Месяц: Май 2010

Судьба старых котов на воле печальна. Я бы сказал — трагична, но чувствую сопротивление в себе. Не все нужно говорить вслух: в прозе, как в жизни, дело не в том, чтобы ВСЕ сказать, а в том, чтобы сказанное не рассеялось в воздухе как пар, как обычно бывает со словами, если их много и не точны. Лучше, если читатель сам додумает, чем всучивать ему настырно свое ощущение. Старые японские рассказики с обрывом в конце — пример искусства, которое не бросается на шею. А я только ученик. Люди учили меня разным вещам — и хорошим, и дурным, но не могли научить тому, что исподволь, незаметно и ненавязчиво доказали своими жизнями звери. Трагедию старости я почувствовал, общаясь со зверями, когда сама старость меня еще не касалась. В чем тут дело? Наверное, у людей больше запас, чтобы в старости извернуться и найти замены потерянному, которые, конечно, не то, но все же… У зверей потери незаменимы, все, что они имеют, настолько необходимо…

Литература не должна с ногами влезать в быт. Сморкаться, чесаться, мэкать, бэкать, материться, сюсюкать, обсасывать бытовые детали… Так называемая «сочность».
Любая деталь плоха, если не становится одновременно и символом=образом=иероглифом. Поэтому занудно и утомительно копаться вместе с автором в «мясе», кроватях, болтать ногами, болтать об «отношениях»…
Один образ, одна деталь, несколько слов — идеал.
Как когда-то Миша Рогинский смотрел мой «вид с моста» и деликатно заметил — «вам это еще рано, нет нужной степени обобщения…»

Н. Заболоцкий
«ПТИЦЫ»

Колыхаясь еле-еле
Всем ветрам наперерез,
Птицы легкие висели,
Как лампады средь небес.

Их глаза, как телескопики,
Смотрели прямо вниз.
Люди ползали, как клопики,
Источники вились.

Мышь бежала возле пашен,
Птица падала на мышь.
Трупик, вмиг обезображен,
Убираем был в камыш.

В камышах сидела птица,
Мышку пальцами рвала,
Изо рта ее водица
Струйкой на землю текла.

И сдвигая телескопики
Своих потухших глаз,
Птица думала. На холмике
Катился тарантас.

Тарантас бежал по полю,
В тарантасе я сидел
И своих несчастий долю
Тоже на сердце имел.

………………

1.Композиционный инстинкт, это главное. Сразу чувствуется, есть или нет.
Второе — откуда ощущение гламура. Не в выборе объектов дело, может быть грязная картофелина — и все равно гламур. Видимо, дело в особой «выровненности» по тону, и в цвете — когда, как говорил мне Е.И., — «чуть желтого, чуть красноватого, чуть-чуть всего, и получается — о!» Но только драмы и напряженности — нет как нет. Ведь попробуй усилить, возьми источник света посильней, и сразу возникнут задачи — как распространяется свет, как согласуются тона и цвета… Драма дорого стоит, усиление тут же ставит сложные задачи! Но без выразительности, усиления, без гиперболы — ничего нет — одна тухлятина. Есть драма — есть контрасты, борьба теплого и холодного, света и тьмы… Это дорого стоит, усилий и нервов, потому «мастера-фотографы» так любят ЯЙЦА, и белое на белом, и чтобы «все в тумане и дыму» — ведь сложные технические задачи позволяют уходить от сложной выразительности, и все кажется на месте, безумно симпатично и — красяво — жуть!
Не занимается искусство красотой: красота не цель, это одно из ощущений от выразительной и сильной вещи — ОДНО ИЗ… и только. В целом же — изо-творчество — внутренняя глубинная функция, оперирование образами, большими неопределенностями, это механизм внутренней нашей работы по поддержанию целостности личности, то, что логически-разумной работой не достигается. Равносильно уравнениям Ньютона — только для внутреннего мира. У каждого работает внутри.
Но художник отличается гипертрофией функции.

…………..

ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ КОПИЯ — на тему

……………………
В 1997 году, (помню точно, тогда начинал свой альманах «Перископ» в Сети), меня попросил один большой любитель животных — @нарисуй мне двух играющих собак@.
Сначала я согласился, потому что люблю собак, отчего не нарисовать… Потом забыл, дела с альманахом съели время. А когда вспомнил, через год примерно, тот любитель и заказчик умер. Внезапно скончался, средних лет человек. Сейчас у нас смерть помолодела. Жаль, я так и не нарисовал для него. Стал перебирать наброски, и набрел на один — собаки не собаки, а какие-то существа, то ли играют, то ли дерутся…
Но слишком уж подробно выписаны глазки-лапки, аж противно. Я убрал лишнее Фотошопом, и остались — просто какие-то существа. Пусть будут. Я смотрю на них, и вспоминаю того человека. Ему бы не понравилось. И все-таки — вспоминаю. Умереть в сорок печальней, чем в самом начале жизни. Что-то начато, уже умеешь — и вот тебе раз!..
///////////////////

///////////////////////

Постепенно разучаюсь думать, отхожу от собственных пристрастий, страстей — чувствую свое родство с угасающим пейзажем, и этим дорогим мне старым зверем, который смотрит, видит… уходит от меня…
(памяти Феликса, моего любимого кота)

Рассказ был про цветок, который вдруг вырос на пустом месте, несколько лет вырастал, мучился… потом исчез:
…………………………….
Рассказ в английском переводе прочитал один умный человек, и спросил:
-А что, собственно, произошло?
Я не сумел объяснить. Рос, рос цветок, несколько лет возникал за окном, на совершенно пустом бесплодном месте, а в один год не вырос больше. Я его ждал, ждал, а его нет и нет…
-Зачем писать такие рассказы, в которых ничего не происходит?
Все больше склонен думать, что существуют расы людей, разделенных непроницаемой перегородкой…

То, что не добил телефон, доконает мобильник.

В начале 90-х останавливался в Таллине на пр. Маркса, оттуда шли к берегу. Там сосны, песок, туман над водой. С натуры не рисовал, потом, когда возвращался в Пущино — впечатления.
Ряды впечатлений. Первый ряд — то, что само возникает перед глазами. Пуговица на пальто, которое оставил в лаборатории в Ленинграде в 1966 году — деревянная палочка с глазами. Уезжая, оставлял вещи, зверей, людей. Литература — про все оставленное

Был у меня замечательный фильтр в Фотошопе, потом потерялся. Я вообще не любитель автоматики, если что изменяю на фотках, то вручную, мышкой-кисточкой, например, но этот фильтр был особый. Дома как бы прорастали плесенью, что-то удивительное творилось со зданиями… НО… если потерял, значит судьба. Ничего так просто не теряется. У меня с денежками всю жизнь правило: упала монетка — не поднимай, пусть катится в угол или под кровать. Это приятно — потом искать и находить. Прелести нищенской жизни. Впрочем, современным людям это не понять

Писать маслом как акварелью, а акварелью как маслом — манера не из лучших. Тёрнер мог, но это не значит. То, что позволено Юпитеру… Впрочем.. Я своим котам всегда говорю — «кушай, кушай, никого не слушай…» Такая у нас присказка живет.

Если долго заниматься одним и тем же делом, то постепенно уменьшается число людей, которым нравится то, что делаешь — они вымирают. Может, и не очень быстро, но так всегда кажется, когда умирают те, кому нравится, что ты делаешь. И тоже постепенно, но быстрей увеличивается число людей, которым ты не нравишься, хотя бы потому, что слишком долго занимаешься вещами, которые нравились тем, кто вымирает. Это раздражает… ну, то, что нравилось тем… и сами они тоже раздражают, хотя бы за то, что все-таки недостаточно быстро вымирают…
Особо не любят, если за свои занятия денег не просишь. Всегда многих раздражает, когда что-то делаешь с большой охотой — и бесплатно! Никого не убедишь, что неудобно за собственное удовольствие еще и денежку просить…
Портишь нам всю картину, говорят.
……………………………………………….
Без обратного влияния текста(картины, музыки, неважно) на автора — любое творчество теряет смысл.
…………….
…………………………………
Оказывается, полно закрытых текстов! И как хорошо, что не открытые были: почти все — минутные впечатления. У серьезных людей, коне-е-шно, вызвали бы споры. Истины в них маловато. А говорить, что истина больше не волнует… нехорошо по отношению к молодым, то есть, всем, кому нет шестидесяти. После шестидесяти серьезность как шелуха, отлетает куда-то, и уже все смешно… :-))))))))))))))))))))))))))))
Смешно и то, что эту шелуху, закрытые всякие мыслишки, я пытаюсь организовать во что-то цельное, ищу в них стержень…
Кажется, нахожу — это интровертная модель творчества для личного употребления.

От своих картинок устаешь почти как от самого себя. И все-таки не так, картинки отчуждаются, начинают жить сами собой. И все-таки — устаешь, потому что узнаешь в них себя. И не совсем прав, некоторые отходят далеко: или невдомек, откуда взято, или непонятно, как сделано.
Есть темы вечные и бесконечные, у каждого свои. Мои просты — прогулка да разговор. Гуляют со зверями. Иногда застолье, нищенское, простая еда. Если помещение, то подвал, огромный, в полутьме, со многими куда-то ходами, чтобы надежда выбраться все же была. Там сидят, спят, едят, и вся жизнь проходит. Похоже на подвал, в котором картины Миши Рогинского смотрел, его последнее пристанище до отъезда из России.
Но еще чаще, картины без людей — дерево, трава, река… Поваленный забор, дорога — заросшая, разбитая. Чем сильней заросшая, тем ближе и дороже мне, приветствую любую траву, прорастающую меж камней. Любое запустение, гибель асфальта, победу всего растущего свободно.

Почти каждый день перехожу дорогу, и у ограды детского сада в кустах нахожу молодого кота Брыську. Сынок известной мне кошки Зоси, о которой написано в повести «Последний дом». Зося погибла, а Брыську я вырастил. Он меня признает, но живет отдельно. Теперь он спасается в детском саду, через дорогу. Эволюция в лице, или в морде?.. кота Федоса доконала Брыся. Федос не дает приблизиться к дому. Он тоже бездомный, но у него богатый спонсор в соседнем доме, кормит тушенкой. Федос, благодаря тушенке, завоевал три дома, что стоят на площадке, в нашем треугольнике, о котором написано в повести «Остров».
Так вот, Брыська и Федос. Эволюция несправедлива к личности, она статистику любит, а какая тут статистика, на три дома два значительных кота осталось. Им хватило бы места, и кошек полно, но Федос не может остановиться. А при мне он на Брыську даже не глянет…. С виду лапочка, этот Федос, блестящий черный с белоснежной манишкой. Брыська тоже хорош, замечательный тигровый кот, но запуган смолоду. И я иду через дорогу, в кустах перед оградой детсада нахожу друга. Брысь зажат там с двух сторон, и ждет меня, в страхе, потому что вышел на передовую из зарослей крапивы. Сзади бушуют дети, впереди носятся железные повозки, наводят ужас. На нашей стороне вдобавок чинят асфальт перед домом, гремят и воняют. Невозможно попасть домой. А все преодолеешь, под окнами встретит Федос…
Я беру кота под мышку, несу через дорогу. Он до и дело пытается вырваться. Я знаю – побежит обратно в детсад. Днем да в панике… шансов вернуться у него немного. Теперь шины дороже кота – задавят и не остановятся. И я держу его крепко…
У самого дома расслабился, держу чуть-чуть, а тут собака навстречу! Брыська рванулся, решил по мне забраться повыше…
С трудом отцепил его когти от своей щеки. Но донес, пошел к соседке йод просить. Вернулся, Брыс в окружении домашних кошек, поглощен едой. Они его любят, но ему с ними скучно — поест и рвется на улицу. Наверное, все-таки, мечтает побить Федоса. Что сделаешь – эволюция.

Мне говорил учитель, глядя на некоторые натюрморты — «смотрите, тут можно сдвинуть…»
Если можно, то дело плохо.
Если б я учил детей рисовать… Какой из меня учитель! Но первое, что нужно — не «техника», не навыки, не опыт и умение. Первое — ОБОСТРЕНИЕ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ, свойство не профессиональное, а человеческое. В «идеале» — до оголенных нервов, чтобы каждый лишний миллиметр глаза резал, вызывал тягостное ощущение… у кого в груди, у кого в животе, неважно 🙂 В сущности, то же самое в прозе, ((и в искусстве в целом, мне кажется)): сказанное для форса, для «красот», и просто лишнее слово должно не давать покоя.
Не о себе, конечно, — об идеале.
Смотря через двадцать лет на одну картинку, вижу: собачка, бокал и нож, — не любят чернильницу, в чем-то обвиняют. И претензии серьезные… Неудача.

/////////////////
Тушь — и на кальке! Морщины кое-как разгладил… 🙂

///////////
Картинка и часть стола под ней, я еще печатал на машинке, иногда.
Но тут картинка главная — не узнаю! Где она, кому-то отдал или лежит в сусеках, куда уже подступиться духу не хватает?

В одном журнале, где я вывешивал свои репродукции
мне раньше делали замечания типа — «ваше «солнечное утро» похоже на «унылый вечер»…
Я тут же соглашался — «да, да, пусть называется «унылый вечер!»
Странно, я соглашался, но комментировать перестали… 🙂

Герой моей повести, незаконченной, утверждал, что вывел «ЗАКОН НЕСВОБОДЫ», по которому средний уровень свободы(или несвободы) в обществе почти всегда одинаков, меняются лишь формы, и зависит этот уровень не от причин исторических, а от генетических и психофизиологических, которые за последние сто тысяч лет мало изменились в человеке. Разумеется, он ввел «исключения» — это нестабильные и закрытые системы. Если же система(государство, страна) хотя бы частично открыта для воздействий извне, то «средний уровень несвободы» быстро востанавливается.
Конечно, формы разные — идеологическая диктатура сменяется «коммерческо-финансовой», физическое насилие — тотальным промыванием мозгов, и т.д. Главное —
люди не могут стать свободней своего внутреннего предела.
Вот и сейчас, насилие государства сменилось разгулом криминала, наркотизацией общества, спидами всякими, вымиранием населения… Идеологические лозунги сменились воплями — «КУПИ!!! Ты этого достоин!!!» Вместо насилия лжи — насилие порнографии…
Раньше не печатали, если идеология «хромала», теперь не печатают, если нет денег, влиятельных друзей, не тусуешься, не раскручиваешься… Исключения? — Конечно, имеются. Но всего лишь исключения.
Мне в самом начале, в конце 80-х говорил один старик, много лет просидевший с сталинских лагерях — «будет то же самое». Я смотрел на него, как на идиота — ведь не сажают, не убивают… А сейчас все больше понимаю, что он был прав.Просидевший полжизни во льдах Сибири, он мечтал о тепле, и каждый год, как только весна, собирался на юг, в Сочи. Билет стоил почти ничего! Здесь он до глубокой осени спал под кустами, ходил в читалку, гулял, сидел у моря… Его пенсии хватало на приезд-отъезд, скромное питание. Не хватало на жилье, но для него жилье не было проблемой — тепло…
Потом пенсии и на еду стало не хватать, из кустов выгнали, и поездки эти, свет в окошке на исходе жизни, стали мучительны. Цены все росли, и вот уже на билеты не хватает!.. «Какая мне разница, — он говорил, — я был взаперти, и остался взаперти» А когда я возражал, что «все-таки не лагерь», он только отмахивался и говорил — «знаете, я там с такими людьми общался… И не думайте, что лагерь кончился, только перекур у них…»
……………..
И все-таки, сижу в почти теплом доме, передо мной комп, в кухне картошка варится… Прав был мой старший друг или не прав?
Не знаю. Думаю, что закон «постоянства среднего уровня несвободы» нуждается в поправках и коэффициентиках. И все?.. Наверное, да, все.

Каким-то образом я отключил ленту, и не заметил этого. Попробую вернуть ее.
Занят был просматриванием журнала с 2003 года, собирал всякие рассуждения об искусстве. Оказывается, первые годы я помещал картинки и свои рассказики, и не рассуждал вовсе 🙂
Никакой особой системы в этих рассуждениях нет. Разве что… Я бы назвал одну тему, хотя довольно расплывчата. Условно говоря — «Интровертная модель творчества». Что может думать интроверт о природе и назначении творчества.
………………
Интересно, а может и забавно то, что последнее событие (отключение ленты) подтверждает основную тему в этих моих размышлениях о творчестве — их интровертность. Я ведь видел отсутствие комментов, но не удивился. Вообще-то есть объективные основания — у меня комментов никогда много не было, так что привык. И меня сбило с толку то, что меня все это время принимали в друзья, их количество перевалило за 500, что для такого специального издания 🙂 как мой ЖЖ — довольно много.
Таким образом, случайно я «промоделировал свою смерть в ЖЖ 🙂 И, наверное, свою смерть в целом тоже.

Надо нажать на картинку, и потом двигаться по стрелкам внизу куда хочешь
В принципе каждый кто хочет может сделать себе в ЖЖ, вот отсюда
http://rudpagis.gallery.ru/watch?a=bbI8-ewur
надо выбрать одну из трех галерей — кошки, живопись или фотонатюрморты, потом выбрать «дневник» — и это просто для участников ЖЖ — момент и галерея у себя готова.
……………………………………………

Надо нажать на картинку, и потом двигаться по стрелкам внизу куда хочешь
В принципе каждый кто хочет может сделать себе в ЖЖ, вот отсюда
http://rudpagis.gallery.ru/watch?a=bbI8-ewur
надо выбрать одну из трех галерей — кошки, живопись или фотонатюрморты, потом выбрать «дневник» — и это просто для участников ЖЖ — момент и галерея у себя готова.
………………………………………………………….

мое настороженное отношение к детству. Я не считаю его ни счастливым временем, ни порой безмятежной наивности. Воспитание — вытягивание ребенка из состояния первобытной дикости и примитивной жестокости. Но у меня нет умиления перед взглядом ребенка, порой это очень жесткий внимательный взгляд существа, у которого пока не хватает силенок и ума с Вами разделаться.
А потом это происходит. В лучшем случае Вас с ужимками и пошлыми комплиментами отодвигают, а за спиной делают неприличные телодвижения. Общество, которое с готовностью смотрит под уклон, склонно своих стариков поскорей убрать, чтобы держать историю на коротком поводке, в жесткой узде — чтоб не вякала.

Эвелина РАКИТСКАЯ, рубрика «ПОЭЗИЯ»
Если крыльев нет – полечу и так.

Размышления в автобусе «Клетино-Шуя»
8 ноября 1991 года

А у них в домах пироги пекут.
Не пекут, верней, а уже едят.
Там пылает печь, самогонку пьют.
Там экран горит и программа «Взгляд»…

А у нас стоит тишина в дому.
Хоть мука и есть – сахар не добыть.
И в подполье мышь проскребла дыру,
Чтобы ветру дуть да избу студить.

И стоит зима. И поля дрожат.
Тишина кругом до костей проймет.
Если вдаль глядеть, умирает взгляд
На краю земли,
если добредет…

Если долго так за окно глядеть,
Проступает гул на седых полях.
А не все ль равно – я чужая здесь –
на краю села, на семи ветрах.

Я чужая здесь. Потому-то мне
Этот дальний гул слышится окрест.
И живу-то я не в добре, не в зле, —
Я живу во сне, словно темный лес.

От меня речей про судьбу мою
Не дождется Бог, не дождется враг.
Если платьев нет — значит я в раю.
Если крыльев нет – полечу и так.

На чужих глазах засмеюсь в лицо,
А чужие все – в мире нет своих.
Да продам браслет, да продам кольцо,
да продам вас всех за единый миг.

А не все ль равно, накуплю еды,
приглашу гостей, пусть едят и пьют.
В этом мире мне не видать беды,
Коль не страшен ваш, человечий суд.

… А у них в домах – все про жизнь поют.
Телевизор там без конца глядят.
Бабы белые самогонку пьют,
да мужьям дают, да детей растят.

Ну и для чего ж мне скрываться ввысь,
Я такая ж ведь, как весь белый свет,
Словно белый дым, по полям стелись,
Зазубри – чего в магазинах нет…

Головой кивни, согласившись, что
цены мол растут, что ни приведи…
И не купишь, мол, воротник к пальто, —
«блин» еще добавь да «Господь, прости»… —
Не пройдешься в нем по семи ветрам,
По соседям всем, пряча в землю взгляд,
Пряча долу взор, потому что там,
В глубине его — что костры горят…

… На пустой земле – что костры горят.
Тишина кругом. В темноте везут.
Мимо всех домов, где сидят-едят,
Где в экран глядят, самогонку пьют…
Мимо всех полей, где туман дрожит,
Магазинов всех, где товаров нет,
Мимо тех, кто гой, мимо тех, кто жид,
Мимо ваших цен, мимо ваших бед,

И еще чуть-чуть – миг наступит мой —
Крутанется руль не осилив лёд,
И уйдет к чертям,
С глаз моих долой
Еле видный мир
Да голодный год…

А не все ль равно – кто и что поет,
В ночь ГКЧП
Кто что делал и
это синий лён или черный лед,
розы ль красные, розы ль белые, —

всё равно уйду я от вас одна.
И забуду вас, будто темный сон.
И затихнет мир, будто в нем война,
А потом пойдет гул со всех сторон.

Тут посадят сад, там – поставят дом.
В голубую даль – запоют – маня…
Может быть, и тут будет жизнь потом —
Только без меня, только без меня…

****
Я не люблю эпитетов-клещей:
всех яблок и камней, зимы и лета….
Я создана из тени и из света, —
а вовсе не из слов или вещей…

Всех этих «глин», «песков», «морей» и «рек»,
дождя, хамсина, снега, листопада, —
не надо мне, не надо мне, не надо! —
Мои стихи писал не человек.

Мои стихи писались без меня.
И потому в них нет обычной кожи.
Они на скалы голые похожи,

Да, я люблю ПОЭТОВ, ну и что же? —
ПОЭТЫ есть, но их стихи — фигня….

В словах вообще большого смысла нет.
Слова — они всего лишь компромиссы.
А я хочу пробраться за кулисы,
пройти насквозь, увидеть ваш скелет…

Там, за бумагой, есть иная суть.
у слов любых…. вот-вот, еще полшага —
и я уйду в пространство за бумагой
и не смогу найти обратный путь.

Октябрь 2005

Бывает, читаешь прозу, и честная, и мысли симпатичные, и написана хорошо-о… А все равно, чувствуешь — жуешь слова. И буквы лезут, буквы… Надоели, с пяти лет перед глазами мельтешат…
Но очень редко, но бывает – ни букв, ни текста, а сразу – голоса, картины, люди свои… и бросаешься участвовать, а как же…
Потом очнешься… Но долго-долго — вспомнишь, вздохнешь…

………..
Эти фантастические подвалы представлялись мне убежищем от реальной жизни. Они были немного похожи на подвал Михаила Рогинского, из которого он уезжал в Париж, и в котором я впервые увидел его живопись. Потом я описывал запущенную, забытую всеми жизнь в повести «ЛЧК». Я ненавидел реальность того времени, и создавал свою — на картинах. Повесть «ЛЧК» назвали антиутопией, я же считал ее идиллией. Общество, в котором тебя забыли, казалось мне раем земным.
Теперь, после нескольких лет надежд, я возвращаюсь к идеалу забытой полуразрушенной жизни, в которой могут дружески сосуществовать люди, растения и звери.

//////////////
Что это у Вас, меня спросили, фонарь и деревА поперек дороги?
Искали смысл. Нет смысла, само получилось.
Собирался здесь вывесить фрагментик из повести. Незаконченной.
Мальчик уходит из дома, сумерки, осеннее утро…
Передумал. Картинки достаточно.
И все чаще — достаточным становится.

Конец всех концов — смертельно надоесть самому себе. И начало всех начал. Только никогда не знаешь, конец или начало…

Рано утром, повернувшись лицом к светлому окну, он ясно увидел фундамент своей жизни. В основе лежали простые чувства — притяжения, равновесия, света, тепла… Он должен постоянно находиться в сфере своих ощущений. Он не мог даже представить себя в будущем за этим головоломным занятием, наукой, которую так долго любил и уважал. Уже ненавидел ее, как паутину на выходе из подземелья: впереди свет, а он, как неосторожная муха, жужжит и крутится в сетях! Он призвал себя к благоразумию, равновесию и терпению — не рвать раньше времени, не разбрасывать камни без разбору…
Завтрак в маленьком кафе, на первом этаже соседнего домика, молчаливая женщина в сиреневом платье, три столика, стакан молока, две булочки… Ему пожелали счастья, и он вышел. Ему давно не было так легко.
Придя значительно раньше отправления, он нашел свое место и, уже весь в себе, сосредоточенно смотрел на грязный мокрый асфальт с припечатанным к нему окурком. Он рвался поскорей обратно, чтобы все изменить! Куда? зачем? что делать? — он не знал, но терпеть и ждать не мог.
Поезд заскользил вдоль перрона. Никто не махнул ему вслед рукой, не улыбнулся, и хорошо — он не хотел взваливать на других даже часть своей ноши. Я сам, сам! Он давно был в одиночестве, потому что людей, как самостоятельных существ, не воспринимал. Нет, легко привязывался, увлекался, но… другой казался ему продолжением собственного пространства: его несостоявшимся прошлым, его будущим в разнообразных ракурсах, в другом времени… Он нашел в себе и жадность Фаины, и мелочную гадость Ипполита, и патологическую обстоятельность, и страсть к безоглядному обжорству и пьянству, и тщеславие, и многое другое, что видел в окружающих его персонажах. Потому и видел, что узнавал свое. И таким образом мог понять другого. То, что он не мог приписать себе, обнаружить в своих закромах хотя бы под увеличительным стеклом, вызывало в нем глухое непонимание и недоумение. Мать, отец, Мартин всегда были его частями, частицами, а после смерти перешли в полное распоряжение — он принял их окончательно, боролся и спорил с самим собой. Какими они были — живыми, он не знал, и это иногда ужасало его, как может ужасать жизнь в мире теней. А вот с Аркадием все пошло не так. Почти сразу разочарование: лагерные истории надоели, собственное пространство не расширяется, новых ракурсов не предвидится… Старик оставался со своими глупостями, смешными страхами, дикими увлечениями, невежеством с точки зрения современной науки… Потом что-то начало смещаться — непостоянство Аркадия, его смешные и неуклюжие выходки, искренние слова, готовность всегда выслушать, накормить, помочь, утешить, их долгие беседы ни о чем, раздражавшие Марка, и в то же время такие необходимые… и главное, неизвестно отчего вдруг вспыхивающая жалость, недостойная сильного человека — то к согнутой спине, то к случайному слову или жесту, то к улыбке — все это вытащило Марка из его постоянной скорлупы; перед ним был человек в чем-то очень похожий на него, близкий, но другой, другой!.. Не вписывался в чужое пространство: выпадал — и оставался. Марк даже принимал от него слова утешения и поддержки, потому что чувствовал себя сильней старика. «Не так уж мне плохо, — говорил он, карабкаясь по темной лестнице, — вот Аркадию плохо, а он все равно жив, и даже веселится…» Он возвращался от Аркадия, будто выплакавшись, обретя мир под ложечкой, где жила-была его душа.
Он, конечно, не верил в нее, отдельную от тела субстанцию — смешно даже подумать! Не верил, но все равно представлял ее после своей смерти — трупиком с ободранной кожей и замученными глазками… «Это навязчивое желание представлять себе несуществующее, плодить иллюзии и заблуждения, и погубили во мне ученого, который обязан разводить далеко в стороны то, что есть на самом деле, и что копошится, колышется во мне самом…»
Он вспомнил, как говорила ему Фаина — «у тебя раздвоение души, ты не живешь мыслью, врешь себе… а вот я — живу…» — и тут же страстно грешила, объясняя это долгим воздержанием, тяжелой жизнью в молодости, постоянным умственным напряжением, от которого следовало отвлечься, любовью к сладкому, своей подлостью, наконец, интересом к нему — «ты забавный, молодой, страстный, как с цепи сорвался, дурачок…» И всю эту кашу считала разумным объяснением!
Теперь он видел, что ничуть не лучше ее! Где же, в каком мире живут люди?