Месяц: Сентябрь 2006

БАНАЛЬНЫЙ НАТЮРМОРТИК


……………..
Мементо мори плюс ин вино веритас, да? Или еще более глубокомысленное что-то?
Забавно, что и в мыслях не было, а только желание построить простой натюрморт. Вот так и приписывают художникам глубокие мотивы 🙂

О РЕЛЬЕФЕ

ФРАГМЕНТИК РОМАНА «Вис виталис»:
…………..
С трудом дождавшись времени, когда занимают места разумные и уважающие себя люди, которые не бегут на работу, сломя голову, как на встречу с любимой, а знают себе цену… Марк никогда не мог понять этих, но привык к их существованию, и знал, что от них порой зависит дело, не в том смысле, как придумать или догадаться, а в том, чтобы дать или взять, позволить или запретить… Итак, он ждал, сколько хватало сил, потом вытер ботинки тряпкой, что валялась у двери, пригладил волосы рукой, и вышел из дома.
И тут же увидел извилистую тропинку, она вела в овраг, исчезала, и появлялась уже на противоположном склоне. Марк шел по плотной скользкой глине, разглядывая обломки богатой научной жизни, вспоминая сокровищницу провинциальной лаборатории — дешевое зеленоватое стекло, единственный резонатор, рухлядь, над ним тряслись…
Пусть восхищается, меня же больше привлекают старые простые вещи, которых здесь тоже было множество — посуда, мебель… Выбрасывая, мы оставляем их беззащитными перед случаем, для которого нет двух одинаковых вещей, Им всем беспроигрышно предсказана непохожесть. Можно было бы приветствовать такое преображение, живописные трещины и патину, мечту эстета… если б случай так часто не превосходил своим напором и жестокостью внутреннюю устойчивость; то же относится к людям — может, испытания и хороши, но под катком все теряет свои черты…

Марк выбрался из оврага и двинулся через поле, холмистую равнину, усеянную теми же обломками, к высокому зданию на краю леса, километрах в двух от оврага. Это и был Институт Жизни. Холмы по пути к нему чередовались со спадами, поле напомнило Марку начертанный уверенной рукой график уравнения. Вот что значит научный взгляд на вещи, мне бы и в голову не пришло искать строгие периоды в вольно расположенных холмах. Эти подъемы и спады скорей напоминают живое дыхание… или музыку?.. Мы часто отворачиваемся от жизни с ее жесткой линейностью причин и следствий, и обращаемся к природе… или языку? — ведь в нем те же свободные вдохи и выдохи, и есть разные пути среди холмов и долин, прихотливость игры, воля случая, возможность неожиданных сочетаний… Конечно, Марк мгновенно поставил бы меня на место, указав на простые законы и периоды, лежащие в основе гармонии, и был бы прав. Уж слишком часто мы растекаемся лужею, не удосужившись рассмотреть за пыльными драпировками простую и жесткую основу… Но я возвращаюсь к своему герою, он на пороге новой жизни.
Марк шел и думал — наконец, он встретит своего Глеба. Наверняка это седой старик, мудрый, все поймет… Перед ним сказочный образ юношеских лет, простота взгляда, решительность и всезнайство той газетной статьи. Он хочет видеть идеал, лишенный сугубо человеческих слабостей. Трудно поверить в гения, который чавкает за едой, потеет, впадает в истерики… Что поделаешь, юность, в своей тяге к совершенству, безжалостна и неблагодарна.
А небо над ним ослепительное, осенние деньки, поле окаймлено сверкающим желтым, за Институтом синий лес, над ним грозные тучи. Кругом тьма, здесь ясно, здесь центр земли, все самое лучшее собрано, славные дела творятся!.. Пусть я не верю, как он, но почему бы не свершиться чьей-то судьбе по сценарию славного индийского фильма, в котором ружье само выстрелит через десять лет и поразит на месте негодяя, а юное и светлое существо добьется блаженства.
Простая мудрость таких сюжетов становится ясней с годами, жажда счастливого конца оказывается сильней любви к истине. О чем мы тогда тоскуем? — чтобы все неплохо кончилось, без больших унижений, боли и душевных мук. Уверяем себя, что заслужили, умеем себя утешить; это не достоинство, а дар нам, чтобы не было так страшно.
…………………….
Вообще, не о том, разве что немного о том, просто намек оказался кстати. Лучше всего, если сам себе намекаешь из прошлого 🙂
Любовь необъяснима, но что-то ведь поддерживает ее. Я имею в виду не любовь к противоположному полу {{(не люблю писать об этом, слишком заинтересованное чувство, мне интересней безответные и бескорыстные мотивы :-))}}, а к тому, если в общих словах, — контексту, в котором существуем, а иногда только в нем и можем полноценно существовать, хотя часто кажется, что можем и так, и не так, и эдак… Потом убеждаемся, что не получается, но уже поздновато разворачиваться, приходится смиряться, привыкать… Хотя, мне говорил один человек, которому я верил, а таких было в жизни два-три, если всерьез… что никогда не поздно, и даже за день до конца… Не знаю, но верю, потому что был заворожен одним-двумя примерами бесстрашия и решимости… То, что встречается редко, все равно возможно — в принципе, и тут же меняет шкалу ценностей.
Если уж о контексте, то три основные вещи бросаются в глаза сегодня, завтра может прибавил бы, но вряд ли вернусь к теме.
Первое — язык. Второе — то, что называют ментальностью окружающих, задние планы, фон мироощущения, с которым взаимодействуешь, ощущаешь, как бы ни был самостоятелен и независим. И третье — климат плюс рельеф. Рельеф местности, оказывается, важен. Именно о рельефах стоило бы поговорить…
Тут важно остановиться, чтобы не портить тему… :-))

ТУСЯ И МАСЯНЯ

Туся и Масяня не ладят. Тусе восемь лет, худая трехцветка – черный, палевый и яркий розовый на ней цвета, а мордочка — вылитая Нефертити. Но больная – язвенница, нервная, и не может терпеть несправедливости и хамства. А Масяня большая красивого мышиного цвета молодая кошка, ушки круглые, кончики отмерзли в самые холода. Мы ее тогда спасли, крошку, потом оказалось, не совсем крошка, от голода не росла. Быстро выросла — разбойница, глаза желтые, когда злится – косит одним глазом, и веко дергается. Со всеми она неплохо, потому что уступают, а Туська не может уступить. Хотя на многие наскоки не отвечает, рычит и убегает. Но наступает момент, когда ей, вижу, невмоготу. И она, метя по линолеуму хвостом, сгорбив спину подступает к Масяне, и тоненьким голосочком спрашивает – «ты чего???»
Масяня на самом-то деле не всерьез, ей кажется, так интересно погонять старушек!..
А тут видит, старая кошка не шутит, вплотную подступила – ты чего?
А я – ничего… А я просто так… – Масяна отвечает, и боком, боком… спасается. И долго потом сидит в уголке, молчит…
А мы с Туськой сидим. Она не любит, когда гладят по голове, зато разговариваем мордами и носами. Потремся, и понемногу успокаиваемся.
Брось, Туся, я говорю ей, здоровье дороже, а то снова язва откроется… Ну ее, Масяньку, дура она еще…
Да-а, Туся вроде соглашается, но до очередного раза. Снова вспылит… И надежда только на то, что подрастет Масяня, и поймет, что старших уважать надо…

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «ПЕРЕБЕЖЧИК»


…………………………………………

НАПРАСНО Я ЭТО СДЕЛАЛ…

Двадцать седьмое, понедельник, минус тринадцать, солнечно, ясно, ветер в морду, что само по себе плохо, зато для нашего окна наоборот. Я шел со вчерашним супом, насквозь овощным, наперед зная, что дохлый номер, им мой суп ни к чему. Люська с Алисой попробуют — из вежливости, Клаус издали понюхает и отойдет, только Костик- беспризорник будет есть с интересом. А Хрюша вчера долго спал, не придет.
Так и было, только с Максом получилась неприятность у меня. Нашел его в мусоре, вместе зашли в подъезд, что большая смелость с его стороны, он тут же под лестницу — обнюхать памятное место и самому оставить след в котовской истории, новички тщеславны и старательны… В это время сверху идут голоса, это самая злая уборщица, с ней мусорщица со своей железной клюкой. Макс их не слышит, замешкался — след оставил, но обнаружил селедочную голову, и, конечно, забыл о своей безопасности и обо мне. Я не мог его там бросить! Он вечно злит меня — не понимает, что хотя я и главный, но не совсем нормальный кот, чем я смогу ему помочь, если вовремя не схвачу за густую шерсть. Ворча, я втиснулся под лестницу, схватил кота за спину. Он тоже заворчал, но стерпел. И я выпрямился.
Напрасно, напрасно я это сделал — надо мной был многотонный незыблемый камень… На миг я забыл, где нахожусь, такой был удар. Потом вспомнил, и с котом в руках, осторожно неся свою голову, поднялся на второй этаж, успев опередить женщин, которые были уже на третьем. Принес кота, и увидел, что лоб крови… А Хрюши так и не было.
Обратно шел кое-как, кружилась голова, я смотрел вниз и видел не дальше следующего шага. И подумал, что так и живу — следующим шагом. В сущности не так уж плохо, важно только помнить, в каком направлении идешь. Иногда я забываю это, но, постояв, всегда вспоминаю. Надо сразу выяснить, утро или вечер, и что в руках, полная кастрюля или пустая. Это просто… Но утешительные мысли чередуются с печальными. Я подумал, что рисую небо, землю, траву, деревья, заборы, окна, ночь, зверей, прогулки с ними по утрам и вечерам — и так мало вижу вокруг себя!.. Опять подумав, я снова утешился — ведь в сущности все давно знаю, видел много раз, и теперь достаточно мимолетного взгляда. Все, что важно, давно во мне, окружающий мир только напоминание или подтверждение. И пишу я не просто деревья и траву, кусты и окна, дороги и заборы — а сам становлюсь то деревом, то камнем, то кустом… то котом в оконном проеме…. Раньше я читал, и буквы превращались в слова, чувства, картины, вещи. Но со временем надоела сложность — знаков, символов, переводов, мне оказался интересней и ближе прямой язык — вещей, красок, теней… И я с завистью думаю о котовской жизни.

Только что вернулись из Серпуховского музея великого русского фотохудожника Николая Платоновича Андреева (1882 — 1947)
http://photophilia.net/shergal/andreev/index.shtml
Вот пример замечательной обработки фотографий, когда никакого Фотошопа и в помине не было — руками, кисточкой, разными простыми и сложными средствами орудовал без стеснения ради своей конечной цели. Теперь многое из этого — легко и просто делает комп! И что? И ничего. Потому что есть вещи, которые никогда не сделает машина, они всегда останутся в области творчества. В первую очередь — Композиция, взаимоотношения светлых и темных пятен, их точность по силе и расположению. Всего-то? А вот ТАК точно сделано и понято, что достигнута цельность, близкая к совершенству.
И тут же рядом, в соседнем зале — современный умелый, хорошо выученный, с прекрасной техникой фотограф — и от порога видно — ску-у-чно. Интересно, что от порога видно. А хорошая фотография (также как хорошая картинка) тут же бросается в глаза — от дверей зала. Пусть висит на противоположной стенке!! Держит, держит внимание!

……………………………

Пошел, потом побежал к тюрьме.
А там они уже снаружи, машина у ворот, кучка людей, собрались отчаливать. Давид, похоже, в микроавтобусе, потрепанная Латвия. Они в другую сторону направились, не на самолет. Может, поездом повезут?..
Мотор заворчал, дрогнули колеса. Тут что-то произошло внутри, торопливое движение, борьба… И он из машины вываливается, с трудом поднялся, побежал в мою сторону. Я стоял за деревом, смотрел, как он приближается. Лица почти не видно, голова опущена. Он медленно бежал, почти шел.
И я подумал еще, какая безумная затея… сейчас догонят, запросто догонят… А они стоят у машины, смотрят… не спеша автоматы сняли с плеч… Ленивыми шагами вышли на середину дороги, окликнули вполголоса несколько раз, “стой, стой…” Он в это время мимо меня пробегал, но я ничего сказать не мог. Стою за деревом, ноги скованы. Он трудно дышал, громко, хрипло, и шаги тяжелые, неровные…
Пробежал, и дальше, по середине дороги. До конца улицы, до поля, метров сто оставалось.
И тут они начали стрелять.
Удары по спине. Я видел, рубашка задергалась на нем. Спина сразу потемнела, он запнулся… толчками, толчками, будто пинали в спину… пробежал еще несколько метров и упал лицом в пыль.
Я уже не мог прятаться, выскочил из-за дерева, и к нему. Я был гораздо ближе, и подбежал, конечно, первым. Они и не спешили, приближались словно прогуливаясь. Увидели меня, переглянулись, ускорили шаги.
Он лежит вниз лицом, вся спина темная. Я перевернул его, знаю, не больно уже, это конец. Он еще дышит, увидел меня. Улыбка пробежала – и очень странно говорит, губы не двигаются, голос из груди:
— А, Заец…
Я взял его кисть, горячую, тяжелую. Он двигает губами… Выдавил, наконец:
– Яб-локи…
Я тут же все понял!.. Те яблоки. Лодка, плывем… упругая вода… на дне перекатываются — большие, с ветками, листьями, рвал-то в спешке…
— Да, да, яблоки!
Он успокоился, прикрыл глаза. Потом широко открыл, губы шевелятся.
— Костя, ухо…
И глаз, карий, яркий, начинает мутнеть, остывать…
Тут они подоспели, схватили меня, я, конечно, не сопротивлялся. Это другие были, не вчерашние. По дороге брань, откуда, кто?.. Случайно тут, говорю, приехал отдохнуть. Шел мимо, испугался выстрелов, за дерево спрятался…
Может, поверили, может, нет. Похоже, им все равно было. Они в своем праве – бежал, застрелен… Давида тащили за нами, сначала за руки, за ноги, потом ноги отпустили, они волочились по гравию. Я сам шел, меня не держали. Пришли. Его бросили в палисаднике под дерево, а меня отвели в пристройку и заперли. Небольшой чуланчик, пол земляной, нары деревянные и крохотное окошко с решеткой. Я сел, потом вскочил, стал ходить, постучал в дверь. Ударили по ней прикладом — “тиха!.. “ И два удаляющихся голоса:
— Откуда взялся?..
— Бомж какой-то… Ихний лейтенант вернется, пусть и разбирается с ним.

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «БЕЛЫЙ КАРЛИК» (2)

………………………..

А в мае началось еще одно событие. Смотрели телевизор.
Как всегда, разговоры о войне. То лица, искаженные гневом, то по-идиотски задумчивые, то все бандиты, то печалимся о мирных жителях, которых кот наплакал, остальные партизаны… То мириться хотим, то бороться беспощадно, то разговаривать, то никакого вам базара, топить в сортире… Годы проходят, и нет просвета. Нет смелости признаться – не туда попали. Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды, имеют по сто жен, судят по своим понятиям… Хватит им за двести лет от нас, хватит! И нам хватит, с нашим плоским рылом, бесконечными равнинами… мы не горный народ. Свои у нас неурядицы и разборки, разве мало простора и беспорядка на родной земле? Отдай чужое и уйди. Пора жить по-человечески – дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей…
И тут Гриша прерывает мои размышления, довольно наивные, и говорит, указывая на экран:
— Смотри, очередное устроили представление. Жаль парня. И тех, кого он… их тоже жаль. Вот сволочи.
Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно все понял, дольше живет, понемногу просвещает меня. Я тоже кое-что помню, только признаваться не хочу. Признавать, что видел не просто страшное, а нечеловеческое и мерзкое – стыдно, ведь сам замарался, крутился там, старался, может, от страха, может, от дурости, но ведь никуда не делся. А Давид убрался… Ну, и что? Далеко ли он ушел, только ухватился за другой конец дубинки!.. Нам протягивают палку, бери и бей, и кто-то на расстоянии удара. Хитро задумано – на этом расстоянии кто-то всегда имеется, в пыли, в тумане, в песках, свирепых и непокорных…
И ты берешь, потому что свои люди на родном языке советуют и принуждают.
— Смотри, смотри… — Гриша говорит.
И я смотрю, жую шоколадный пряник. Нам немного повезло, пряники на столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает и умеет, а мне только «принеси то, купи это…» Квартира у нас одна на двоих, свою я снова сдал. Люди попались хорошие, я с них поменьше беру, нет сил драть, как все дерут. И я смотрю в наш занюханный экранчик.
Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой, но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры лиц и вещей. Но иногда приятней смотреть на акварели, чем на родные лица в законе при самой отличной резкости.
Смотрю – и вижу, Давид за решеткой стоит.
Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной… Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще… как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит.
Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы – скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю… женщин и детей не убивал и не прятался за спины никогда.
Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вяло и неохотно. Все, все лица горем и ненавистью искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного…
Каждый заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть, собрать силы и спокойствие, сохранить детей?.. Зачем свобода, если половина народа перебита? Не желаю разбираться, кто прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не дано.
Мне бы увидеть его, и чтобы он меня увидел… Хотя бы одно лицо в толпе!.. Чтобы узнал знакомое лицо, не искаженное гневом. Чтобы взгляды встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал – и улыбнулся. Мне сразу бы легче стало. И ему!..
Кивнуть, махнуть рукой – я здесь!
Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.
И Гриша молчит, смотрит на меня.

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «БЕЛЫЙ КАРЛИК»

Детство ни на какой козе не объедешь, не забудешь. Я о Давиде постоянно думал, недолгое знакомство, но важное. Так получилось, лучшие дни. До семи не считаю, закрытое время, очень уж далеко. А четырнадцать не забывается. Южный воздух, запахи эти… солнце другое, оно всех касается, а не безразличное светило, как в северном краю, светит, да не греет… И вода живая, в ней много движения и суеты. У берега листья плавали мелкие, ржавые… Потом лодка, она громоздкая, старая, но мы ее сами оживили, просмолили на сто лет. Весла, дерево гладкое тяжелое в руках… Еще утренний туман — легкий, веселый, не то, что наш, из болот, душный, вязкий…
И этот парень, заводной, опасный. Посреди озера встал в лодке и давай приплясывать, кривляться.
— Упадешь, — говорю, — а плавать-то умеешь?..
— Не-а… Я вырос без воды, пустыня моя мать.
Плавать не умеет, а скачет без страха.
— А ты умеешь? – ухмыляется, будто знает.
— Тоже не умею, но тихо сижу. Если не раскачивать, ничего страшного.
— Значит и ты? – хохочет, — как же ты будешь меня спасать, если свалюсь?..
— Что делать, — говорю, — вместе пойдем ко дну.
Он нахмурился, перестал плясать, сел на корточки на скамейку.
— Значит, не бросишь меня, если буду тонуть?
Я вздохнул, очень не хочется тонуть, страшно.
— Знаешь, Заец, — он говорит и пристально смотрит на меня карим глазом, — я думаю, ты плохой солдат, но на шухере стоять можешь. Не каждый может. Значит, умрешь, да?..
— Зачем умирать, ты сядь, вода разволновалась.
— Тогда спой!
Петь я всегда был готов, хоть днем, хоть ночью, но на воде раньше не пел. Оказалось, голос далеко летит, отражается от гладкой поверхности. А что спеть, вопроса не было, с «Катюши» всегда начинал. Еще любил «Я ехала домой…» Все смеялись – «кто это ехала, ты, что ли?..» Ничего не понимают в пении.
Вот я и спел свою «Катюшу». Петь сидя трудно и не интересно. И я встал, сначала на дно лодки. а потом и на скамью, выпрямился во весь рост. Мне казалось, что я высоко над водой лечу…
Когда поёшь, ничего не страшно.
Давид как сидел на корточках, так и застыл.
Как только начал про сизого орла, голос у меня сорвался. Так уже несколько раз было, но теперь я особенно огорчился.
Но он не засмеялся, как обычно ребята делали. Немного усмехнулся и говорит – «ничего, все равно здорово было…»
Я часто думал о нем.

ФРАГМЕНТ РОМАНА «VIS VITALIS»


//////////////////
Фотография И.Казанской

……….
………

Из тьмы возможностей, которая раньше казалась бездонной, как мешок деда Мороза, начали вылезать на свет определенности. Марк вынужден был с ними считаться, хотя бы по одной причине — достались слишком дорогой ценой: утекало его собственное время, ссыпалось в никуда мелким песочком. Ущерб был не просто заметен, он ужасал.
Марк чувствовал… вот именно — не вычислил, не дошел умом, а почувствовал всем существом: его пространство обнищало, лишилось массы перекрестков, развилок, углов и уголков. Из-за драпировок и покрывал проступила жесткая и довольно мрачная истина, не обещающая раздолья для скачков, прыжков и резких поворотов. Где же осталось все то, что не случилось, не возникло, не согрело, не успокоило — где это все?.. Как много из того, что, казалось, созрело, было готово случиться — промедлило, не прорвалось, не прорезалось, не грянуло… а случилось другое, что вовремя подскочило, втиснулось, выплеснулось без промедления, стукнуло по столу кулаком…
Не стало пространства — возник узкий коридор с жесткими правилами движения и безрадостной перспективой. Его судьба в ряду других судеб, чуть лучше, чуть хуже…

Что поделаешь, пора признать — он всегда был увлечен только собой, как путешествием, разведкой, боем, важным заданием, бесценным подарком… Не было времени жалеть о том, что не дано. Дело увлекало его, если оно было ЕГО делом. Тогда он бросался в самую гущу, не способный примериться, продумать, лишенный глубокой стратегии, дальнозоркого расчета, он брался за самые интересные дела, не считаясь со своими силами и возможностями, даже не думая, что будет в середине дела, тем более, в конце. Враг случайностей, он шел на поводу у первого же интригующего случая, его интерес моментально вспыхивал от любого намека на сложность, глубину, тайну, также как от обещания ясности и понимания.
Да, он был поглощен своими усилиями, мыслями, придумками, достижениями, чувствами, ощущениями, своим пониманием и непониманием, и потому… конечно, потому! он был так пассивен, даже безразличен при выборе профессии, образа жизни, женщины… Он перехватывал у жизни дело, додумывал и развивал его, как книжные истории в детстве. Но тогда никто не мог его остановить, теперь же собственный сюжет постоянно наталкивался на действительность — в ней те же дела, идеи, судьбы шли по другим путям! Он не хотел жить действительностью, он ее не принимал, и ничего, кроме своих выдумок, всерьез принимать не хотел.
Пока наука давала пищу чувству, все было прекрасно — он смаковал мысли, насыщал идеи образами, одушевлял приборы и молекулы, млел, как Аркадий, над осадками, разглядывал пробирки, строил планы и схемы как когда-то домики из песка на морском берегу… Пока он чувствовал науку — он ею жил. А когда осталась жвачка для разума, он тут же начал угасать, сначала скрывал это от себя, потом уже не мог.
Теперь его просто тошнило от знания, от ясности, он не хотел больше верить, что существует в пустой коробке, которой наплевать, есть он или нет; ему надоело все, что не касалось собственной жизни.

— Не годен… — бормотал он, бродя по кривым и горбатым улочкам, проходя мимо крохотных кафешек. Он во что-то не то такую уйму вбухал, столько себя вложил, сколько не нужно было этому делу, сухому, узкому… В нем возникла тоска, какая бывает от картины, на которой сумрак, дорога, одинокая фигура — и сияющий пробел на горизонте. Ужас перед несостоявшейся жизнью охватил его.

Отмахав десяток километров, он вышел к морю, сел на скамейку. Вода была живая, в глубине кто-то ходил, боролся, пена светилась на серых гребнях, чайки метались неприкаянными тенями, тщетно вглядываясь в глубину. Недалеко от берега стоял лось. Видно, плыл в лесок, что рядом, чего-то испугался и теперь думал, стоя по брюхо в воде, плыть ли обратно, или преодолеть страх и несколько метров, отделяющих от суши.
В мыслях было мало нового, почти все Марк знал. Но истина без веры в нее мало что значит, а он еще не верил себе. И потому продолжал, многократно повторяя, вспоминая давно известное ему, готовиться к тому особому состоянию полной тишины и внимания, когда приходит уверенность, как негромко на ухо сказанное слово.
Впрочем, скажи ему это — ого! Он бы возмутился, потому что был за сознательные решения, против неизвестно откуда берущихся голосков. Он был против… но всегда ждал.

ТОЖЕ ОТКУДА-ТО ВЗЯТО…


……………………………….
Из повести «Последний дом»
……………………………….

Мне не раз говорили – «что ты там окопался… Город в другую сторону полез, а ты как был, в последнем доме, так и остался, блин… Ты же способный был!»
Я не спорю, отшучиваюсь, зачем обижать… Не могу же сказать, – «лучше в последнем доме жить, зато на своей земле.» Не поймут. Этого теперь не понимают, смеются – «дурила, ищи, где глубже…»
Ночью проснусь в темноте, лежу, луну встречаю, тени по стене ползут… Я дома. А если уеду, буду ночами вспоминать, обратно стремиться… Зачем ехать, куда?..
Каждый за свою жизнь горой, чужую правду на дух не выносим. Не хотим себе настроение портить, никому не докажешь ничего. Вот и я, как увижу знакомое лицо, нервничать начинаю, глаз дергается… Делаю вид, что не заметил, разглядываю небо, деревья… Знакомые говорят – «совсем свихнулся…» Пусть… Радуюсь, если успеваю отвернуться. Но иногда не успеваю, и случаются неприятные минуты. Не знаю, кто прав, вижу только, они мне чужие. А свои… это свои.
– Вечно ты упрощаешь, – Генка говорит.
– А мне сложность надоела, сил нет…
Слушаю, терплю, а сам жду, чем же кончатся слова.
Противно смотреть на говорящие рты.

ПУСТЫРЬ ПЕРЕД СПУСКОМ К ОКЕ


…………………….
Давно было. Здесь собирались возводить что-то гигантское, да бросили. Теперь пустырь зарос высокой травой. И лучше, следов человека все меньше.

ВОСКРЕСНЫЙ «СПУТНИК»

1984-ЫЙ ГОД. Мгновенные зарисовки у «Спутника»


Петровна с четвертого этажа и Сергей Николаевич, бомж-философ (канд. наук)

…………………………………….


Буфетчица Маша (ИБФ РАН) с кошельком и случайные люди

…………………………………….


Блясова с внучкой

ЦВЕТНЫЕ КАРАНДАШИ


………………………………
Нет времени. Есть материал скана, но позже!
Пока вот небольшой рис. в котором ничего особенного — бутылочка и витамин С. Все дело в том, что нарисовано на наждачной бумаге цветными карандашами. Я уже писал здесь, цветные карандаши, слабенькая техника, на мелкой «шкурке» выглядят решительно. Только карандаши стачиваются мгновенно, это да.

СКАНИРОВАНИЕ НАПРОПАЛУЮ


Наблюдающий


Отоварилась!


Дождь и ветер

………………………………………………
Три мгновенных зарисовочки, в августе 1983-го года, из окна над магазином «Спутник». Наверное, в каждом городе имеется магазин с таким названием. Люди быстро вбегали и выбегали, мало кто позволял разглядеть себя.
По своему складу я не приспособлен к быстрой реакции, но меня всегда волновали задачи, которые трудней давались 🙂
……………………………..


Некрасивая осень
Только что насмотрелся красивейшей живописи, обалденные осенние пейзажи… И захотелось капнуть дегтя… Отыскал-таки.
………………………………….


Заливчик
А это заливка-отмывка, увлечение техникой, недолгое, но бурное.

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «ЖАСМИН»


……………………………………………..

***

А помнишь, Малов, я исчез на сутки, ты сначала думал, что у Натальи, а к вечеру встрепенулся, решил искать, но как искать, где… у нас, если человек пропал, то и концы в воду, ты говоришь… А я совсем рядом, на соседнем поле сидел в яме, нет, немного не так. Там оно обрывается, поле, помнишь, начинается спуск к реке, и на самом краю огородики бедных людей, другие уже давно отсюда переехали в новые места, где земля получше, пожирней, остались слабосильные. Малов, у меня давно вопрос напрашивается, а что, если каждому дать кусок земли, нужно ведь соток шесть или десять, чтобы кормиться, и все государственные вопросы решены, никакого голода и несчастья, люди сами себя прокормят? Что ты думаешь об этом, Малов?

Я тогда увлекся государственными делами, задумался, шел вдали от всех по краю поля, смотрел на реку внизу, поля за рекой, леса до самой столицы… Огромная у нас земля, Малов, сколько людей может вместить, а не получается, вымирают… Шел, и провалился под землю. Четыре или три метра пролетел и даже не ударился, на какие-то гнилые мешки шлепнулся задом, прости за интим, наверху свет через дыру, пробил ногами, и я теперь в чужом заброшенном погребе сижу. Попробовал туда, сюда, наверх… все никак, и так до вечера просуетился. Что делать?.. Здесь один человек пройдет в неделю и то случайно, кругом, как назло, заброшенный мир, кричи из-под земли хоть в полный голос, не услышит никто.

Я сначала рассердился на себя, Малов, потому что дурак, поперся по самому краю земли, зачем? Знаешь, просто так шел, решил посмотреть, что стало с окрестностями за десять лет, и очень расстроился, здесь людям теперь делать нечего, ни земли им не надо, ничего, жизнь замирает, что ли?.. А солнце такое же, и трава, деревья, все блестит на солнышке и греется, природа безмятежная и только мы, грубые свиньи на ней. Ты скажешь, «ну и мысли, а впрочем, это уже было», да? Что делать, ничего своего придумать не могу. Ты меня как-то спрашиваешь, что ты хочешь, Саша, о чем мечтаешь? Я не знал сначала ни словечка, потом говорю:

— Наверное покоя хочу, у меня внутри все беспокоится, мечется иногда, ищет выхода и плачет, а что я могу — картинку нарисую, вся моя защита. Жизнь слишком задириста, быстра, ветер меняется постоянно, люди бегут, мечутся… я не могу вынести это, Малов. У многих нет ни дома постоянного, ни убежища, ни покоя, вот беда. Кругом нет уюта, люди от этого бешеные, сам знаешь… Ты мне рассказывал, как Белый дом защищал, а где сейчас эти люди, которые за руки держались?.. Смотри, Афанасий, жирный, деловой стал, деньги хапает, а ведь с тобой тогда был, и что?

А ты подумал, и говоришь:

— Мы, Саша, мечтатели были, а попали из одного гнилого погреба в другой, только там убивали за ничто, а здесь от голода и холода хоть подыхай, никто не поможет. Мы не ожидали, дураки, понимаешь?..

Я долго не думал, говорю:

— Все хорошие люди дураки, получается?

— Еще какие… — ты смеешься, — вот и вымираем.

— И я здесь не останусь, без вас скучно будет.

— Ты другой дурак, Саша, — вечный, тебя не возьмем с собой, живи, рисуй…

Ты шутишь, Малов, а мне страшновато стало, я ведь на твои ответы надеюсь, все мои ответы от тебя.

Так вот, сижу в сырой яме, вспоминаю, иногда пробую наверх карабкаться, но только стены обрушиваю, бесполезно копошусь. Начал бояться уже, темнеет, из сырой земли прохлада источается, смешно ведь так умереть, случайно и немного рановато, да?..

Как ты говорил, «Саша, думай!..», а я что? Никак! А тут приперло, согласись, серьезное дело назревает, меня ждут, а я сижу. Пришлось рассуждать, и решение-то оказалось рядом, потому что рядом обрыв, не наверх надо прыгать и беситься, а вбок копать. Самое смешное, что я, пошарив, лопату старую нашел, правда без рукоятки, но прочную, железную вещь, вспомнил, как шел, где может быть тоньше стенка, думаю, метра два или три работы… и начал.

Всю ночь копал, а наутро вывалился в дыру, не удержался, скатился немного вниз, потом схватился за корни, за кусты, постарался и встал на откосе этом, не так уж круто, простор передо мной, воздух свежий, легкий, дышать радостно… Вижу, светает, белесый туман простоквашей утекает вниз, к реке, первые птицы запищали, проснулись… Я думаю, все-таки в жизни хорошего больше, чем плохого, хотя бы иногда.

Пришел, все тихо, Жасмин спит, ты спишь, коты на полянке у дома моются.

Вот такая история.

Ты еще спрашивал, где пропадаешь, беспокоился, вечером чай вместе не пили… А мне неудобно признаться было, рядом с домом такая глупость.

Малов, приезжай скорей, здесь еще можно жить, не забывай!..

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «ПОСЛЕДНИЙ ДОМ»


……………………………………..

Я про слепого котенка еще не рассказал.
Он не был совсем слепой, различал свет, видел тени… Он понимал, если к нему приближаются, надо бежать в сторону темной громады. Под домом много щелей, в них пролезает только очень небольшой зверь, оттуда можно проникнуть в подвал. Здесь самые слабые спасаются от детей и собак. В подвале тихо, темно, но нет еды. Я один ходил, кормил. Но этот котенок всего боялся, редко вылезал из темных углов, ему почти ничего не доставалось.
Но он выжил, осенью все-таки вылез на свет, появился около дома. Голова большая, ноги кривые, тонкие, на одном глазу толстое бельмо, а второй белесый, немного видит.
Как может котенок выжить один, если слепой?.. Никто его не возьмет себе, таких не хотят. Я хотел взять, но он не давался. Слышал отлично, и скрывался от меня, чуть только заподозрит неладное.
Со временем начал меня узнавать. Подхожу, заговариваю с ним, он высунется из щели, слушает, ветер шевелит редкие волосики на голове.
Я сяду на асфальт, прислонюсь к стене, он понемногу приближается. Я говорю – привет, и что-нибудь простое, например, про погоду, о еде, о том, что стало сыро, и воду легко найти, а это облегчение по сравнению с сухим и жарким летом… Он в трех метрах от меня стоит, слушает…
Схвачу и унесу, пусть дома живет.
Я говорил ему, что скоро начнут топить, дома будет неплохо, хотя нам мало тепла дают, потому что забыли про нас… и все-таки дают, потому что забыли… И незачем по улице шляться, будь ты хоть трижды кот!.. И что мы не лучше его – слепые, у всех один конец, и жизнь не стоит того, чтобы страдать…
Он стоял и слушал мою ерунду. Не подходил к еде, ему важней был голос. Но я знал, потом обязательно подойдет. И старался выбрать ему помягче и вкусней куски…
И так мы жили почти до зимы. Он подходил все ближе, но при каждом моем движении тут же скрывался в щели, туда и рука-то пролезает с трудом.
И вдруг исчез. В одно утро. Я вышел, зову, ищу – нет его. И ночь была тихая, безопасная…
Гена говорит – покончил с собой.
Я спорил, звери так не поступают.
– Еще как поступают… – он всегда возражал, такой характер. Шебутной пропащий умный человек. Доброе лицо. Добро как тепло, на расстоянии чувствуешь.
– Так лучше для него, – он сказал. И добавил:
– Жизнь как искра меж двух черных дыр, воплощений полного порядка. Миг беспорядка, промелькнет и забудется.
При чем тут слепой котенок? Серенький зверек с большой головой, ножки тонкие, один глаз белый, другой мутный, слезливый…
Я философию никогда не понимал.
Долго искал его, так и не нашел. Знаю, виноват сам. Ведь была у меня мысль – поймать, усыпить… И он знал. Я ему вовремя не сказал – иди ко мне, я тебя люблю, ты мой… К сердцу прижать… Поздно к этому пришел. Они не понимают мысль, но чувствуют, зло в ней или добро заложено.
А у людей так часто простое верчение слов.
Я людей хуже понимаю, чем зверей.

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «ПОСЛЕДНИЙ ДОМ»


……………………………………..

Я рано состарился, еще в молодости поседел. Потом, с возрастом выправился, стал почти как все.
Давно это случилось, в 68-ом. Я в другом месте жил, призвали в армию. И я в Праге дезертировал. Сбежал, хотя некуда было. Для меня это был удар, то, что мы там вытворяли. Но я бы стерпел, если б не тот парнишка с ведром…
Мы на танке сидели, на площади, он вышел из подъезда, рядом дом, и пошел к нам. Спокойно идет… Большое ведро, белое, эмалированное, с крышкой. Я еще подумал, как аккуратно у них все, даже ведро красивое…
Он мимо проходит. Вышел на середину площади, остановился, крышку снял… И быстро, мгновенно опрокидывает на себя. Потом я понял, почему ведро, а не канистра – чтобы скорей. А зажигалку не видел, он мгновенно вспыхнул – весь! Ни звука. Наверное, сразу сознание потерял, а тело дергалось, извивалось, живое тело…
Сделать ничего, конечно, не успели.
Наши суетились потом, кричали – «псих, псих…»
Теперь ему памятник стоит, народный герой.
Я вынести не смог, вечером из части ушел. Не помню, где был…
Утром нашли, привезли обратно, лечили. Но об этом не стоит…
Через год выпустили. С тех пор у меня справка. Каждый, кто раньше жил, знает, что это такое. Зато никому не нужен, с вопросами не пристают. Такая жизнь была, могли в любой момент пристать. А так всем ясно.
Нет, нормальный, если для себя, только с людьми мне трудно, долго не выношу их. Не всех, конечно, есть и у меня друзья, вон сколько насчитал…
Но справка у меня в крови, навсегда.
Но это не страшно, я художник, а они тогда многие со справками были. Нет, не учился, все сам. Кисточку люблю, и гуашь, а с маслом у меня нелады. Неплохо зарабатывал. Были и голодные годы, но это как у всех, ничего интересного.
Потом настали новые времена, про эти справки забыли.
Сейчас никому до другого дела нет, тоже небольшая радость.

О толстом и тонком


………………………………………..

ТОЛСТЫЙ И ТОНКИЙ

Приходит время — я осторожно продвигаюсь к краю кровати, спускаю вниз ноги, прямо в старые войлочные туфли. Это деликатная работа. Кровать скрипит, угрожает развалиться…
Я — Толстый. И не стесняюсь признаться в этом — я Толстый назло всем. И я копошусь, встаю не зря — у меня гость будет. Мне не нужно смотреть на часы — я чувствую его приближение. Слава Богу, столько лет… И не было дня, чтобы он мимо пробежал. Мой лучший недруг, самый дорогой враг. Он — Тонкий. Синева за окнами еще немного сгустится, — и я услышу мерный топот. Это он бежит. Он возвращается с пробежки. Мой сосед. Дома ему скучно — один, и после бега он выпивает у меня стаканчик чая. Он давно поужинал — бережет здоровье, а мой ужин впереди. Я ем, а он прихлебывает теплую несладкую водичку..
Для начала у меня глазунья из шести глазкОв с колбаской и салом. Он брезгливо смотрит на глазкИ — называет их бляшками… Готовые склеротические бляшки… А, по-моему, очень милые, сияющие, желтенькие, тепленькие глазочки. Нарезаю толстыми ломтями хлеб, черный и белый, мажу маслом — сантиметр-два… перчик, соль и прочие радости — под рукой…
— Спешишь умереть?..
Я сосредоточенно жую — с аппетитом пережевываю оставшееся время.
— А ты его… время… запиваешь пустым чайком… вот убожество…
Он не обижается — насмешливо смотрит на мой живот. Что смотреть — живот спокоен, лежит на коленях, никого не трогает.
— Понимаю, зачем бегаешь… Думаешь — долго буду жить — перебегу в другое время… Пустое дело… и никакого удовольствия. Не жрешь… без слабительного давно засорился бы…
— Клизма на ночь…- он довольно кивает…- зато я чист и легок, и все вижу ясно.
— А что тут видеть, что?.. Расхлебываем, что наворотили…
Он не спорит, сидит прямо, смотрит в угол светлыми усталыми глазами.
— Что у тебя там…
Он каждый раз это спрашивает.
— Что-что… икона. Забыл, что такое?
— Грехи отмаливаешь?..
— И рад бы, да не у кого…
И каждые раз он изрекает — «это не для интеллигентного человека…»
Я не спорю — с грустью прощаюсь с яичницей, с надеждой берусь за котлеты. Я готовил их с утра, вложил в них всю душу. Если она существует. Если да, то переселилась в котлеты. И я снова поглощаю ее… Она, как блудная дочь, возвращается в родное чрево… Котлетки… они долго томились, бедняжки, в кастрюле, под периной, у меня в ногах. Я чувствовал их жар весь день, когда лежал на одеяле, под пледом. Постепенно охлаждалось мое тело — и пришла бы смерть, если бы не котлетки под ногой…
— Не отведаешь?..
Он с отвращением качает головой — ты же знаешь…
— Может, одумался?
Он дергает плечом — с ума сошел?..
Еще бы, котлеты напоминают ему бляшки в стадии распада — побуревшие глазкИ, изрытые трещинами…
Ну что скажешь — псих. Мы старики. Нам вместе сто сорок лет. Одному человеку столько не прожить, ни Толстому, ни даже Тонкому.
— Что на улице нового?.. — Я давно не читаю, не слушаю, мне довольно того, что он говорит.
— Переливают из пустого в порожнее.
— А как же — расхлебываем. Душу отменили — как в рай лететь?.. Вот и решили строить башню до небес — войти своими ногами.
— Ты-то что волнуешься, при твоем весе вообще надеяться не на что…
— Вот и хорошо, хорошо-о… Исчезну, вот только дожую свое время. Буду лежать и жрать… потому что презираю…
— И себя?..
— И себя… а тело, подлец, люблю, как свинья — свое свинское тело, — жалею, холю и питаю…
— Юродивый ты…
— А что… Если видишь, что мир безумен — как по-другому? Надо стать свиньей — и жрать, жрать, жрать…
— Надо бегать — силы сохранять… и спокойствие…
— О-о, эта история надолго — не ври самому себе.
После котлеток — компот, после него — чай с пряниками мятными и шоколадными… И халва!
— Откуда золото?.. Или деньги печатаешь?..
Он думает, я ем каждый час. А я целый день жду его, сплю или дремлю. Мне жаль его — совсем высох, а не ест, носится по вечерам…
— Может, соблазнишься?..
После долгих раздумий он нерешительно берет пряник, откусывает кусочек — «ну, разве что попробовать…» Я исподтишка торжествую… Нет, откусил — и выплюнул — «сладко». Сейчас пробьет девять и он уйдет. У него остались — клизма, душ и постель. Мне осталось доесть пряники, и тоже постель. Утром поплетусь в магазин. Я иду по весенней улице в теплом пальто, в валенках с галошами. Пусть смотрят — толстый старый урод, не вписывается в преддверие рая…
Но иногда среди дня выпадает несколько светлых часов. Сажусь за машинку — и живу, где хочу, как хочу… Потом взбираюсь на кровать. Она податлива, вздыхает под привычной тяжестью. Теперь я буду лежать, пока не сгустятся тени, и не раздастся за окном знакомый топот…
Тонкий бежит…

У-У-У…


………………..

Часики – колбасики. Монтана, мелодии экрана.
Шли нормально, и вдруг заторопились. С ускорением идут… И кнопочки перестали нажиматься. И не открываются. Но ходят и ходят. И все ускоряются, ускоряются…
Снял их, положил. Страшно…
Год лежат, два лежат — ходят и ходят!.. Надо прекратить. Но как открыть?..
Ладно пусть.
Ходили три года, наконец, перестали. Вздохнул с облегчением…
Но если потрясти –снова ходят!
Боюсь трогать – живые…
Купил другие. Снова Монтана, мелодии экрана.
Почему-то не шестнадцать мелодий а восемь оказалось. На следующий день. А написано – шестнадцать… Меня уверяли, когда покупал. Но я молчу, идут нормально, не ускоряются – пусть.
Через год и эти начали ускоряться. И тоже не открыть, батарейку не достать. Откуда в ней такая сила?.. Сбесились? Или заговор?..
Снял – ходят… И все ускоряются. А те, первые, как узнали?.. Тоже начали ходить. Даже не тикают. Объединились – и молчат…
Выкиньте их, мне говорят…
Они же ходят как выкинешь…
Разбей молотком, посоветовали. Голос из стены.
Но как разбить, ведь ходят!.. Но не открываются, не подчиняются. За сутки часовая стрелка — три оборота. И все ускоряется…
— Железка, тьфу! — голос мне, — плюнь и забудь.
И радиоточка подтвердила. Забудь-те. В ней другой голос, культурный.
— Выкинь-те с 14 этажа, купи-те другие.
Третьи?.. Не могу. Ходят и ходят, душу надрывают. Как человек в коме, живет и живет…
Часы не человек, мне уже хором говорят. Новые голоса. Новые люди в доме поселились… Не показываются, но большое участие принимают. А может – знак?.. Личное время подсказано. Не открываются, и все ускоряются…
Раньше как было? — завел, и поскакал. Кончился завод, снова заведи. А эти – сами по себе…
И радиоточка, как назло, молчит. Нет, поёт, верещит, советует новые лекарства применять. А вот насчет времени… извещений никаких.
………………………..
А потом – стрелки сами отпали! Во всех трех! Да, забыл сказать — купил третьи часики. Монтана, мелодии экрана. Почему-то не шестнадцать мелодий, и не восемь оказалось, а четыре! Утром выяснилось. А написано все также – шестнадцать… Осторожно снял, положил на полку. Лежали там… а через неделю — все стрелки отваливаются! В один день и час!
И не знаю теперь, ходят или не ходят. Ни звука в них…
Но чувствую, что-то происходит…
Часики – колбасики. Монтана, мелодии экрана…

ЧИТАЮЩАЯ


…………….
И на сегодня хватит старое ворошить.
Счастливого дня, 14-го сентября!


//////////////////////////
Зима на но-су. Пора в берлогу, лапу сосать. Может, что-то еще высо-су… 🙂

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «ОСТРОВ»


……………..
……………

От гравюры взгляд без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было – «настоящего», они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их, но не стерла память – тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день, это царил над ними электрический свет. И для меня потом миллион раз светил – сбылось, исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый, мятущийся, вонючий, не «освещение», а часть жизни… богаче, суровей, глубже – живей, а потом уж тот, другой, ослепительный и бесшумный, без шорохаи запаха…
И обратное движение глаза – к полумраку, кровати, гравюре, китайцу…
– Самоучка, – отец говорил, – его звали Лин Бяо, да, – он повторял, задумчиво нахмурив брови, – кажется так – Лин Бяо… Это важно – помнить, его уже никто не помнит… Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове… необитаемом… рыбачил, козы… на Острове, да… а потом собрался, уже под старость, взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два, и стал вырезать… При этом на его лице ничто не отражалось, за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством… и страха, они больше дети природы… Вот говорят – «разум, разум…», но способность понимать свое знание и влечение мало, что значит: в основе всего свойства видеть и ощущать, об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись. А ведь некоторые еще живы…
Остров выдержать трудно, что останется от меня, подумай… Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня и причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание… Что останется, ты подумал, что останется? Вещи, дети? А я где? Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно!.. Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде и ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит…
Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я… продолжал мечтать о тишине, покое, о своем месте…
………………………
Он полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык… он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему. Лампа чадила, огонек жадно хватал и поглощал воздух, который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал, и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край, заколдованный ход сквозь время.
– Так что же все-таки остается?..
Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал, и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет всю нашу жизнь, говорят, оставив нам свободную волю, но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже… Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью… там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.
И я все чего-то добивался от отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его «нигде, ничто не останется…»
Он долго не отвечал, потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились… заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей… цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила…
– Останутся – листья, вот!
Он выкрикнул, и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:
– И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.
………………………
И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще – небо, потому что знаю, каким оно было в два момента… нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были… но не запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами земли, и пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда… И я, как он, уйду в траву, в листья, они живы вечно, хотя их жгут, разносит ветер, сбивает в грязь дождь – неистребимы они.
И я буду жить – в них, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас, вы внушаете им страх, и потому я с ними. Всем на земле внушаете. Это некоторым, может, и лестно, но грязно.