольких известных корней. Зато в этом достигают больших высот, язык дозволяет.

TIME IS OVER! (или про свинство старости)


/////////////////////////////
Молодые, не верьте, когда бодренькие старички будут лапшу вешать про старость, мол, золотое время мудрости. Время дрянь. Бывалые старики поддерживают миф, а новенькие… не хотят выглядеть дураками.
Не видел ни одного молодого дурака, который бы от старости поумнел. Опытней-хитрей становятся — да, но не умней. И все, что не успели сделать и выяснить — «ДО», так и останется — несделанным, не выясненным.

МЕЖДУ ПРОЧИМ

» у нее сынок был ухорез, кромешник, оторвист…»

Был язык, да почти весь — истерся, сплыл.
«Типа» да «не въезжаю»


…………
Одно лето я ходил в пустую квартиру знакомых, сидел перед окном. Оно выходило на магазин «Спутник». В каждом городе есть магазин с таким названием, и в нем винный отдел. Здесь разыгрываются нешуточные драмы, которые иностранцу, наверное, трудно понять, взял бутылку и пошел себе, да?
Во всяком случае, здесь люди замирали — перед входом, или выбегая, как кто. Хотя бы на момент, надо было многое сообразить. А я пытался их зарисовать. Занятие, полезное не результатом, а усилием — стараешься разглядеть главное в фигуре.


…………………………
Рисуночек пером и тушью на бумаге. Котик — Хрюша, я писал о нем в повести «Перебежчик».
http://www.periscope.ru/prs98_3/proza/max1.htm
Особый зверь, не могу его забыть.
Он любил яблоки. И умел разговаривать.
Бежит рядом, и длинными фразами что-то взволнованно объясняет. Не мяукал, короткие звуки, очень разные, с большим выражением. Я его понимал.
А в один год исчез мой Хрюша и несколько других знакомых котов. Был, и нет на следующий день. У нас так бывает.
Я искал его везде, не нашел.


…………………………

Когда я жил в двадцатом доме, у меня был сосед Коля. Не совсем сосед, я на третьем этаже, он на пятом. Но он всем был сосед. У него привычка была бегать по дому в шерстяных носках. Двери не запирались тогда, зачем, и все знали Колин толчок в дверь, внезапный, быстрый и мощный. Рано утром. Дверь ударялась ручкой о стенку, и Коля уже над тобой стоит. У него очки с толстенными линзами, подвязаны толстой шерстяной ниткой к ушам. И уши особенные… Но дальше не стоит, описано в повести «ЛЧК»
http://www.periscope.ru/lchk0.htm
Да, самое главное забыл.
— ДАЙ РУПЬ!
Лицо приблизит к твоему лицу, и — дай рупь!
Давали. Помогало, он исчезал на пару дней, а потом снова — дай рупь
Как позже оказалось, он был не только алкашом, но и стукачом, но это тоже в повести есть.
Как-то прибежал Коля, а у меня на столе рисуночек, который видите. Он долго смотрел. Потом говорит:
— За что они нас, сволочей, любют?..
В повести положительные силы разоблачают Колю, на деле было не так. Бегал он бегал, а носки-то шерстяные. Бесшумные, это хорошо, зато скользкие, что плохо. Коля поскользнулся и трахнулся о ступеньку копчиком. Орган незначительный, но с характером — обиделся, и стал расти, удлиняться… покрылся жестким седым волосом… Атавизм эволюции, говорят. Чтобы внешность соответствовала содержанию.
Два раза ему удаляли, снова растет…
…….
Опять неправда? Ну, что вы, неизлечимая болезнь. Но недавно, говорят, нашли средство. Нужно пить перекись водорода. У мышей наблюли обратный рост и отпадение отростка. Побочный эффект — уши отпадают. Так что, если уши дороги, то не советую.
Но это уже тема на потом.

Ольга, моя соседка, целыми днями одиноким и больным людям помогает. Недавно встретил ее, тащит какие-то тюки своим старухам. Спрашивает, сколько за электричество плачу. Я сказал, она обрадовалась:
— Немного. Это Бог для людей электричество ворует.
— Зачем воровать, лучше бы дешевле сделал.
— Не может. Власти не имеет. Но помогает людям – ворует понемножку.

КАЛЕЙДОСКОП (2004г)


…………………………………..
Посмотрел списочек бестселлеров — и заплакал. Ну, чуть-чуть преувеличиваю, так ночью простительно. А потом прочитал слова одного умного человека — » у нас… соревнуются не тексты, и даже не имена, но дискурсы, порожденные на пересечении жанров, брендов и тусовочных интересов». И успокоился, во-первых, не тексты соревнуются, а какие-то дискурсы, уже приятно…
А во-вторых, есть же, все-таки, умные молодые люди, все объяснили.

Мне сказал один старый художник в Коктебеле:
— Федотов говорил — «рисуй раз за сто, будет все просто»
Сказал, а я не понял, что за — «разасто»…
А потом вспомнил через лет десять, и вдруг стало ясно!


……………………..
Блок видел символы тоскливого постоянства в России:
… улица, фонарь, аптека…
Городской человек.
А что видел я последние сорок лет, здесь же?
ДОРОГА
ДЕРЕВО
ЗАБОР
Помру, а через сто лет все то же:
… дерево, забор, дорога…
А еще говорят, в России нужно жить долго..

НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ (калейдоскоп-2004)

У нас была великая эпоха… (Э.Лимонов)
(навеяно вчерашним диспутом Жириновский-Рыжков, судьями, которые лягут под диктатора, и интеллигентно объяснят, что так надо)
……………………………………….
При всей неприязни к автору слов, с этими не могу не согласиться. Только не дай бог такую великую ЭПОХУ людям. Время великих войн, великих тиранов, великих праведников. Сегодня подумал — вовсе не А.Д.Сахарова вспоминаю, при всем уважении к заслугам, — нет, другого. Анатолия Марченко.
http://www.memo.ru/history/diss/books/map4ehko/
Все-таки легче стоять, когда за спиной великие заслуги, все-таки с тобой несколько церемонятся. А Марченко, «рабочий с 8-классным образованием», просто стоял и стоял, пока не убили.
………………….
Анатолий Тихонович Марченко погиб сорока восьми лет в Чистопольской тюрьме 8 декабря 1986 года. С августа он держал отчаянную, смертную голодовку, требуя освобождения всех политических заключенных. Такое освобождение уже приблизилось и вскоре началось: в ноябре были освобождены политзаключенные-женщины, отправлен из ссылки за границу известный правозащитник Ю. Орлов. Видимо, в конце ноября Марченко прекратил голодовку: от него пришло внеочередное письмо с просьбой о продуктовой посылке, не предусмотренной тюремными правилами. Может быть, он узнал о первых освобождениях. В ноябре же Ларисе Богораз, жене Марченко, был предложен выезд вместе с мужем в Израиль. Не решая за него, она настаивала на свидании.
А 9 декабря пришла телеграмма о его смерти.

ШУТКА, ШУТКА — не стихи.

На седьмом десятке
Жизнь как на запятках —
По лихим откосам
На кривых колесах
Оглянуться трудно
Впереди не видно
Кончилась бы тряска
Не больно, не обидно
И карета не моя
И не понял ничего я

………………..
Есть два величайших достижения после знаменитого определения жизни «как способа существования белковых тел» — в сущности пустого, ну, способ, и что? Есть и мертвые способы, их тыщи, например, распад, гниение, тоже способ… а вот живой особый, и все, и ничего не сказано по сути.
Первое, то, что сказала генетика: жизнь ЗАКРЫТАЯ система, то, что записано с рождения может реализоваться или нет, но ничего нового там по хорошему не возникнет, в этой записи.
Второе великое открытие — жизнь ОТКРЫТАЯ система с протоком и вещества и энергии и информации, мы пропускаем, преобразуем и выплевываем в окружающую среду, обычная термодинамика не работает, тут Пригожин наш лауреат. Хотя многое, что мы считаем мертвым, — открытые системы, но такого обмена всего-всего, особенно информации в неживом мире не найдешь.
Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать, он много сидел в сталинские времена. Когда входил в столовую, то обязательно выбирал столик в углу. А я мог сидеть в середине зала, он это понять не мог. Он не хотел быть открытой системой. (разрыв, неохота дальше) А теперь, я чувствую, пойдет отмашка: мир начинает понимать идиотизм открытости, люди — многие — хотят обратно, в свою закрытость, от информации, от атак и наглости всякой, от всучивания, напора и промывки мозгов. Назад к закрытости. Моя крепость, идите вы… И не просто усталость или лень, физико-химия ставит границы: хочешь жить — открыт-открыт, а потом и закрыться не мешает.
И нечего жаловаться на самоубийства, дайте людям уйти в себя. Вот такое смутное движение, иногда это бунт, иногда тоска…

Роман напечатан

В очень небольшом количестве, но книжка есть, и скоро будет в Москве.
………………………………………….

Вечером у Аркадия на кухне уютно и тепло. Старик раздобыл курицу, расчленил ее как самый педантичный убийца, чуть обжарил на сковородке и теперь тушит в большом чану с ведром картошки.
— Три этажа прошел, а науку не встретил, — жалуется Марк.
— Знаю, — отвечает Аркадий, — но вы не спешите. Наука как бы религия, а Институт ее церковь: головой в небе, фундаментом в землю врыт.
— Наука не религия, — обижается юноша, — в ней нет бессмысленной веры.
— Шучу, шучу, — смеется Аркадий, — у нас не вера, а уверенность, то есть, не слепое чувство, а возникшее под давлением фактов убеждение, что познанию нет предела. Вот, к примеру, выйди на улицу, кругом небоскребы, так и прут из земли — сила! И почему, скажите, рядом с последним не будет выстроен еще, кто может помешать? Нет основания сомневаться.
— А вдруг обрыв? — для собственного спокойствия спрашивает Марк, не верящий в обрыв.
— Ну-у, вы слишком уж буквально восприняли. Не может быть никаких обрывов, наука духовный город, а царству разума нет предела… Неделя нам обеспечена. За вами хлеб и деликатесы. Неплохо бы кусочек колбаски, маслица…
— Зачем нам масло, лучше маргарин, растительный продукт.
— И то верно, — соглашается физик с химиком, — мне масло вредно — сосуды, а у вас идеальное сгорание, зачем подливать в такой костер.
Следы курицы окончательно исчезли в общей массе. Картошка?.. Аркадий ткнул огромной двузубой вилкой — готова. Сели есть.
…………………..

День позади. Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, он решил этой ночью отдохнуть. Взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте и погрузился. Чем она привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, чем эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.
…………………….

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах… Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист, лист забыл! Он же без меня погибнет! Поднимает кленовый лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он еврей… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.
……………………….

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова! И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек, покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

Две строчки про жизнь

Сначала было плохо, потом лучше, потом снова — хуже, потом — теплей, светлей… И снова потемнело. И так все время. Люди разъезжаются, умирают… или расходимся как в море корабли. Говорят, в России надо жить долго, только тогда есть шанс на «что-нибудь получится». Но долго жить скучно, — все повторяется, постоянно повторяется, даже слова те же…
А что остается — несколько человек, десятка два зверей, трава, холм, река течет…
Достаточно, чтобы жить. Если не очень долго.

кл-2004

Масло в странных отношениях с основами — они боятся масла, а оно хочет проникнуть, чтобы схватиться. Проникание масла в холст или дерево, в бумагу — смерть для основы, она окисляется и разрушается. А без проникновения краска сползет, и конец картине, как это часто происходит с живописью на масляных грунтах.
Графика же может быть ВПАЯНА В БУМАГУ. Это особое даже физическое ощущение…

ВРЕМЕННОЕ (калейдоскоп-2004)

Со вкусом сложно, это свойство больше зрителя-читателя. Мгновенный интуитивный выбор перед каждым мазком — это да. То же с писателями, которых понимаю ( а их мало). Вкус предполагает взгляд на себя со стороны, сравнение разных взглядов и точек зрения. Только мнение: автор (в идеале) вовсе лишен этого свойства — вкус. У него есть другое свойство — верность себе. А далее… все зависит от «ЕДИНСТВЕННОСТИ» его взгляда, от «качества вИдения» вещи, мира, насколько он глубок, содержателен, и независим в средствах, способах выражения.
Но… автор редко находится в «центре своего вИдения», он постоянно стремиться «ощупать» его пределы, погулять на границах, выяснить их, а может и немного отодвинуть.

ДО ВЕЧЕРА, УДАЧИ ВАМ!


…………………………
Пастель не субтильная техника, особенно, если не на бумаге, и размер подходящий. Здесь оргалит и около метра картинка.
Подходит в нашему дню. Тогда было — настроение (год примерно 1990-ый), сейчас — состояние.
Видно, что идти явно некуда.
……………….
Была в Москве выставка, меня взяли с этой работой. Странно. И еще две пастели взяли, примерно такие же, ну, может, чуть повеселей. А тогда был подъем надежд и процветание продаж. Эти пастели выглядели так, будто я плюнул в окружающее веселье.
Я все-таки дождался конца. Когда уносишь работы, легко становится. Освобождаешься от самому себе придуманной повинности.


////////////////////////////////
Окно на Оку, за ней заповедник, лес до горизонта. Лучшая квартира в моей жизни, в ней у меня писались рассказы. Потом дом объявили аварийным, и меня выселили. Дали хорошую квартиру в новом доме.
В течение двух лет я ничего не написал в ней.

Н А Ч А Л О


…………………………..

Самое начало. Лет через пять после этих картинок у меня была первая выставка.
Мне писали в книгу отзывов — «и вам не стыдно ЭТО показывать?..»
Не-а, я гордился своими работами.
— Вы же образованный человек… — мне говорили.
Ну, и что, может я снежный человек по натуре…
У меня все было на отдельных полочках. Считается, признак болезни.
Тогда мне начали писать:
— Художник, Вы больны…
А другие говорили — «зачем Вам учиться, Вы все испортите…»
Это более серьезные голоса.
Но искусственно культивировать что-то, задерживаться казалось странным — потакать даже самой умной публике позорное дело.
Лучшие из ранних работ собраны здесь:
http://www.periscope.ru/gallery/bors2/frameb.htm


……………………

Эта картинка висела в отделе кооператива «Контакт-культура» на одной из первых выставок в Манеже, называлась «АРТ-МИФ». Год забыл, но давно. Я пришел посмотреть. Увидел свою, прошелся по огромному помещению (которое сгорело, да?), вернулся, еще раз посмотрел… После этого я еще кое-что выставлял в Москве, в частности на Герцена, в Доме Литераторов, на втором этаже. Но перелом в моем отношении к выставкам произошел именно на «Арт-Мифе».
Выставлять я стал меньше, неохотно, а потом и перестал.
Как-то я попытался объяснить, почему перелом произошел, а потом убрал объяснения. Не по себе стало, будто оправдываюсь. А мне не в чем оправдываться. Просто увидел тысячи картин, почти все говорили или кричали — «смотри на меня, смотри», или «купи меня, купи!» или «вот я какая!» или «вот как надо!» А моя (и еще было с десяток таких) — молчала, она к зрителю вообще не обращалась, замкнутая в себе. Зачем ей такая шумная выставка?
Я понял, что НЕ НАДО ЕЙ ЗДЕСЬ БЫТЬ. Картины должны висеть по домам, у хороших людей. А если нет таких, то у художника — в доме.
Пишешь для себя — и пиши.
А потом появился Интернет, где нет этих рож с кошельками, и мне здесь понравилось.
А сейчас и здесь шумновато стало.


……………..
Написана в 80-х годах, нигде не показывалась, не выставлялась слишком неуклюжа для чужого глаза.
И никакой «сатирической интерпретации» известной повести. Просто дама, а собачка у нее не болонка, вполне может закусать.
………………..
Я ее вывесил из-за этих двух арок, которые часто встречаются. А иногда и больше ходов, особенно подземных. Пошло после повести «ЛЧК», где оставшиеся люди живут в полуразвалившемся доме (но который многое напоминает), и есть обязательно теплый и большой подвал, в котором старик Бляс (Блясов, он до сих пор жив, переехал в деревню, там живет) жарит свининку и пьет настойку из пустырника, которой завались.
Это обязательный подвал, в нем множество ходов, в нем собираются хорошие достойные люди, каждый со своей историей. Это «Любовь к Черным Котам» (ЛЧК) Идиллия нового времени. Мечта на развалинах.
Но не получилось. Город проваливается в подземное озеро… И т.д.
Отсюда и пошли ходы, арки и провалы. Важно, что сошлось с интересом художника — поскольку в таких пространствах особым образом распространяется свет, а что важней света? А цвет? — только качество света. Тон? — его количество.

ФРАГМЕНТ РОМАНА «ВИС ВИТАЛИС»

Замечание по поводу одного делового предложения. Участия в хорошем, симпатичном, веселом, легком журнале. Я не гожусь для легкости, и не гожусь для тяжести — по природе своей средневес. Хотя обладал сильным ударом. В молодости.
……………………………..

В один из весенних дней, когда нестерпимо слепило солнце, припекало спину, в то время как ветер нес предательский холодок, Марк отправился к избушке. Он шел мимо покосившихся заборов, снег чавкал, проседал и расползался под ногами. Но на этот раз на нем были сапоги, и он с удовольствием погружался по щиколотку в черную дымящуюся воду.
Показалась избушка. Дверь распахнута, замок сорван. Марк вошел. Все было разграблено, перевернуто, сломано — и кресло, и стол, и лежанка. Но стены стояли, и стекла уцелели тоже. Марк устроил себе место, сел, прислушался. Шуршал, гулко трескался снег, обваливался с невысокой крыши, струйка прозрачной воды пробиралась по доскам пола.
— Ужасно, ужасно… — он не заметил сначала, что повторяет это слово, и удивился, когда услышал себя. Разбой в трухлявой развалине больно задел его. До этого он был здесь единственный раз, зато с Аркадием; это был их последний разговор. Он давно знал, что живет среди морлоков и элоев, и сам — элой, играющий с солнечными зайчиками, слабый, неукорененный в жизни.
— Что же ты, идиот, ждешь, тебе осталось только одно — писать, писать! — он остро ощутил, как бессмысленно уходит время.
Будь он прежним, тут же отдал бы себе приказ, и ринулся в атаку; теперь же он медлил, уже понимая, как гибко и осторожно следует обращаться с собой. Чем тоньше, напряженней равновесие в нем, тем чувствительней он ко всему, что происходит, — и тем скорей наступит ясность, возникнет место для новых строк. Если же недотянет, недотерпит до предела напряжения, текст распадется на куски, может, сами по себе и неплохие, но бесполезные для Целого. Если же переступит через край, то сорвется, расплачется, понесет невнятицу, катясь куда-то вниз, цепляясь то за одно, то за другое… Поток слов захлестнет его, и потом, разгребая это болото, он будет ужасаться — «как такое можно было написать, что за сумасшествие на меня напало!»
— Это дело похоже на непрерывное открытие! То, что в науке возникало изредка, захлестывалось рутиной, здесь обязано играть в каждой строчке. Состояние, которое не поймаешь, не приручишь, можно только быть напряженным и постоянно готовым к нему. Теперь все зависит от тебя. Наконец, наедине с собой, своей жизнью — ОДИН!
……………………………………………..

Он ходил по комнате и переставлял местами слова. — Вот так произнести легче, они словно поются… А если так?.. — слышны ударения, возникают ритмы… И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи!
Он и здесь не изменил себе — качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками.
Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул… и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал — будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание… еще немного — и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото… или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое… снова теряешь, а тем временем вперед, вперед… и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься — куда занесло!
Иногда он раскрывал написанное и читал — с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя — ведь он чувствовал себя именно производителем — картин, звуков, черных значков… Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле… ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть… И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие — и радовался, что сумел передать их словам.
Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости — чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней… видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался… А потом — иногда — замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом… казалось — тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения… и снова тянет и тянет свою ниточку.
В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв — изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию… легким штрихом обнажить иллюзорность событий… Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет… ему не важен смысл, он ведет другую игру — со звуком, ритмом… Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает… Может, это и есть полеты — наяву?
Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время… оно шло, но ничто не возникало в нем.
……………………………………………..

Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались — ранние, поздние… истинные, воображаемые… Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять — выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда… Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо «да» сказать «нет», и наоборот… и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем.
И одновременно понимал, что все сплошная выдумка.
— Ужасно, — иногда он говорил себе, — теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю — из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.
— Неправда, — он защищался в другие минуты, — я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью…
В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита — и получился заметно подросший Глеб… а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.
— Так вот, что в основе моей новой страсти — тоска по тому, что не случилось!.. — Он смеялся над собой диковатым смехом. — Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь… Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется — проза.