Месяц: Апрель 2007

Мой шеф по науке, М.В., впервые поехал в Германию на конференцию (выпустили, наконец!), а вернувшись, со смехом рассказывал нам, как в час ночи на безлюдном переходе, при полном отсутствии машин, стоял немец и ждал зеленого света. И мы смеялись вместе с ним.
Приехав в Серпухов на электричке, мы сигали с перрона и бежали через пути — на автобус, пренебрегая переходом. Собственно, автобуса не было, был крытый грузовик с привинченными скамейками вдоль бортов. Карабкались в кузов по железной лесенке. В мороз ехать было не слишком уютно. Это было… в 66-67 гг.
Привычка бежать через пути неистребима. Это опасно. Но стоять на безлюдной улице и ждать зеленого света по-прежнему кажется мне верхом идиотизма. Хотя благоразумно… Наверное, мы неисправимы.

Последействия самых обычных поступков и дел неуловимы, непредсказуемы. Очень давно мне подарили книжку — письма Рубенса.
И я читал ее в долгие зимние вечера…
Лет через десять после этого я начал писать прозу, а еще лет через восемь решил написать повесть про Рубенса, и про его встречу с Рембрандтом.

////////////////////
1978 г.
Темпера.
Меня когда-то, очень давно, спросила девочка, соседка — «вы кем бы хотели быть, деревом или камнем?»
Не помню, что я ответил. Девочка давно выросла, у нее дети, и, кажется, внуки. Она, конечно, забыла, много других дел. А я так и не могу ответить на ее вопрос.
Все больше склоняюсь к камню.

…………..
От улицы Беломорской, через парк, там остановка электрички есть. В сторону Химок.
Шли с Васей, щенком. Сначала мне внушали, он кавказская овчарка. И я ему говорил, порода обязывает расти. А он всё не спешил. Оказался среднего роста псом, с красивой палевой шерстью, и черная полоса вдоль спины. А морда — вылитый леонбергер, мне снова говорили любители пород, — есть, говорили, такая редкая собака. А мне было все равно, Вася был личностью, я много о нем писал…
Так вот мы шли и шли, и на этом перроне увидели серую глыбу. Это был настоящий «кавказец». Он поднял огромную голову, посмотрел на Васю — и отвернулся. А Вася даже не испугался, он был потрясен…
Недавно прошел дождь, и на перроне блестели лужи. Я пришел домой, и нарисовал картинку, вот она. Жаль, что нет на ней Васи и того кавказца.

Черт возьми… Меж двух своих текстов как меж черных дыр. Непроизвольно попадаешь в интонационную зависимость от самого себя. Автор — человек в поле собственных вещей. Попасть в зависимость от самого себя, и повторяться, может, и лучше, чем зависеть от других, но тоже ничего хорошего.
Слушал Горовица. Виртуозов много, но у этого пианиста, как редко у кого, в голове ясность, он знает место каждому звуку, все у него прозрачно. Высшая простота. Вот так бы писать прозу…

……….

///////////
Было обсуждение в том году, требует ли присутствие здесь объяснений, для самого себя. Для меня это все-таки — публикация, а к ограниченному тиражу я привык, и он меня не смущает. Может быть, даже наоборот, тысячный тираж вызвал бы удивление, я стал бы думать, что-то со мной нехорошее произошло. Триста золотое число, вроде 300 спартанцев было, и тираж триста не так уж плох…

….
Утро. Продолжим 2006-ой год

…………………….
— Меня все меньше волнует то, что называют жизнью. Это вовсе не она, а жалкая действительность. Чувствуете разницу?.. — спрашивает Аркадий. — Смотрите, кругом смута, все разворочено и разворовано, толпы без дела и крова, кто в истерике бьется — нет еды, кто в отчаянии руки ломает — родину отняли… Я от этого устал, и не приемлю больше — это не жизнь. Вот моя кухня, вы сидите, на плите еще что-то бурчит, в задней комнате для души припасено — вот жизнь. Мы хорошо живем — у нас плов!
Баранью косточку Аркадию подарил один эстонец, привез издалека мешок костей и продавал чертовски дорого. Марк ему пару слов по ихнему, вспомнил детство, Аркадий же уставился на кусочек мяса, висевший на кривом ребре.
— Вытта, — говорит эстонец, — это пота-а-рок…
Вокруг мяса навертели риса, моркови, лука, и постепенно, сидя на тесной кухоньке, пьянели от запахов. Аркадий снова про теорию, что запах все решает, и про ту свою особу… Наконец, поставили миску на стол, ели, конечно, с хлебом, плов слабоват для русской души.
— Мне эти общие планы, перспективы, история, власть — надоели смертельно; я старый человек, меня всегда вовлекали — скажи, скажи… Вот я и говорю — «идите вы…» Ведь что произошло: сидели на вековой льдине, и вдруг — лед тронулся, господа… трещины спереди, сзади, сбоку, и мы плывем, плывем! Это хорошо! Что мы должны? Во-первых, развести огонь, чтобы самим стало светло, тепло, во-вторых, заняться любимым делом, всем бездельникам на страх и зависть… в-третьих? — бросать бутылки в океан, запечатанные, с записками, так всегда делали умные люди, когда терпели крушение. Нам уже не помочь, но мы сами еще кое-кому так проясним мозги… Ведь что-то узнали, успели понять!.. И последнее, в-четвертых, да?.. — умереть не слишком трусливо. Мир идет не туда? Ну, и черт с ним, но пока мы живы… и, может, все-таки эти странные мутанты… или юродивые? почему-то выживающие, каким-то чудом перевесят?..
Аркадий знал, что делать и не боялся крупных неприятностей — ураганов, наводнений, стрельбы — «отбоялся» — он говорил, но… слаб человек, бледнел от стуков в дверь, от вида управдомов и секретарш, дворников и продавщиц.
— Мелкая гадость меня доконает, какой-нибудь крошка-микрофончик… или дама в ЖЭКе крикнет — «квартиру отниму!» Эт-то опасно. Всю жизнь готовлюсь получше умереть, и нет уверенности, что подготовился.
— Родился, и тут же готовиться обратно? К чему тогда вся затея? — спрашивает Марк с иронией, но всерьез.
— Масштаб! В течение жизни мы в силах что-то изменить, повернуть, иногда даже на равных со случаем. А вот в конце избежать нет сил — берут и запихивают в духоту, как негодного петуха. Чрезвычайное событие! Могу сравнить только с рождением. Вот вам две опорные точки, отсюда и масштаб. Главное — сохранить масштаб!.. Да, забыл… еще про этот зен… — Аркадий сгребает остатки плова.
— Удался плов. Тут важно пламя… Так вот: встретишь учителя — убей учителя. И даже круче: встретишь Будду, и его самого — убей!
Марка покоробило, но он и виду не подал. Современный человек все может сказать, и выслушать.
— Не знаю… — он уклончиво, чтобы показать объективность. — И как это у них практически?
— У каждого по-своему, думаю.

…………………
Преодолевая резкий ветер, с колючим комом в груди и синими губами, Аркадий добрался до дома, и у самого подъезда чуть не натолкнулся на полную женщину в черном платке с красными цветами.
«Она здесь не живет. Где-то видел… Вдруг ко мне? Слава Богу, смотрит в другую сторону…» — Он спрятался за дерево, и, унимая шумное дыхание, стал перебирать возможности, одна мрачней другой.
«Может, газовщица?.. В этом году газ еще не проверяли… — Он ждал через месяц, только начал готовиться, рассчитывая к сроку устроить небольшую потемкинскую деревню около плиты. — А сейчас совершенно врасплох застала! И не пустить нельзя… А пустишь, разнесет повсюду — как живет! и могут последовать страшные осложнения…»
«Нет, — он решил, — не газовщица это, а электрик! Правда, в последний раз был мужик… Но это когда… три года прошло, а теперь, может, и женщина… Или бухгалтерия? — Он похолодел от ужаса, хотя первый бежал платить по счетам. — У них всегда найдется, что добавить… Пусть уйдет, с места не сдвинусь!»
Он стоял на неудобном скользком месте, продувало с трех сторон.
« Уходи! — он молил, напряженным взглядом выталкивая толстуху со своей территории, — чтоб не было тебя!»
Она внезапно послушалась, повернулась к нему большой спиной, пошла, разбрызгивая воду тяжелыми сапогами. И тут он узнал ее — та самая, что обещала ему картошку на зиму!
— Послушайте! — он крикнул ей заветное слово, — послушайте, женщина…
Но ветер отнес слабые звуки в сторону, женщина удалялась, догнать ее он не сможет.
«Больше не придет! — в отчаянии подумал он, — и так уж просил-молил — не забудь, оставь… А где живет, черт знает где, в деревне, не пройдешь туда, не найдешь. Чего я испугался, ну, электрик…»
Но он знал, что и в следующий раз испугается. Он больше боялся дерганий и насмешек от электриков, дворников, дам из бухгалтерии, чем даже человека с ружьем — ну, придет, и конец, всем страхам венец.

……………
«А по большому счету, конечно, нечего бояться. Когда за мной со скрежетом захлопнулась дверь, я сразу понял, что все кончено: выбит из седла в бешеной гонке. Можешь в отчаянии валяться в пыли, можешь бежать вдогонку или отойти на обочину, в тенек — все едино, ты выбыл из крупной игры…»
Прав или не прав Аркадий? Наверное, прав, ведь наша жизнь состоит из того, что мы о ней считаем. Но как же все-таки без картошки?.. Как ни считай, а картошка нужна. «Диссиденты, а картошку жрут, — говаривал Евгений, начальник страшного отдела. — Глеб Ипполитович, этого Аркадия, ох, как вам не советую…» Глеб и сам бы рад сплавить подальше живое напоминание, но боялся ярости того, кому нечего терять. «Ходи, — говорит, — читай, смотри, слушай, место дам… временное…» Пусть крутится рядом Аркашка, будет на виду.
Когда он снова выплыл «из глубины сибирских руд», появился на Глебовом горизонте, он еще крепким был — мог землю копать, но ничего тонкого уже делать не мог. Вернее, подозревал, что не может, точно не знал. А кто знает, кто может это сказать — надо пробовать, время свободное необходимо, отдых, покой… Ничего такого не было, а рядом простая жизнь — можно овощи выращивать, можно детей, дом построить… да мало ли что?.. Но все это его не волновало. Краем-боком присутствовало, но значения не имело. Дело, которое он считал выше себя, вырвалось из рук, упорхнуло в высоту, и вся его сущность должна была теперь ссохнуться, отмереть. Он был уверен, что так и будет, хотя отчаянно барахтался, читал, пробовал разбирать новые теории и уравнения… Он должен был двигаться быстрей других, чтобы догнать — и не мог. Но, к своему удивлению, все не умирал, не разлагался, не гнил заживо, как предсказывал себе. Видно, были в нем какие-то неучтенные никем силы, соки — придумал себе отдельную от всех науку, с ней выжил… а тем временем размышлял, смотрел по сторонам — и постепенно менялся. В нем зрело новое понимание жизни. Скажи ему это… рассмеялся бы или послал к черту! Удивительны эти скрытые от нас самих изменения, подспудное созревание решений, вспышки чувств, вырывающиеся из глубин. Огромный, огромный неизведанный мир…
Теперь Аркадий дома, заперся на все запоры, вошел в темноту, сел на топчан. Все плохо! — было, есть и будет.

Слышу разговоры про фамилии, какую дать ребенку, «чтобы лучше жилось» — Каспаров или Вайнштейн, например. Или как записать, русским или евреем… Трагедии разыгрывались, помню с детства. В родственных семьях — было. И плакали, и унижались… и проклинали… Люди сталкивались как камни. И вот что значит семья и «школа семьи» — нерассуждающее бешенство вызывает во мне всякое желание приспособиться таким образом. И ничего не изменить, и изменять не собираюсь. Хотя, если подумать, вырос в русской культуре. Но пока жив хоть один антисемит, отказаться от своей нации смертельная подлость. (только мнение)

Когда я был аспирантом, то работал в очень хорошей лаборатории. Разумеется, по понятиям той страны и времени, но больше — страны. Но к нам хотя бы приезжали люди типа Александра Рича, не нобелевского лауреата по генетике, но человека, который работал с Моно и Жакобом, общался с Криком и все такое. Он был в компании самых-самых, в клубе избранных, в котором не читают публикаций, а встретятся на часок, обменяются сегодняшней информацией, и к себе в лабораторию. А некоторые удирали прямо с заседаний, услышат что-то, и сразу в лабораторию, — проверять, а утром — ответ. И никаких журналов! Мы были лишены такого моментального общения, но журналы были, и приезжал к нам Александр Рич, не высший класс, но нечто особенное, он говорил о нашем местном гении Александре Спирине, подающем тогда блестящие надежды: «competent but not outstanding», так он о нашем лучшем говорил, сам при этом не лучший, но рядом с лучшими стоявший почти каждый день. И пивший кофе по утрам.
И помню то чувство, гордости от причастности, и все-таки небольшого унижения… небольшого потому что его испытывал и наш великий шеф, я видел это по его длинной чуть отвисшей челюсти… постоянная его ноющая боль — никогда не бывать в настоящей загранице, хотя в ГДР и Венгрии — сколько угодно, но там-то что??? — там наше, и только чуть-чуть ТОТ блеск, потому что больше ездят и общаются, чуть-чуть…
………..
А потом к нам приехал то ли из Брянска, то ли из Воронежа человек лет сорока, он многое знал и умел, читал в сто раз больше нас, отличал Торелла от Теорелла, а мы путали… Но мы-то могли больше, мы-то видели чуть другое, и ближе стояли к истине! Мы чувствовали блаженство когда стояли перед ним, и то можем, и это, и вот наш прибор — английский спектрополяриметр, правда, старый и ручной, каждую точку, пока измеришь, глаза вылезают из орбит, следить за зайчиком на экранчике… Но все равно, это мы — могли, мы — видели, и к нам, а не к нему приезжал Александр Рич, и у нас чудо прибор, а у него — ничего, ничего, ничего… А он стоял окруженный нами, высокомерно поправляющими его, с нашим великим шефом, шефулей, известным физиком, да, но ничтожным генетиком, претендующим, знающим, но ничего не могущим сделать, встроиться в процесс, о котором сегодня, перед завтраком, уже обсудили и решили Моно с Жакобом, и примкнувший к ним за кофем Александр Рич…
А мужик этот из Брянска или Воронежа, стоял как старый усталый волк среди молодых псов, все понимал, и презирал нас… и себя, себя, себя…
А что потом? Кто куда, навсегда разбежались по российским городам. И канули, почти все… Мне еще чуть-чуть повезло, просунул палец в щель в заборе, несколько статей во всяких Голландиях, их постепенно забывали, ну, три, ну пять лет… и благополучно забыли. А потом я что-то СВОЕ понял — и ушел, закрыл за собой дверь, и до сих пор не жалею, ни минуты не жалел, стал собой, и все мое — с собой, и только от меня зависит, от меня, от меня…
Вот старятся наши великие, на дачах академики, и что? А то! С интересом, пылом и страстью прожитая жизнь. И это немало, немало, хотя хотелось больше, и тот же Александр Спирин нобелевской не сделал, почему? Все как у людей было, поездки, приборы, сотрудники послушные… А вот не было того утреннего кофе с Жакобом и Моно… а только приехавший в неважную командировку Александр Рич.

………..
Читающий

………………..
«Практикум в анатомичке»

Большая (90см по горизонтали) картинка, темпера, почти монохромная. С 1988 года принадлежит коллекционеру картин и книг Ал. Снопкову (Москва, кооп. «Контакт-Культура»). У меня сохранилась обзорная фотография выставки, на ней крошечное изображение, которое удалось сейчас «вытянуть» благодаря хорошему сканеру. Думаю, зная характер Саши, я эту картинку больше не увижу, а вот посмертную выставку он мне обещал (смайлы отменил)

Краткое, старое, новогоднее.
……………………………

Я начал писать в ЖЖ, спасаясь — проза не писалась, и вот придумал себе ЖЖ-суррогат. Но постепенно начал понимать, что делаю дело, которое определить не могу. А дела, которые невозможно определить, важные, с них все начинается. Хотя может не начаться, и так случается.
…………
Игра для себя. Я видел умирающую кошку. Она играла. Ловила когтем бумажку, ловко переворачивала ее, отпускала и снова хватала. Я думал, она видит мышь, но нет, это была настоящая игра — не радость, не обучение котят, а глубоко личное, когда весь мир в одном клочке бумаги, и ты с ним наедине.
……………………..
Побеждает тот, кто не знает, проиграл или выиграл. Тоже банально… Но вот, оказывается, важно — научиться воспринимать поражение и не опускать рук — без всякой идеи, надежды на лучшее, без злости и восторгов, им места нет… — просто, как моя кошка играла с бумажкой, а через десять минут умерла. Мне кажется, это важно. Без страха.
Итак, желаю… не того, чего себе бы пожелал, давно не думаю об этом, все как получается… а чуть другого — определенней, ясней. Наверное, потому что все Вы (почти) моложе меня, и полны необходимыми для жизни иллюзиями, это важная часть жизни — иллюзии…
Сомнений быть не может!.. Вернее, их полно, пока не делается дело. А потом пусть делается так, как дОлжно, единственно возможным образом. Я как-то шел по тропинке к морю, раньше там не ходил, и передо мною возник камень. Огромный прибалтийский гранит, когда-то притащили его льды, да бросили. И он в землю врос, не пройти. Кое-как обошел, оглянулся. Он и сейчас там стоит, это важно.

……………
Извините за размеры.
Маленькие вещи тоже хотят быть большими 🙂

……..
Все, друзья, 2005 год закончен, там было кое-какое нужное мне содержание «типа» коротких заметок-эссе и некоторых картинок, которые приятно было вспомнить.
Теперь приступим к году 2006, вдруг и там что-нибудь обнаружится. Понимаете, если в прошлом нет ничего интересного для будущего, то этого прошлого словно и не было. Так что иногда хочется напомнить себе, что все-таки жил-был, а то забываешь, бывает… Прошлое не греет, оно почти ничто, только в голове что-то неясное вертится, да кое-какие картинки-записи — всё!

МЕЖДУ ПРОЧИМ

Поскольку в имени и фамилии моей неоднозначность имеется, и люди ошибаются, принимая мою фамилию за отчество, докладываю:
Я — Дан Семенович МаркОвич
Не Даниил, а Дан ( у Иакова было 12 сыновей, один из них — Дан)
Отца звали Семен (не Самуил)
И я МаркОвич, а не МАркович.
………..
В сущности, мне все равно, но родители бы обиделись, поэтому доношу до всех, кто меня как-то вспоминает

………….
Закат над Окой. Вообще-то фрагмент.

/////////

……………….
Акварельный набросок, в нем наверняка мое отношение к акварели, использовал ее как гуашь. Вообще, нежелание использовать технику, да и вообще — всё! по назначению — черта почти генетическая, я писал уже о «подпольщиках» в науке. Попадает такой человек в отличную лабораторию, ему предлагают интересную тему, он отлично работает, потому что любит свое дело, и умеет… Но обязательно придет вечерком, когда никого, и будет что-то СОВСЕМ свое, заветное, делать до глубокой ночи. ШеФ махнет на него рукой, ладно, пусть — делай свое!.. Разрешили, все «легально» теперь, да? А он снова вечерком прокрадется в тихую лабораторию, и снова за свое, совсем другое, но опять заветное…
Боюсь, что чисто российское, однако. Но было, было, и академическая широта, и шеф, который поддерживает тему сотрудника, да еще поможет, и окна бессонные по вечерам-ночам, и люди эти, без руля и ветрил, влюбленные в дело, работающие день и ночь, и на копейки живущие…
Прекрасное было время, прекрасное.

………..

Работу «Кот на окне» я подарил Серпуховскому коллекционеру Владимиру Михайловичу Котёлкину, прекрасному человеку, он лет 45 собирает живопись, около 500 работ накопилось. Ему 70, он до сих пор работает, инженер на заводе. Возит свою коллекцию по городам, это девятая выставка. Привез к нам в этнографический музей. Я почти не хожу на открытия, прихожу на следующий день, в тишине посмотреть. Но ради В.М. пришел, ходил, смотрел. У него несколько работ экстракласса, в частности, две работки замечательные — Косьмина. Мой кот смотрелся неплохо. У В.М. в основном хороший реализм, а кот выбивался, но ничего, висел без напряжения. Давно не видел его, смотрелось слегка со стороны.
Было приятно, что есть еще такие люди, как В.М. Не торговцы картинами, которых много, а бескорыстные собиратели. Если они с пониманием и вкусом, то их коллекции долговечней, интересней, чем у коммерческих галерей, ориентирующихся на моду и сиюминутные вкусы «потребителя».

Литература 60-70х мне, конечно, симпатичней, чем 90-х. (Между ними провальчик небольшой, но симптоматичный.)
Дело не в достижениях, хотя в 60-ые их и больше. Жизнь изменилась сильней и быстрей, чем язык и люди. Оттого попытки быстренько изменить язык, и поменять людей пишущих. И то и другое выглядит несколько натужно, и неестественно происходит. Через хамский блатной язык, и новых людей, завороженных признаками быстротекущих перемен. Такой «жанр» идет, который раньше был симпатичной «аксеновщиной» (тоже не бог весть что), а теперь отзвуками хамской жизни, она ведь стала хамской, что скрывать. Раньше прозаик был несколько отвлечен от реальности, насыщен своими эмоциями, теперь он вовлечен, и называет эмоции сентиментами. Много признаков переходного состояния, из него вылезут единицы, мне кажется, остальные будут вспоминать свою литературную юность, матерые строители новой жизни, налоговые инспектора, полицейские, адвокаты и следователи, и прочие люди реальности. Ничего страшного ни для них, ни для литературы, и даже будет что вспомнить у камина.

//////
Фактически два способа жизни, если брать крайние точки… люблю крайние… Стараться понять жизнь «как она есть» и — создавать свою. Идя по второму следу, временами понимаешь, что та, первая, огромна, необъятна… а временами видишь — вся необъятность умещается в одном зернышке на картинке, черт знает что… Как в нестрашном но неприятном сне — что-то просвечивает через декорации, и подумываешь, надо бы исчезнуть, а что?..

Фрагментик из повести «Остров» (вне плана просмотра)
…………
Стою за деревом и наблюдаю, как новое племя вытаптывает землю, где расположен мой ночлег. Где-то здесь он расположен, очерчены в памяти границы, но штрихом, пунктиром, и довольно широко, подлость или закон насмешливой игры?.. И все же, вернулся в единственное место, которое можно трогать, это успокаивает, хотя и смешно. Такое не в первый раз со мной, в общих чертах помню, но детали ускользают, например, куда шел в прошлый раз и где нашел дверь. И все же хромая память утешает, до сих пор не пропал, значит, и теперь доберусь.
Место, кажется, слегка изменилось… Но я верю в незыблемость правил, как в то, что земля не может даже на миг остановиться: мой дом по-прежнему на месте. Словно негласный договор заключен с непонятными мне силами… А взамен веду себя, как полагается нормальному человеку, подчиняюсь обстоятельствам, которые сильней меня. Руки вверх перед реальностью, она всегда докажет тебе, что существует. Но это только часть меня, опрокинутая в текущий день, а за спиной моя держава, в ней живет сопротивление, ожесточенное и молчаливое, – в траве, в каждом листе, стволе дерева, всех живых существах, и я своею жизнью поддерживаю их борьбу. Живи и поддерживай жизнь как можешь, и не будешь одинок. Кругом ежедневно и ежечасно совершается предательство, люди предают жизнь и потому обречены, вот и придумывают себе, в страхе, загробное продолжение.
Мне пока везет, почти всегда возвращаюсь в довольно равнодушную среду. Здесь меня не ждут, но и не очень злятся, когда напоминаю о своем существовании слабыми движениями. А я помню, так со мной уже было, ничего страшного не случилось, и успокаиваюсь.
Уверен, что отошел недалеко, и в этих трех домах, которые вижу, находится моя дверь и стены. Убежище мое.

…………………………
Иногда я помню, откуда вышел, куда иду, но чаще забываю. Как просто там, у себя — бежал, не зная дома, скользил по кривой улочке, смеялся… молодой… Вдруг легкий толчок в плечо, приехали… Пространство дрогнуло, и обратно выпадаю. Хмурый день, галоши, тяжесть в ногах, и тут же неприятности, думать о пище, где спать… Ничего не поделаешь, трудно жить тем, что было, отталкивая то, что есть; хорошо бы перед исчезновением запомнить хотя бы одну-две детали текущего дня… Но я неисправим, про безопасность всегда забываю. А потом хожу вокруг да около этих домов, и вычисляю, где мое жилье. Каждый раз как на новой планете. Записывать адрес бесполезно, теряются записочки, куда-то исчезают, а расспрашивать опасно, опасно…
Иногда это занимательно, своего рода детектив, игра, но чаще неприятно, даже страшно — можно остаться под открытым небом, а ведь не всегда тепло, в природе происходят смены под влиянием ветров, нагоняющих погоду. Знаю, знаю, есть теории о движении земли вокруг солнца, сам когда-то увлекался… а потом понял, может, и правда, но неважная деталь: никогда не видел, чтобы земля вращалась вокруг чего-либо, не ощущал, и мне привычней говорить о простых вещах, от которых зависит жизнь. Например, про ветер я могу сказать многое.

…………………………….
Они говорят время, я говорю — ветер. Он сдувает все, что плохо лежит, и со мной остается Сегодня, Завтра, и Мой Остров.
Сегодня удерживается потому, что я ухватился за него обеими лапами и держу. Как только явился, выпал, немедленно хватаюсь. Есть подозрение, что существует еще Завтра, но оно пока не живо, не мертво – дремлет где-то, иногда махнет хвостом, чтобы сегодняшние дела не казались уж совсем не нужными, иначе, зачем есть, думать о крыше и стенах, о своей двери, если не будет Завтра?.. На один день хватит всего, и пищи не надо, и без крыши перетерплю. Пока еще дремлет где-то мое Завтра, тощий хвостик, хиленькие лапки… А вот Остров – главное, что имею. Тоже вроде бы нет, но к нему можно вернуться, пусть на время, а потом обязательно падаешь обратно. Я говорю – выпадаешь, привычка; вокруг каждого дела, пристрастия или заблуждения, образуются со временем свои слова, жаргон, некоторые считают, новый язык… вот и у меня свои.
Сегодняшний день — проходной двор, ничего не поделаешь. Но отсюда ведут пути в другие мои места, это важно, поэтому надо терпеть, и ждать, когда меня стукнет в очередной раз, я застыну на месте с открытым ртом, и буду уже не здесь. Беда в том, что я не успеваю…

………
Доигрался с гифом, фон нужен другой.

Когда начинается демагогия — «талант всегда пробьет дорогу», вспоминаю о композиторе Хуго Вольфе, известность которого несоизмерима с масштабом таланта. Красивейшие по музыке и глубине романсы (или песни, не знаю) слышал в исполнении замечательной певицы Филатовой, которая куда лучше Архиповых-Образцовых, да кто знает Филатову… Вот такие пироги…

………
Продолжим наши игры, 2005 год кончается, декабрь на дворе.

Странные вещи порой вычитываешь из собственных творений:
«заснул, сидя на стуле, а проснулся на рассвете»

……………………………

Старик-сатир рассказывает нимфам небылицы о прежних временах…
Старики искренне полагают, что знание прошлого важно для человека настоящего, и даже будущего. Ничуть! Глупости прошлого только изменяют сегодняшнюю среду обитания, но не нас. Ошибки сегодняшнего дня те же, и снова изменяют среду. Таким образом удается изменять мир. И оставаться в нем с прежней глупостью.

……………………………..

Если визионерство Эль Греко скрестить с основательностью Пруста, то получится то самое.
Если отношение к свету Рембрандта скрестить с отношением к цвету Сезанна, то получится то самое и даже немного сверх того.
Если дневные наблюдения скрестить с ночными видениями, то можно и остановиться, вздохнуть с облегчением, помереть спокойно.
Вообще, помереть вроде бы не проблема, но как представишь…
Убегаю, улетаю, лечу все выше, все пропало внизу, надо мной темнота… Возвращаюсь, пробираюсь украдкой, смотрю в окно — девочка, женщина, старый пес, старый кот… как я мог умереть!..
Придти нельзя, уходить нельзя, сказать нельзя и молчать нельзя. Тело тяжелеет — воздуха нет, все плывет, все чернеет — и радости нет, и боли нет — тело стареет. Душа времени не знает, что помнит — то есть, чего не помнит — того и не было. Вчерашний взгляд… светлое дерево в сумерках — в самом начале… Потом?.. вошел в комнату, тепло, тихо, лег на пол — наконец, один…
…………
Да, душа времени не знает, но она — отягощена. Живем еще, живем, стараемся казаться бесстрашными, трогаем безбоязненно, шумим, рассуждаем… уходим с мертвым сердцем… ничего, ничего, потерпи, пройдет. Тоска нарастает, недоумение усиливается — и это все?.. Где пробежал, проскакал, не заметил?.. Ветер в лицо, скорость, размах, сила — все могу, все вынесу, все стерплю…
Утром очнешься, подойдешь к зеркалу:
— А, это ты… Ну, что нам осталось…

…………………………..

Разговоры, разговоры за столом. Один чаще, двое пореже, трое — событие. Если один, есть о чем с собой поговорить, если двое, то все переговорено, если трое — незачем.
А в этой серии про Париж… — приехали, здравствуйте вам, и что? А нич-чо! Нам домой пора, кошки заждались.
///////////////////
Давным давно была такая серия, слегка ироничная, пожалуй. Тогда Париж не то, чтоб мечтой был… просто все закордонье было недоступным, меня в родную Венгрию не пускали, казался неблагонадежным. Когда же стало возможным, и шли уже разговоры, приезжай, мол, вызов оформим… Отказался. Не любитель туристических красот, в музеях устаю в первом же зале, двух-трех изображений хватает. Если б пожить нормально, поработать — другое дело. Походить по дворам да закоулкам. И чтоб тебя не кормили добрые люди, и чтоб годик-два в своем отдельном тихом месте…
А поскольку невозможно, а только в гости… Не нужно мне в гости, дома лучше. Так и не поехал. А сейчас уже времени нет, нет, нет — смотреть на чужую жизнь, своей мало осталось.
А эти картинки в разной технике — остались.

…………………..

Вообще, не люблю такие штуки. Но неодолимое чисто физическое стремление вглядываться! с этим невозможно не считаться. Единственное, что, мне кажется, позволяет считать человека художником — физическое влечение к изображениям. Все остальное может приложиться( а может и не)

Некоторые дети растут разумом быстрей, чем телом, другие телом вырастают быстрей, разум созревает позже. Есть и третьи, и четвертые, и сразу-одновременно, и вообще никак, но первые две группы или типы интересней мне. Хотя разницу между ними впоследствии, а она должна быть, ухватить не могу. Про первых говорят — лишены детства. Но если с годами приходят к жизнеутверждающему чувству, то это прочней. Мне кажется.
Книга типа «Подростка» была бы интересна, но и страшна, черт возьми, как страшна… Предложили бы удлинить жизнь за счет заново пройти первые два-три десятка лет, ну, с небольшими вариациями, для разнообразия, больших-то просто быть не может, почти все ведь изнутри… — отказался бы, отказался — слишком тяжело.

Эвелина напомнила мне про «Анта» (повесть в «Неве, 2004г) Почему — не знаю.
…………………
4.
В конце концов я почувствовал, что застоялся, перегрелся, слишком много во мне накопилось, я стал терять и забывать, и понял, что пора записывать. Небольшие рассказики стали получаться о том, о сем, о детях и детстве, маленькие впечатления и радости, подарки и ссоры, потом о школе, в которой несколько лет учился, об университете… Ничего особенного там не происходило — для начала какое-то слово, взгляд, звук, воспоминание, из этого вырастает короткое рассу-ждение, оно тут же ведет к картинке… Передо мной открывалась страна связей. Летучие, мгновенно возникающие…. Я на одной-двух страничках становился владыкой этих, вдруг возникающих, наслаждался бегом, парением над пространством, в котором не знал других пределов, кроме полей листа. От когда-то подслушанного в толпе слова — к дереву, кусту, траве, цветку, лицу человека или зверя… потом, отбросив острую тень, оказывался перед пустотой и молчанием, и уже почти падая, ухватывался за звук, повторял его, играл им, и через звук и ритм ловил новую тему, оставался на краю, но прочней уже и тверже стоял, обрастал двумя-тремя деталями, от живой картины возвращался к речи, к сказанным когда-то или подслушанным словам, от них — к мысли, потом обратно к картине, снова связывал все звуком… И это на бумажном пятачке, я трех страничек не признавал и к двум прибегал редко — одна! и та до конца не заполнена, внизу чистое поле, снег, стоят насмерть слова-ополченцы… Проза, пронизанная ритмами, но не напоказ, построенная на звуке, но без явных повторов, замешанная на мгновенных ассоциациях разного характера…
Такие вот карточные домики я создавал и радовался, когда получалось. В начале рассказа я никогда не знал, чем дело оборвется, и если обрыв произошел на верной ноте, то не мог удержать слез. На мгновение. И никто меня не видел. А рассказики почти ни о чем, и все-таки о многом, как мгновенный луч в черноту. Ведь игра словечками, пусть эффектными и острыми, фабрика образов, даже неожиданных и оригинальных… все это обращается в пыль после первого прочтения по простой причине, о которой как-то обмолвился Пикассо, гениальный пижон и обманщик, талант которого преодолел собственную грубость. «А где же здесь драма?..» — спросил он, приблизив насмешливую морду к картине известного авангардиста. И никогда не пересекал этой границы, хотя обожал быть первым. Нечего делать, кроме как путаться в напечатанных словах, если на странице никого не жаль. И этого никто отменить не в силах, тем более, какие-то концепты и придумки, игра ума и душевной пустоты. Но рассуждения не моя стихия. Эти рассказики я писать любил, и мне с ними повезло — успел, возникла щель во времени, несколько лет жизнь наступала, а боль отступила.
……………
…………….
Возвращаясь, я спустился в подвал с другой стороны, так ближе.
Пробираясь в темноте, увидел в глубине мерцающий свет, потом две фигуры, вошедшие с той стороны. Эти подвальные помещения следуют одно за другим, и все насквозь видно. Подошел и услышал слабое рычание из угла помещения, где оставил пса. Пока меня не было, он переместился туда и теперь оказался заперт в темном и тесном пространстве. Перед углом двое; тот, что повыше, играет фонариком, второй сопит и с чем-то возится. Я разглядел — он навинчивал длинный цилиндр на ствол пистолета. Тип с фонариком сказал, обращаясь ко мне:
— Отойди, старик, мало ли что, ведь пушка… Бродячих отстреливаем. И ко второму:
— Быстрей винти… Он, видимо, был начальником. Другой чувствовал себя неловко:
— Я щас, щас… Приказ есть приказ, дядя.
Он, наконец, справился, поднимает тяжелое дуло. Пистолет кажется громадным. Стрелок озабоченно говорит мне:
— Отодвинься, не дай бог задену…
Я не могу, ноги не двигаются. Хочу сказать ему — не надо, нельзя, и язык не поворачивается, застрял во рту. С тупым отчаянием смотрю на блестящий при свете фонарика ствол… Парень прицеливается, морщится, словно фотографирует, а света мало.
— Фонарик-то подыми, не вижу…
— В грудь стреляй, в голову промахнесся…
Стою, полусогнувшись, слышу, как щелкает предохранитель, как с тонким свистом дышит пес… И по-прежнему ничего сказать не могу, безнадежен, подавлен своим ничтожеством. Мне не подняться. Не получилось. Сдайся, муравей, ничего не поделаешь…
Какая-то упругая сила заставляет меня выпрямиться.
И не думая, не решая, так ничего и не сказав, делаю шаг в сторону угла — широкий, скользящий, плавный, о котором всегда мечтал.

7.
Удар в грудь, и боль кончилась.
Уже вне времени,
на какое-то мгновение, на миг! —
вижу солнечный день над грудой песка, по которой карабкаюсь вверх, к зеленовато- синему с белоснежными облачками небу. Наверху, прямо передо мной сидит Шурик — непомерно большой, чистенький, рыжая шерстка сияет. Он улыбается и что-то лопочет как ребенок осваивающий речь. Мелькает малиновый острый язычок, у него розовые десны, а зубов почему-то нет… Я ползу к нему — легко, радостно, быстро, потому что боль кончилась, и я, наконец, свободен. Он все лопочет, и постепенно из бессвязного лепета складываются слова:
— Ну что, что, муравьишка?.. Может, все-таки получилось?..
Мне легко и радостно, что я снова вижу его и понимаю.
— Ну что, котишка?.. Что еще с нами будет?..
А он смеется:
— Не бойся. Ничего с нами больше не будет. Ничего. Ничего…

ЕЩЕ ЕВЕЛИНА РАКИТСКАЯ
………….
***
«…их место было тут, у банка, на матрасе, а потом…
он умер, а она уехала в Россию…»

Он умер, а она
уехала в Россию.
У банка опустел
их уличный приют –
Там, где она весь день
по шекелю просила,
а он из-за угла
следил, как их дают.

Мне рассказали, что
у них была квартира
и дорого они
платили за неё! –
ещё бы, ведь она
по шекелю просила,
для виду нацепив
бухарское тряпье.

А он, наоборот,
любил одеться франтом.
Под вечер приходил
и выручку считал.
В ботинках целых и
в костюме элегантном —
кто б видел, никогда б
им шекеля не дал…

Но умер он. И всех,
кто знал их, зазнобило:
остались у нее
с деньгами сундуки!
Откроет ресторан?
Машину купит с виллой?
А может быть — запьет
от скуки и тоски?

Но вышло всё не так,
а лучше обернулось –
законный хэппи-энд
и счастье, как в кино:
он умер, а она
на родину вернулась…
(Я жизнь бы отдала
за это, за одно).

Я б уступила жизнь
кому-нибудь другому
(пусть на святой земле
он счастливо живет!) –
всего за три часа
пути полета к дому
и белый самолет,
и белый самолет…

Из песни слов не выкинешь. Эвелина Ракитская.
……………..
Российскому дворянскому собранию посвящается

Разжиженную кровь
и памяти обломки
собрав,
и нацепив забытое лицо,
объединились вновь
надменные потомки
известной подлостью прославленных отцов.

Потомки палачей
и разной прочей дряни,
опричников с метлой —
холопов у царя…
Собрание у них.
Они теперь дворяне.
Духовность будет жить
им всем благодаря!

Эк, вспомнили они
про титул и про имя…
спас прадед-большевик
прабабушку-княжну…
где сколько было душ…
как торговали ими…
как дедушка-чекист
любил свою страну…

Они устроят нам
немыслимое счастье.
В лихую из годин
укроют от врагов!

«Как русский дворянин
я буду дружен с властью», —
заверил господин
Никита Михалков.

Им только дай права —
мы расцветем под ними.
И титулы они
присвоят нам за труд.
Вот Алла, например, —
она уже графиня… —
с фамилией такой
в графини ли берут?..

Что скажете, друзья?
Прибегните к злословью.
… Но есть и высший суд…
Россия… бровь… любовь….
Ура и юнкера….
… своею черной кровью…
та-ра-ра-ра-ра-ра…
их праведную кровь….

…………………..
Бумага, кисть, названа «Любитель абсента». Ну, шутка, у нас другой абсент.
Признаюсь вам в ужасном, сколько лет пишу, а литературу не полюбил. Личное занятие — да! очень интересное, очень, но это — другое. А я про чтение книг. В детстве обожал, и многое проглотил, не разжевывая. Хочется «суггестивности», как говорил Ван Гог. Имея, правда, в виду краски, но не все ли равно? Речь о прямом пути. А мне талдычат о каком-то мастерстве! Зачем оно, если нет прямого пути. Уважаю только слова, которые тут же вызывают перед глазами картины. Оттого и не люблю сам вид испещренного однообразными значками листа бумаги… Как только увижу лист, так и охватывает скука. Бывает, но страшно редко, посмотришь, — нет листа!.. Никаких значков и в помине, а сразу — знакомый до боли вид. И это надежду вселяет, что не совсем безумное увлечение…
Знаю, знаю, если люди, беззвучно впитывающие эти значки, они у них в голове сами перерождаются в понятия и мысли.
С уважением приподнимаю шляпу — и думаю, быстрей бы мимо прошмыгнуть…

………………………
(предупреждаю — смайликов больше нет)
Почему очень умному образованному человеку трудней написать «художественное», чем не очень образованному, и, может, даже не очень умному?
Очень умный обязательно хочет, по всякому поводу и без повода, но изложить свою — правильную точку зрения на проблему. При этом обхватить ВСЕ стороны, не упустить из виду ВСЕ противоречия и исключения. Ему скушно, смешно и просто жутко тяжело — говорить ерунду, пороть чушь, спотыкаться, наступать на грабли, повторяться с глупым выражением лица… Он, если уж приходится говорить такое, замысел обязывает… то старается — подальше, подальше от героя, который дурак и дрянь, отодвинуться, и обязательно доказать ему, герою, что дурак он и ничтожество, истины не понимает! … и читателю доказать, конечно, читателю! оправдаться — «неправда это, а я знаю, как надо!.. Доказать, объяснить, «вкрутить гайки», наставить на путь истинный, чтобы никаких сомнений! Ну, хоть где-нибудь, в конце хотя бы!..
Показаться дураком очень умному и образованному смерти подобно.
А беда в том, что художественное — это выдумки, чушь и ерунда, ошибки, заблуждения, бред кромешный — гораздо чаще понимания. И люди, истины не зная, не понимая и даже не желая понимать, мечутся из угла в угол, пренебрегая мнением прозаика — философа.
Оттого самые умные… если имеют глупость писать прозу, то пишут занудно, скучно, длинно, витиевато, в простоте слова не скажут…

…………….

Пора золотая
Была — да сокрылась;
Сила молодецкая
С телом износилась.
///
А.Кольцов
(поразительные строчки, на мой взгляд дилетанта в поэзии)